Издавая вторую книгу моих воспоминаний «В плену», я считаю необходимым сказать следующее.

Когда вышла в свет моя первая книга, «На войне», я, кроме лестных для меня отзывов и рецензий в печати, получил и до сих получаю много писем с выражением благодарности за книгу, как в Литве, так и из других стран и из разных углов русского рассеяния, и не только от частных лиц, но и от участников Великой войны и тех боев, которые я описал в своей книге. Лестное для меня мнение и похвала последних мне дороги еще и потому, что эти глубокоуважаемые мною лица, как, например, генерал Адариди, бывший начальник 27‑й пехотной дивизии – доб лестный герой Гумбиненской победы, или бывший начальник арьергарда 20‑го корпуса – генерал-майор Дрейер, сообщили мне новые данные об этих боях, а о последнем бое 20‑го корпуса я нашел ценный материал в книге: М. П. Каменский, «Гибель 20‑го корпуса по архивным источникам штаба Десятой армии» (Госуд. изд., Петербург, 1921 г.)

Затем, в этом же 1932 году, летом, мне была указана книга немецкого генерала фон Гальвица, бывшего командира 2‑го гвардейского корпуса, с подробным описанием и боя у Алленбурга (Max von Gallwitz «Meine Führertätigkeit im Weltkriege» Berlin 1930. Verlag von E. G. Witter u. Sohn.) Я нашел в ней («Gefecht bei Allenburg 9 Sept. 1914», II глава) не только подробное описание боя 27 августа 1914 г., но и – что важнее – полное признание противником успеха обороны моста моим маленьким отрядом у деревень Триммау – Шаллен – Егерсдорф.

Все это и заставило меня во вторую книгу «В плену» (продолжение «На войне») включить то, что было пропущено в первой книге.

Да не посетует читатель за это отступление от прямой темы книги «В плену». Но ведь это так естественно, разбираться в действиях и чувствах, уже пережитых на войне, уже прошедших, но… так ярко запечатлевшихся в уме и сердце каждого настоящего воина, что умолчать об этих чувствах – невозможно.

1915 год. 8/21 февраля – роковой день, когда в августовских лесах жалкие остатки русского 20‑го корпуса, а с ним и нашего 106‑го пехотного Уфимского полка (27‑й дивизии) окружены были четырьмя немецкими корпусами и после неравного боя принуждены были сдаться в плен! Бой был неравный, потому что русские войска, после почти непрерывных, в течение двенадцати дней и ночей, боев, остались без патронов и снарядов.

Встречная речь старшего немецкого генерала (командующего армией) с похвалой по нашему адресу:

«Несмотря на то, что вы были совершенно окружены, вы все-таки ринулись в атаку навстречу смерти»

, – немного тешила наше самолюбие, но, тем не менее, стыд и позор плена овладели нашим сознанием… Как-то неловко даже было нам глядеть друг другу в глаза. Какое счастье, что наши солдаты в этот момент уже были от нас отделены! Мне кажется, что в их присутствии этот позор плена еще болезненнее отозвался бы на нашем самочувствии.

В первый момент обращение с нами наших победителей – высших немецких чинов – было очень любезное. Так, после хвалебной речи и отъезда командующего немецкой армией к нам обратился с речью другой немецкий генерал. Между прочим, он сообщил, что сейчас же для всех нас будет приготовлен горячий завтрак из колбасы и кофе. Наши лица, видимо, говорили немцам о сильном истощении и голоде. Стыдно признаться, но напоминание о пище отозвалось в моем сознании чисто животной радостью.

В это время прибыла немецкая санитарная рота с носилками и перевязочным материалом. По команде своего ротного командира-врача, санитары быстро рассыпались в цепь и, красиво равняясь, двинулись в лес в том направлении, где только что окончился наш бой. Там еще лежали и ожидали их помощи тяжело раненные в бою русские и немцы. Я невольно восхищался этой немецкой, чисто военной, организацией спасения погибающих на войне воинов.

Уже нас начали разбивать по группам, чтобы вести в разные близлежащие деревни для завтрака, но в это время над нами неожиданно стали с треском разрываться снаряды шрапнели и гранат, и сейчас же, вместе с испугом, яркой молнией прорезало мое сознание радостное изумление: разрывы эти были от наших, русских, артиллерийских снарядов! Значит – нас выручают! Нас спасают! Идет, наконец, со стороны Гродно так страстно, так нестерпимо долго ожидаемая помощь!.. В голове начала мелькать мысль о возможности спасения от плена, но… в этот момент немцы круто переменили свое обращение с нами. Лица победителей сразу сделались какими-то испуганно-жестокими: резкие команды и даже ругань посыпались по нашему адресу; немецкие офицеры быстро куда-то все исчезли, а по команде фельдфебеля нас тесно окружили конвойные солдаты с ружьями наперевес, почти бегом повели нас в чащу леса, все дальше и дальше от площади разрыва русских снарядов!

Вспоминая страшные, почти непрерывные двенадцатидневные бои с момента нашего выхода из окопов Ангерапской позиции в Восточной Пруссии (28.I – 8.II) и оглядываясь на пройденный восьмидневный «путь в плен» (8.II – 16.II), я невольно поражался: откуда брались у нас силы вынести страдания чисто физические, как, например, голод при полном изнурении, ранения, контузии (почти без медицинской помощи) и т. п., и страдания нравственные, как, например, чувство смертельной тоски, иногда прямо ужаса во время неравных боев с немцами! Ведь действительно, немецкие корпуса, преследовавшие наш 20‑й корпус в Августовских лесах, похожи были на огромную свору собак, травивших волка.

Какие чувства волновали меня, да, я думаю, и многих из нас в тот момент, когда мы наконец предоставлены были самим себе, когда немцы разместили нас человек по сорок в «Stube»

[12]

с каменными низкими сводами, дали каждому железную кровать с соломенным тюфяком, подушкой и одеялом и сами удалились?

Первое чувство было, конечно, чувство благодарности Всемогущему Богу за то, что «я остался жив» и сравнительно здоров, когда столько офицеров и солдат убито или – еще хуже – тяжело раненные – сейчас в страшных муках умирают на поле боя!

Далее, хотя чувство позора и стыда плена ни на минуту не покидало меня, но к этому чувству примешивалось сознание исполненного воинского долга перед Родиной; при этом утешительно вспоминались слова немецкого генерала в первый момент плена: «Все, возможное в человеческих руках, вы, господа, сделали».

Во время пребывания на форту, в первые же дни, наш симпатичный переводчик принес нам газету «Lokal Anzeiger» (Berlin) со статьей немецкого корреспондента ротмистра Штильке об отступлении 20‑го русского корпуса. Вот она:

Нейссе – небольшой, но благоустроенный город с асфальтированными улицами и площадями, с красивыми домами и большими садами; освещается электричеством; расположен на реке того же названия.

На большой пыльной площади этого города, около артиллерийских каменных казарм, устроен был немцами концентрационный лагерь пленных офицеров. Лагерь состоял из двенадцати дощатых двухэтажных бараков – «коробок» с плоскими, из толя, крышами. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами и колючей проволокой. У заборов снаружи и внутри часовые.

Эти легкие, дачной постройки, бараки летом от солнца накаливались, так что иногда было трудно дышать, а зимой совершенно не держали тепла. Быть может, немцы построили такие холодные бараки, рассчитывая на скорое окончание войны, но я знаю, что многие пленные офицеры прожили в них от двух до трех лет.

При входе в лагерь небольшое двухэтажное каменное здание – «кантина», где продавались табак, папиросы и очень скверное пиво.

В Великую Субботу, как только мы прибыли в новый лагерь и разместились по баракам, мы сейчас же занялись устройством церкви, чтобы отпраздновать наступающее Светлое Христово Воскресение.

Многие из нас еще в 1915 году были уверены, что война окончится скоро, но пленные англичане с улыбкой говорили нам, что «война еще не начиналась, потому что английская армия еще только вступает в войну». Конечно, нам обидно было слышать такое мнение, и тогда известная фраза англичан «будем вести войну до последнего солдата» была нами дополнена словом «русского», то есть англичане «будут вести войну до последнего русского солдата».

Еще и сейчас я живо представляю себе наш лагерь Нейссе, этот пыльный плац и узенькие проулочки между дощатыми бараками, где мы, пленные, бродили и группами, и парами, и поодиночке, все время мечтая о свободе.

Некоторые, даже пожилые, офицеры, заботясь о поддержании своего здоровья, занимались пассивной гимнастикой и упражнялись в беге вокруг своего лагеря; другие же смеялись над ними, особенно над бегающими бородатыми и лысыми капитанами: гимнастика и бег вызывали усиленный аппетит, а удовлетворить его было нельзя при нашем скудном, почти без жиров питании.

Общая столовая была устроена в бывших артиллерийских конюшнях. За прежними стойлами-загородками для каждой лошади стояли теперь столы, на десять-двенадцать человек каждый, и скамейки. За эти столы садились по национальностям. Блюда были незатейливые, но все-таки первое время нашего плена, пока у немцев не введена была еще «карточная система», мы получали иногда и по кусочку мяса. Главное же блюдо было винегрет из капусты, картофеля и свеклы и вареная брюква, облитая каким-то «эрзац-соусом».

Уже и тогда некоторые офицеры, боясь заболеть от недоедания цингой, старались покупать в кантине лук и чеснок.

В начале 1917 года знаменитого коменданта лагеря Гнаденфрей майора фон Рихтгофена («скупой рыцарь») сменили. Наша жалоба на него за «зверинец» оказала на этот раз свое действие, быть может потому, что инцидент произошел в присутствии многих немецких офицеров.

Комендантом лагеря назначен полковник-лейтенант N., бывший комендант главной квартиры саксонского короля. По первым действиям и распоряжениям в лагере нового коменданта мы почувствовали в нем человека справедливого, а по обращению с нами, и джентльмена.

Пригласив к себе старшего в лагере и представителей от каждой национальной группы, он внимательно выслушал все жалобы и претензии, заявленные лагерем ранее и до сего времени не удовлетворенные.

Ввиду очень скверного питания, новый комендант разрешил офицерам взять продовольствие в свои руки, для чего был выбран нами хозяйственный комитет.

Комендант прекратил безобразное «потрошение» наших посылок. Разрешил пленным устройство в лагере лекций, спектаклей и концертов (конечно, без посторонней публики), самостоятельные прогулки группами и в одиночку с утра до вечера, но с соблюдением правил, взаимно выработанных к тому времени в России и Германии. Посетившая нас сестра милосердия г-жа Оржевская сообщила нам разрешение Государя Императора давать следующую «подписку» немецким властям:

Благодаря разрешению новым комендантом литературно-музыкальных вечеров, спектаклей, концертов и т. п. развлечений, жизнь наша в плену «скрасилась».

Прежде всего сорганизовался литературно-музыкальный кружок, поставивший своей задачей, в первую очередь, дать ряд лекций.

Был среди нас присяжный поверенный – прапорщик А. А. Смирнов, – близкий к Художественному театру в Москве. Он первый прочитал лекцию о Чехове как о писателе и, в частности, как о драматурге. Лектор близко знал покойного Антона Павловича Чехова и с любовью охарактеризовал его личность, творчество и, особенно, его отношение к Московскому художественному театру.

А. А. Смирнов сумел многих из офицеров заинтересовать сценой и привлечь в наш литературно-музыкальный кружок.

Предложено было и мне прочитать что-нибудь на тему или о религии (как ктитору нашей церкви), или о театре, так как многие офицеры (Виленского гарнизона) знали о моем постоянном участии и режиссерстве в любительских спектаклях в Вильне.

Работа по созданию большой сцены в манеже шла «вовсю». Нужно отдать справедливость комендатуре, она во главе с симпатичным комендантом широко шла нам в этом деле навстречу; так, по протекции коменданта мы получали для своих спектаклей по баснословно дешевой цене и парики, и костюмы, и бутафорию из Бреславльской оперы, которая в это время была закрыта. Присылалось все это аккуратно упакованное в специальных ящиках. Срок пользования – двое суток, так что мы успевали отыграть в них два вечера: генеральную репетицию и самый спектакль.

Вспоминаю я свое личное участие по постановке спектаклей как режиссера и как участника-актера. На приглашение офицеров стать во главе кружка и участвовать в спектаклях я согласился не сразу. Сначала мне казалось недостойным звания офицера «играть комедию» в плену, в то время когда там, на фронте, наши братья – наши соотечественники – проливают кровь, и я категорически отказался участвовать в первых литературно-музыкальных вечеринках на чердаке. Но потом, когда я увидел, что офицеры в плену от тоски и скуки стали пьянствовать, отравляя уксусным вином свое и без того надорванное голоданием здоровье, когда офицеры стали покушаться на самоубийства, – я понял, что общественными спектаклями, концертами и лекциями можно принести громадную пользу для страждущего в тоске плена офицерства, и решил внести в эту культурную работу и свою лепту.

Опыт у меня был большой, и мои товарищи по виленскому гарнизону, сидевшие со мной в плену, отлично это знали. Знали, что я, как говорится, «полжизни провел на сцене», непрерывно играя еще с юнкерского училища, а иногда и сам режиссируя в нашем военном кружке в Вильно (Виленское гарнизонное собрание).

Школа у нас была отличная: режиссер нашего кружка был сам режиссер Виленского театра (драма), а Виленский театр славился своими постановками и традициями. Ведь Виленский театр воспитал и дал таких знаменитых артистов, как В. Ф. Комиссаржевская, создавшая потом свой театр в Петербурге, Самойлов, Неронов, Бравич, начавшие свою карьеру на виленской сцене, а потом все трое – гордость русской императорской сцены. «Дядя Костя» Незлобин – он же антрепренер и режиссер Виленской драмы (после революции работал в Риге), Яблочкина 1‑я и 2‑я, Нежданов, Камский и многие другие… Они, эти славные, «Божьей милостью», артисты, заставили меня, тогда молодого офицера, безумно полюбить искусство и сцену.

В плену же я вспомнил, как когда-то любительские спектакли под моим режиссерством в глухом местечке Олита (куда наш 106‑й Уфимский полк был переведен из Вильно) отвлекали офицеров от пьянства и картежной игры, и я согласился ставить спектакли и играть на сцене вновь созданного нами театра в манеже. Мы его назвали «Новый театр» (в отличие от театра на чердаке).

В конце января 1917 года в нашем лагере разнесся слух, что к нам прибывает с русского фронта новая партия пленных офицеров, и среди них подполковник Горянский, бывший премьер-тенор оперы Зимина в Москве, а потом Киевской оперы. Наш театральный кружок был очень заинтересован этой новостью. Многие офицеры-южане вспоминали его гастрольные выступления в Одессе и Тифлисе, и какие большие деньги платили за места на его концертах и оперных спектаклях.

Слух подтвердился. Действительно, подполковник Евгений Константинович Горянский попал в наш лагерь. Немцы поместили его в мою комнату, чему я был очень рад. Познакомились и сразу подружились. У нас было одно большое общее, это – любовь к сцене, к искусству.

После всяких рассказов Е. К. о последних боях на фронте, где он участвовал, мы обязательно переходили к неистощимым беседам об искусстве, о театре: я – только как большой любитель, а Е. К. – как большой профессионал и известный талантливый оперный певец, любимец Москвы и Киева.

Я рассказал ему о нашем музыкально-драматическом кружке в плену, и что весь лагерь ждал его прибытия в надежде, что он даст нам радость послушать его пение. Е. К. отнесся с большой симпатией к устройству наших вечеров, но наотрез отказался сам участвовать. «Я, – говорит, – насилу избавился от этого в штабе N. корпуса», – где начальство просило его услаждать своим пением, где берегли его и долго, несмотря на его просьбы, не пускали в боевую линию. Наконец он настоял на своем, и последний год лично участвовал в боях с немцами, пока в одном бою (на Стоходе) не попал в плен.

В этот день у нас предстоял очередной литературно-музыкальный вечер в «Новом театре», и я пригласил Е. К. вместе пойти на этот вечер. В лагере все: русские, французы, англичане и бельгийцы, заинтересованные прибытием к нам известного оперного певца, были огорчены его отказом лично выступать на сцене. Тем не менее, когда мы с Е. К. в семь часов вечера пришли на спектакль и сели в первом ряду, наш манеж-театр был переполнен, офицеры стояли даже в проходах. Многие не верили, что Е. К. не будет петь.

Кончилась зима, и в садике нашего лагеря от кустов и деревьев уже пахло весной, пели жаворонки. По вечерам от заката солнца долго стояли лиловые сумерки. На Страстной неделе и утром, и вечером шли Богослужения в нашей восстановленной церкви на чердаке.

С иконостаса и с царских врат смотрели на нас лики Спасителя, Богоматери и разных Святых православного письма. Вся церковь наполнилась иконами, присланными из разных благочестивых углов России. В Великий Четверг на чтении двенадцати Евангелий, в Великую Пятницу и в Великую Субботу, при Гробе Спасителя, все мы стояли с настоящими восковыми свечами. В Великую Пятницу после всенощной скопилось так много офицеров, желающих исповедаться, что о. Назарий, ввиду позднего времени, совершил «общую исповедь». Я первый раз в своей жизни участвовал в ней.

В храме – полумрак, только светятся две-три лампадки у алтаря… Все мы встали на колени перед образом Спасителя… Батюшка сказал горячее слово об искренности покаяния, напомнил, что «здесь невидимо перед нами стоит Христос», через священника принимающей наше покаяние. Затем один из нас, получив от священника «требник», начал вслух читать молитву-исповедь с поименованием разных грехов, и мы с сокрушением духа в эти минуты каялись и просили Господа простить наши грехи, а священник, «точию свидетель» перед Господом, в заключение дал нам «прощение и разрешение» грехов.

Общая исповедь произвела на меня глубочайшее впечатление! Почему-то вспомнились мне седые времена первой христианской общины… Так мы приготовились к встрече Светлого Христова Воскресения в 1917 году.

Почти накануне праздника я получил сразу два следующих письма от В. Н. Урванцевой.