Седьмого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года невысокого роста молодой человек в неопределенной одежде, которая, имея военный покрой, не принадлежала к военной форме ни одной из армий мира, крепко сложенный, хорошо упитанный, белокурый, но с живыми темными глазами быстро вышел в предполуденные часы из дубовой застекленной двери «Гранд-отеля Фенниа», в Гельсингфорсе, на Брунской улице, прямо против вокзала.

День был еще очень прохладный, хотя уже весенний по свету и краскам. Северная половина неба оставалась с ночи затянутой тяжелыми хмурыми, такими обычными для Финляндии тучами. Но ветер дул с юга, с залива. А там, над заливом, со вчерашнего вечера распростерся широкий и все увеличивающийся вширь и ввысь просвет — веселый шатер чистой апрельской лазури.

Молодой человек постоял несколько минут на углу Брунсгатан и Восточной Генриховской. Он посвистывал; с видимым удовольствием он вдыхал прозрачный морской воздух севера. Казалось, он непринужденно раздумывает — куда бы ему пойти?

Его быстрые глаза — подвижные глаза южанина, неожиданные на розовом, совсем северном лице, — с любопытством оглядывали все вокруг, словно видели перед собой нечто издавна знакомое, но в то же время — полузабытое и сильно изменившееся за ряд последних годов. Да, да… Да, да…

Вот он — неуклюжий, скучный куб «Студенческого дома» вдали налево!.. Он точно такой же, как был тогда… Вот чистенькие лавочки на противоположной стороне улицы, смешные финские лавочки со странными вывесками: готический шрифт и множество двойных гласных и согласных: «Apteekki», «Kauppa», «Myymälä». Это — тоже, как тогда! Но рядом с этим…

Кожаную куртку с него сняла розовощекая фрекен, скорее шведка, чем финка, в чистеньком белом фартучке, в ослепительной кружевной наколке на белокурой голове.

«Если у Суоми отнять ее чистоту, останется только сырость и дурной характер…» — где он это читал? Или — слышал. Давно.

Он не заметил милого приветствия. Приглаживая светлые волосы, он стоял в прихожей и прислушивался к громким голосам. Потом заглянул — не в дверь, а в зеркало.

В зеркале отражался маленький зал «Девчонки». Абсолютно пусто. Пять-шесть столиков, накрытых сияющими скатеретками из замечательной финской бумаги, превосходящей качествами самое лучшее полотно. Цветистые дорожки половичков (тоже, небось, бумажные!) на вылощенном чище иного стола полу. Искусственные бумажные цветы, аккуратные пучки зубочисток в вазочках…

На среднем столике между окнами гипсовый старикашка размашисто играл на гуслях…

Аркадий Гурманов, русский журналист, гельсингфорсский корреспондент газеты «Ивнинг Стандарт», старый и заслуженный агент английской разведки в России, с благоговейным отупением взирал то на Джона Макферсона, то на небольшую карту, которую разложил тот перед собой на столике.

Карта по очертаниям казалась знакомой. В целом она напоминала то, на чем глаз привык видеть разгонистую, через два континента надпись «РОССИЯ» (или «Russie» или «Russland», или «Russia», — смотря по месту издания). Да, несомненно: вот Новая Земля. Вот — Каспийское море с Кара-Богазом… Но теперь на этом огромном пространстве надпись «Россия» отсутствовала. Теперь все оно, как какой-нибудь Балканский полуостров или как центральная часть американского материка, было изрезано, исполосовано разноцветными толстыми и тонкими извилистыми линиями границ. Они тянулись в самых неожиданных местах и направлениях: эта — южнее Орла, другая — за Волгой, по Яику, третья — поперек Средней Азии… Причудливые контуры никогда никем невиданных государств вырисовывались повсюду. Надписи, короткие и длинные английские надписи, пестрели во всех концах — «Tataria»… «Valahia»… «Belarussia»…

У Пурманова зарябило в глазах; он даже зажмурился.

— Как, Джонни, — проговорил он, наклоняясь еще ближе, точно боясь поверить самому себе. — Как? А… сама Россия? Ее что же? Совсем — тово? Не будет?

Молодой англичанин, не проявляя волнения, подпер языком щеку…

Встреча между тремя генералами — Маннергеймом, Лайдонером и Юденичем — на вилле известного лесоторговца господина Михайлова прошла на редкость удачно и крайне конспиративно. Корреспонденты местных газет, и финских и русско-белогвардейских, напрасно, высуня языки, метались по городу в поисках «высоких особ». Высокие особы исчезли бесследно.

Их караулили на вокзалах. Обследовали лучшие отели города. Кто-то пустил слух, будто еще вчера все трое направились выборгским поездом в район станции Иматра… Ретивые помчались туда. Но никому не пришло в голову заглянуть на взморье, в еще по-зимнему застывший, занесенный и пустой Ульрикаборгпарк.

Там, за одним из заваленных сугробами заборов, между укутанными соломой, закрытыми дощатыми ящиками гипсовыми садовыми гномами, бронзовыми журавлями, лосями и лисицами, спряталась одинокая дачка лесного короля.

Год назад г-н Михайлов, человек вполне лойяльный, женатый на фру Карин Гильденштерн, дочери видного члена шведской партии, нашел случай оказать крупную услугу господину генералу Маннергейму как раз в тяжелый момент — в разгар жестокой борьбы с революционными рабочими.

С тех дней глава государства занес Архипа Ивановича Михайлова в список «хороших финнов» и своих личных друзей. Не было ничего удивительного, если теперь он не смог отказать, когда лесопромышленник пригласил его и его высоких гостей к себе на загородную виллу отпраздновать день конфирмации его младшей дочери Дагмы.