Троллейбус остановился возле знакомого фонаря. Как и в прошлые годы, матовый плафон треснул, трещина походила на зигзаг молнии, казалось, стоит подуть ветру посильнее — тротуар покроется мелкими осколками и жемчужной стеклянной пылью.

Я сошла с троллейбуса, я кивнула фонарю, словно старому другу, и сказала тихо, так, чтобы только он один слышал:

— А ты все такой же, старик…

Потом завернула за угол и остановилась. Улица показалась мне вдруг чужой. Потому что моего дома не было. Совсем не было. Его снесли, и три соседних дома снесли тоже.

Легкий ветер нес над пустырем обманчивое тепло ранней осени.

— Нейтронные звезды остывают быстро, — сказал однажды Витька, — их свечение длится всего лишь тысячу лет.

— Всего-навсего? — удивился Ростик.

— Да, — сказал Витька, — всего-навсего, и ни одного дня больше.

Я спросила:

— А по виду они отличаются от обычных звезд?

Когда шел дождь, мы укрывались в сарае для дров, принадлежавшем Аське Щавелевой, шоферу автобуса, веселой, разбитной бабенке.

У всех жильцов были такие же сараи, только запертые на замок, и лишь Аськин сарай зиму и лето стоял раскрытый, и при всем желании там нельзя было обнаружить хотя бы одну завалящую щепку.

— А ну их, — беспечно говорила Аська, — охота была с дровами возиться!

У нее была маленькая комнатка на первом этаже, за стеной жила хозяйственная, домовитая семья Карандеевых. Карандеевы исправно топили свою голландку. Аська же открывала дверь, и ее комнатка быстро наполнялась теплом.

Аська блаженствовала, а глава семейства старик Карандеев, мелочный и сердитый, на все корки честил Аську за ее «нахальство и использование чужой печки в корыстных целях».

Так вот, Аськин сарай был нашей обителью в непогожие дни. Мы сидели там на ящиках из-под помидоров, а дождь шумел во дворе, и было особенно уютно ощущать крышу над головой.

Однажды Витька раздобыл где-то старую, сломанную керосинку.

У Витьки были золотые руки, за что бы ни брался, все умел: исправить радиоприемник, сменить электропроводку, вставить стекло в раму, отциклевать пол, запаять кастрюлю, приделать дужку к ведру, даже подметки мог поставить, даже шить умел, как-то сшил моей кукле пальто из своей кепки, не пальто — картинка!

Витька провозился несколько дней, но своего добился — керосинка заработала. Он налил в нее керосин, и ровное, мягкое тепло разлилось по всему сараю.

Они все — Витька, и Семен, и Ростик — дружили со мной, хотя я была младше их, еще и потому, что меня никто не мог назвать плаксой, неженкой. Я никогда ни на кого ни за что не обижалась, не ябедничала. И потом, я верила всему, что они говорят, и всегда принимала участие в каждой их затее.

…Над пустырем появились первые звезды. Они только-только вылупились, еще неяркие, словно бы заспанные, потом засияли одна за другой и осветили валявшиеся повсюду на земле железные баки, дырявые кастрюли, сетки кроватей, все эти приметы уже исчезнувшей жизни, которые казались особенно жалкими, беззащитными в чистом свете городских звезд.

Позади меня послышались шаги. Я обернулась. Кто-то пришел?

Нет, эти люди были мне незнакомы: высокий худой старик, одетый в драповое пальто, и женщина очень маленького роста, издали кажущаяся девочкой.

Он бережно вел ее под руку. Она шла, твердо ударяя о землю то одной, то другой ногой, словно стараясь глубже врезать каждый свой шаг.

Я разглядела ее: она была тоже немолода — мешки под глазами, отекшие щеки, нездоровая, желтоватая бледность лица…

Это он придумал, Юрка, мой внук, — повесить на дерево бумажки с написанными на них желаниями.

Утром, проснувшись, я привычно глянула в окно, но поначалу ничего не поняла. Что-то белеет на ветвях тополя, растущего под окном, а что, не пойму никак. Я не поленилась, сбежала вниз, подпрыгнула, сорвала одну бумажку. Так и есть, Юркин почерк, круглые, небрежно склоненные в одну сторону буквы Б с высокой закорючкой, а у К загогулина длинная, похожая на кнут.

Я знаю, это его мечта, но мне до того не хочется, чтобы она осуществилась…

Одна надежда, что и к этой мечте он так же охладеет, как и ко всем предыдущим своим мечтам и желаниям.

Лошадь сказала:

— Даже странно подумать, что наше время когда-нибудь будут называть средними веками.

— Ты в этом уверена? — спросил я.

— Пожалуй, — ответила она, — почти на все сто, ну на девяносто. Пройдет очень много-много лет, и, может быть, придумают какое-то новое летосчисление и напишут черным по белому: «В средние века в Москве была Олимпиада, и со всего мира в Москву съехались тысячи спортсменов», и еще напишут, что именно в средние века началось освоение космоса.

— Как думаешь, где будут жить люди тогда, на Земле или же где-то в космосе? — спросил я.

Я знал, что дождусь Юрку. Правда, пришлось его ждать около двух часов, никак не меньше, я уже было собрался, решил уйти и все-таки стал снова ходить по тротуару, вокруг его дома.

«Должен же он явиться в конце концов, — думал я. — Когда-нибудь все же придет же домой…»

Завтра я должен был уехать в командировку в Пермь, и мне хотелось напоследок увидеть его. И в конце концов я дождался.

Он вышел из-за угла и прямехонько бросился ко мне.

— Привет, па!

Я не обольщалась. Я знала, почему он захотел жениться на мне. Он любил другую женщину, а она неожиданно бросила его, и от тоски, от злости, от горькой своей обиды, а может быть, стремясь к некоему самоутверждению, он предложил мне однажды выйти за него замуж.

Мы были знакомы много лет, жили по соседству, на одной улице. Он был старше меня на три с половиной года, когда-то, когда я училась, скажем, в четвертом, а он в седьмом классе, это создавало значительную дистанцию между нами.

Но позднее, когда мне исполнилось двадцать три, а ему — двадцать шесть, мы сравнялись. Тем более, говорят, что женщины биологически всегда старше.

Правда, я не ощущала себя старше его. Напротив, он казался мне много старше, умнее, значительней, чем я.

Должно быть, так оно и было на самом деле.

Ужасно не люблю, попрощавшись, возвращаться обратно. Кажется, уже пожаты все, какие есть, руки, произнесены прощальные слова, пожелания всего хорошего и приглашения заходить, звонить, не забывать…

Все, как полагается. Хозяева улыбаются и, внешне сожалея о том, что гость уходит, провожают его с легкой душой, гость в свой черед улыбается и бежит по лестнице вниз. А спустя короткое время возвращается — забыл портфель, или шарф, или перчатки, или еще что-то…

Очарование нарушено. Хозяева уже заняты своими привычными делами, скажем, моют посуду после ужина, или подметают, или стелют постель, и гость застает их врасплох.

Само собой, хозяева улыбаются, как же иначе, но уже малость иронически, с некоторой долей досады, потому что гость вернулся неожиданно, мог увидеть то, что вовсе не обязательно посторонним видеть.

А гость, понимая все это, схватив нечто позабытое им, торопится поскорее испариться, на этот раз не улыбаясь, не повторяя приглашений заходить, звонить, не забывать. И ему их тоже не повторяют, не до того.

Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я влюбилась первый раз в жизни.

Он был много старше меня, лет на пятнадцать, по крайней мере.

Мы жили неподалеку друг от друга, я на Сретенском бульваре, он в Малом Головине переулке. Наш дом был огромный красавец, принадлежавший некогда страховому обществу «Россия», квартиры в нем были громадные, со множеством комнат, потолки высокие, кухни большие, в коридорах можно было ездить на велосипедах, что, впрочем, мы, ребята, и делали.

А он жил в маленьком, совершенно провинциальном с виду домике, окруженном двором; каким патриархальным уютным светом сияли вечерами неширокие окошки этого домика!

Какой чистой, ярко-зеленой травкой покрывался двор по весне, как тихо, совсем по-деревенски шелестели молодыми листьями деревья, растущие во дворе, — березы и липы!

Я никому и ничему не верю. Не верю утешительным словам, так часто бытующим среди людей:

«Все будет хорошо», «Все утрясется» и тому подобное.

Терпеть не могу благостных поговорок вроде: «Что ни делается, все к лучшему» или «Счастье впереди».

Все к лучшему? Выходит, если я попал под трамвай и мне отрезало ногу, а то и обе сразу, то это к лучшему? Или, если мне сейчас плохо, я болен и несчастлив, могу ли я принять всерьез слова о том, что счастье впереди?

Впрочем, все это чисто академические размышления. Я не попадал под трамвай, обе ноги в целости и сохранности, я здоров и вовсе не несчастлив. Просто не верю никому и ничему. Вот и все.

Когда Марик сказал мне, что решил жениться на Тае, я проплакала всю ночь напролет.

Я предвидела, что ничего доброго из этого брака не получится. Мне довелось видеть Таю раза два, один раз в кино — Марик взял билеты себе и Тае и мне отдельно в другом ряду.

Слов нет, Тая — красивая девушка. Неудивительно, что он потерял голову, ведь он же художник, а художники все, как один, любят все красивое.

Я видела издали, как Марик глядит на Таю, слепому было бы ясно, что он без ума от нее. А она? По-моему, она к нему благожелательно-равнодушна, не более. Недаром еще исстари известно, что в любви всегда один целует, другой — подставляет щеку.

Я так и сказала после Марику: