Душераздирающий тошнотворный вопль. Красные, кровавые вспышки и яркий, ослепительный свет. Дикая боль, крик, и все. Конец. Чернота. Сколько это длилось? Определений нет. Никаких определений. Все гладко, как р пустыне: пространство, уходящее в бесконечность. Доводящая до отчаяния гладь. С бешеной скоростью меня несет в бездну. Я вытягиваю руки вперед, жду препятствия, хочу остановиться, но препятствия нет, пустота. Сердце вырывается из груди, давит страх. Все превращается в белизну, пропадают цвета. Нет никакой опоры, как в бескрайних снежных льдах полюса. Глаза, болят и опухают от напряжения, но как ни всматриваешься, ничего не видишь – белая пелена. Хочется рыдать, но слез нет, нет рук, ног, туловища, нет тебя, есть только боль и страх. Бесконечная острая боль. Вновь вспышками чернота. Все исчезает. Мрак.

Состояние, которого не существует. Возможно, это и есть смерть. Что-то прикоснулось ко мне. Боже! Значит, это еще не смерть. Я отчетливо услышал свой пульс, будто шар раздувался до гигантских размеров и сжимался до мельчайшей точки. Чья-то горячая рука держала пальцы на моем пульсе. Я с трудом поднял веки: перед глазами голубой туман. Сначала я раскачивался в нем, словно на качелях, потом их ход стал замедляться, и, наконец, они остановились. Туман рассеялся, и я отчетливо увидел чье-то лицо. Серые глаза внимательно смотрели на меня. Взгляд пристальный и тревожный. Тонкий рот под черной щеткой усов зашевелился. Он что-то говорил, но я ничего не слышал. Всеми силами, которые еще у меня были, я напряг слух, но в ушах стоял сплошной гул. Губы перестали шевелиться и вытянулись в слабой улыбке. Выражение глаз изменилось, они прищурились и стали добрыми, заблестели. Нет, это не смерть. Надо мной склонилось еще одно лицо. Строгое, гладкое женское лицо, которое мне захотелось разодрать только потому, что оно было гладким. Я возненавидел гладь, пространство и черноту. Ненависть?! Ненависть – это чувство, я чувствую, значит, существую. Живу!

Вдруг что-то прорвалось, будто обрушилась между нами стена, и я услышал голос. Ровный, мягкий мужской голос, который я тоже возненавидел, потому что он был ровным.

«Ну вот, самое страшное позади, теперь он пойдет на поправку», – произнес голос. Я воспринимал звуки, но не смысл сказанного. Но я слышал и видел – и это придавало мне силы, я чувствовал – ко мне вернулась жизнь. Горячая рука все еще сжимала мне кисть, но под сильными пальцами работал пульс. «Ему необходимо спать, большего мы пока сделать не можем, дозу снотворного нужно снизить, добавить глюкозы», – услышал я все тот же голос, но он уже не казался мне таким ровным.

Горячая рука оторвалась от моей кисти, лица исчезли, и я испугался. Испугался, что опять окажусь в бесконечном пространстве, будто эта рука меня из него выхватила, а теперь бросила, и я вновь упаду в вечную пустоту.

Весь день я провел в мучениях. Мне не под силу переварить всю полученную информацию. Мое имя – абсолютно чужой для меня набор звуков. Такой же чужой, как имя медсестры. Я, конечно, ничего не имею против, оно мне нравится, жиль только, что принадлежит такому уроду. Я повторял его бесконечно, но оно ничего во мне не вызывало. Так я и заснул, шепча его.

Глайстер появился, когда свет за окном померк. В руках он держал несколько свернутых газет. Лицо врача было серьезным, над переносицей пролегла вертикальная морщина. Устроившись рядом, он молча развернул одну из них, надел очки без оправы, и его глаза сразу увеличились в два раза.

– Здесь напечатано о катастрофе? – спросил я в ожидании.

– Именно. Хорошо, что вы помните наш утренний разговор.

– Я только о нем и думаю.

На следующий день после завтрака доктор Глайстер пришел в палату в сопровождении массивного мужчины, который, как гора, возвышался над низкорослым врачом. На вид ему было лет шестьдесят, и он казался мне неестественно крупным, каким-то необъятным: большая голова, огромные плечи и руки, могучий торс. Лицо чисто выбрито, с водянистыми карими глазами, пухлым ртом и широким лбом. Он был бледен и явно взволнован.

Глайстер подвел его к кровати.

– Это ваш адвокат Олаф Тэйлор. Прошу вас, мистер Марчес, вам не следует перенапряг гаться. Всего в меру, мы уже говорили об этом.

Закончив свои нравоучения, он вышел, сестра Кечнет сделала то же самое.

Я не сводил глаз с человека-горы, севшего на стул возле меня.

Так проходил день за днем. Спустя педелю я начал двигаться самостоятельно, ходил по палате, делал легкую гимнастику. Получалось у меня все довольно неплохо, кроме спуска по лестнице. Тут я пасовал, мне становилось страшно, и кружилась голова. Сестра Кеннет приносила свежие газеты и журналы, поначалу читала мне вслух, а потом я стал читать сам. Доктор Глайстер занимался со мной логикой и математикой, сам составлял цифровые и логические задачи, с каждым разом все более сложные, а я их решал. В первые дни с трудом, но все же справлялся, и это его радовало.

Дважды меня водили в кинозал, расположенный на верхнем этаже, и я смотрел удивительные фильмы. Кино приводило меня в восторг, хотя потом очень сильно болела голова, но я молчал об этом.

Однажды Глайстср вошел в палату с незнакомым мужчиной. По виду очень важная персона: строгий костюм, выскобленный подбородок, острый колючий взгляд.

Они приблизились к креслу, в котором я сидел с книгой в руках.

– Мистер Марчес, – официальным тоном обратился ко мне врач, – к вам посетитель. Долго он нас не задержит. У него к вам несколько вопросов.

В конце следующей недели меня готовили к выписке. Состояние мое было вполне удовлетворительным, беспокоило лишь то, что я быстро утомлялся, и еще оставалась боязнь темного пространства, но я об этом ничего не говорил психиатру – опасался, что не выпишут, а мне страсть как хотелось вырваться из этой клетки.

После завтрака пришел доктор Глайстер и пригласил меня прогуляться по парку.

Мы вышли на свежий воздух и, прохаживаясь по аллеям, беседовали. После получения непомерного количества инструкций и наставлений я спросил:

– Странно все, что со мной происходит. Вроде бы я нормальный, полноценный человек, но ничего не помню. Ведь речь, язык и даже математику я не забыл. Все определения и понятия мне ясны…

– Это не вы. Я хочу сказать, что это ваше подсознание все помнит. А сознание пока спит. Вас не надо было учить ходить, потому что вами движет подсознание. Вы знаете, что дом – это дом, но не знаете, не помните, кому он принадлежит. Вы видите перед собой море, и вы знаете, что это – море, но вы не помните, какое это море и где оно находится. Действуют и инстинкты: к примеру, вы не забыли, что вам надо принимать пищу, и вы не прыгаете с крыши дома, и так далее. Бывает амнезия, когда человек лишается всего – и сознания, и подсознания, и инстинктов. Тогда болезнь неизлечима. С вами проще.

От шоссе вела частная дорога с указателем:

"Вилла «Фелиста»". Мы свернули на нее и через пять минут выехали к небольшому поселку, в центре которого вознышалось двухэтажное белое здание с огромным парком, обнесенным забором из кованых остроконечных прутьев.

– Вот и «Фелиста», – сказал Олаф.

– Красиво. А кто живет в других домах?

– Рыбаки, садоводы, торговцы цитрусовыми. Здесь целые плантации апельсинов и лимонов.

Проснулся я ночью. Часы на камине показывали три двадцать. Меня что-то разбудило, какой-то посторонний шум. Усевшись на кровати, я прислушался, но, кроме работы часового механизма, ничего не услышал. Сон пропал. Сбросив ноги на пол, я встал и подошел к окну. Весь сад был погружен в темноту, только на маленький отрезок клумбы падал свет от моего окна. В какую-то долю секунды мне показалось, что у клумбы мелькнула тень. Я вздрогнул от неожиданности. Наверное, померещилось. Кто может среди ночи разгуливать по темному саду? Кошка? Собака?

Я подошел к двери и открыл ее. В коридоре было темно. Чернота пугала меня больше всего. С трудом мне удалось нащупать на стене выключатель, и я дернул за шнур. Загорелись боковые бра, развешанные по всему коридору. Я вышел и, прикрыв дверь, остановился. Тишина. Мне пришла в голову мысль осмотреть другие комнаты. Несколько спален, подобных моей, кабинет с массивным резным столом, в конце небольшой кинозал. Он заинтересовал меня. Несколько рядов кресел, у противоположной стены на высоком табурете проектор, за которым разместились полки с металлическими коробками.

Я вошел в зал, подошел к проектору и рассмотрел бабины. На них стояли непонятные мне обозначения. Я вынул первую попавшуюся. В ней была кинопленка. Прекрасное развлечение. В кинопроекторе разобраться было несложно, на каждой кнопке стояли знаки и пояснения, для чего она нужна. Я заправил пленку по стрелке в проектор и нажал на кнопку «пуск». Загорелась лампа, катушка завертелась, экран вспыхнул ярким светом. Сначала на нем мелькали крестики, звездочки, потом появилась надпись "Лос-Анджелес. 20 мая, вилла «Мечта»".

Я погасил свет и сел в кресло первого ряда. На экране появилось изображение. Сначала пальмы, затем широкий длинный бассейн с вышкой, в воде кто-то барахтался, потом камера медленно повернулась вправо, и я увидел солидного седого мужчину лет шестидесяти в белом костюме. он удобно устроился в плетеном кресле и попивал из высокого стакана коктейль. Его морщинистое лицо выражало снисходительное одобрение.

Камера поднялась вверх, прошлась по макушкам деревьев и остановилась на трамплине вышки. Через мгновение на нем появилась молодая стройная девушка, ее длинные черные волосы были мокрыми и прилипли к гибкой спине. Она помахала кому-то рукой, подошла к краю и прыгнула ласточкой в воду. Красивый прыжок, почти без брызг. Я вспомнил фотографию, которую принес мне Олаф. Именно эта девушка сидела за рулем «роллс-ройса», и звали ее Джесика Корбет. Камера вновь поднялась на вышку, и на экране появился ее муж Элвис Стар к. Он смеялся, хлопал себя по коленям, затем разбежался и, сделав в воздухе сальто, вошел в воду без единого всплеска. Объектив вновь медленно пополз к трамплину, и я весь напрягся. На вышке стоял я, Сэр, Марчес. Вьющиеся светлые волосы закрывали лоб, лицо было серьезным. Экранный Сэд подошел к краю, подпрыгнул и, сделав в воздухе разворот вокруг оси, полетел вниз. Его прыжок оказался самым неудачным. Камера вновь вернулась к важному старику. Около него стоял негр с подносом, уставленным бокалами, возле шампанского в ведерке. Старик махнул рукой, созывая купающихся и указывая тощим пальцем на поднос. Первым к берегу подплыл Элвис, он ловко поднялся на кафельный берег и подал руку жене. Следом за ними выбрался я. Все сгрудились возле старика, который разливал шампанское. Моя фигура оказалась спиной к объективу, и я заметил кривую полоску на своем правом плече. Разглядеть себя повнимательнее мне не удалось. В следующем кадре вся группа с уже поднятыми бокалами что-то дружно выкрикивала.

Джефф расхаживал вдоль машины, дымя сигаретой. Заметив меня, он профессиональным жестом открыл дверцу и посторонился.

– Поедем в центр, ни Парк-Плейс, – буркнул я, усаживаясь на сиденье. Дороги заняли считанные минуты, я даже не успел переварить всю сегодняшнюю информацию.

Бюро по найму прислуги находилось на втором этаже десятиэтажного дома и занимало правое крыло здания. Несколько смежных комнат, через которые я прошел, были заставлены шкафами с выдвижными ящиками и столами, за которыми сидели клерки и молоденькие машинистки, одни копались в бумажках, другие стучали на машинках.

Хозяин конторы, мистер Стокман, смахивал на доброго старичка. Его прилизанная седая шевелюра начиналась почти от бровей. Увидев меня, Стокман встал и протянул мне руку с такой улыбкой, будто мы были с ним старыми приятелями. Очевидно, он почуял, что я из тех, кто нанимает, а не нанимается.

– Чем могу служить, сэр?