1. Иллюзия объема.

Возьмем два разных по весу, но совершенно одинаковых в других отношениях предмета — скажем, два шара, которые отчетливо отличались бы друг от друга по весу, но по объему и другим свойствам были бы со­вершенно одинаковы. Если предложить эти шары испытуе­мому с заданием сравнить их между собой по объему, то, как правило, последует ответ: более тяжелый шар — меньше по объему, чем более легкий. Причем иллюзия эта обычно вы­ступает тем чаще, чем значительнее разница по весу между шарами. Нужно полагать, что иллюзия здесь обусловлена тем, что с увеличением веса предмета обычно увеличивается и его объем, и вариация его по весу, естественно, внушает субъекту и соответствующую вариацию его в объеме.

Но экспериментально было бы продуктивнее разницу объектов по весу заменить разницей их но объему, т. е. пред­лагать повторно испытуемому два предмета, отличающихся друг от друга по объему, причем один (например, мень­ший) — в правую, а другой (больший) — в левую руку. Через определенное число повторных воздействий (обычно через 10-15 воздействий) субъект получает в руки пару равных по объему шаров с заданием сравнить их между собой. И вот оказывается, что испытуемый не замечает, как правило, ра­венства этих объектов; наоборот, ему кажется, что один из них явно больше другого, причем в преобладающем боль­шинстве случаев в направлении

контраста

, т. е. большим кажется ему шар в той руке, в которую в предварительных опытах он получал меньший по объему шар. При этом нуж­но заметить, что явление это выступает в данном случае зна­чительно сильнее и чаще, чем при предложении неодинако­вых по весу объектов. Бывает и так, что объект кажется боль­шим в другой руке, т. е. в той, в которую испытуемый получал больший по объему шар.

В этих случаях мы

говорим

об

ассимилятивном

феноме­не. Так возникает иллюзия объема.

Но объем воспринимается не только гаптически, как в этом случае; он оценивается и с помощью зрения. Спраши­вается, как обстоит дело в этом случае.

Мы давали испытуемым на этот раз тахистоскопически пару кругов, из которых один был явно больше другого, и ис­пытуемые, сравнив их между собою, должны были указать, какой из них больше. После достаточного числа (10-15) та­ких однородных экспозиций мы переходили к критическим опытам — экспонировали тахистоскопически два равновели­ких круга, и испытуемый, сравнив их между собою, должен был указать, какой из них больше.

Мы убедились, что в основе изложенных выше явле­ний иллюзий лежит некоторое специфическое состояние, ко­торое нужно характеризовать как установку активно дей­ствующего субъекта; все они — эти иллюзии — представля­ют собой иллюзии установки.

Но если допустить это, то перед нами сейчас же встанет вопрос более общего характера, вопрос не только о том, что является основой определенной группы психических явле­ний — узкого круга наших иллюзорных переживаний, а прежде всего вопрос о природе этой основы — о психологии самой установки. И вот все дальнейшее изложение посвяща­ется этому вопросу. Важнейшая задача, возникающая сейчас перед нами, это задача установления метода нашего исследо­вания.

В предыдущем изложении мы познакомились с экспери­ментами, давшими нам возможность выявить ряд разновид­ностей иллюзий установки. И вот возникает вопрос, можем ли мы успешно использовать этот же метод и для более или менее полного изучения проблемы установки вообще.

Прежде всего нужно иметь в виду, что перед нами стоит вопрос об изучении не какого-нибудь отдельного психиче­ского факта, а того специфического состояния, которое я на­зываю

установкой.

Как мы увидим ниже, для возникновения этой последней достаточно двух элементарных условий — какой-нибудь актуальной потребности у субъекта и ситуации ее удовлетворения. При наличии обоих этих условий в субъекте возникает установка к определенной активности. То или иное состояние сознания, то или иное из его содержа­ний, вырастает лишь на основе этой установки. Следователь­но, мы должны точно различать, с одной стороны, установ­ку, а с другой — возникающее на ее базе конкретное содер­жание сознания. Установка сама, конечно, не представляет собой ничего из этого содержания, и понятно, что характери

зовать ее в терминах явлений сознания не представляется возможным. Но допустим, что мы зафиксировали достаточ­но прочно какую-нибудь из наших установок. В этом случае она будет представлена в сознании всегда каким-либо опре­деленным содержанием, возникающим на базе этой установ­ки. Если актуализировать эту последнюю повторно, то мы будем замечать, что каждый раз у нас возникает в сознании все то же содержание.

Предложим теперь субъекту с такой фиксированной уста­новкой пережить, скажем, воспринять содержание, лишь в незначительной степени отличающееся от того, что он пере­живает обычно на базе этой установки. Что же получится в этом случае? Из наших опытов мы знаем, что такого рода содержание, вместо того чтобы актуализировать новую, адек­ватную ему установку, переживается всегда на базе уже имеющейся фиксированной установки. Следовательно, мы можем сказать, что одна и та же фиксированная установка может лежать в основе одинакового переживания ряда раз­личных, но близко стоящих друг от друга объективных со­держаний. Установка в этом случае обусловливает

Прежде чем обратиться к исследованию проблемы установки, займемся сначала анализом догматически допу­щенных предпосылок традиционной психологии, исключаю­щих саму возможность постановки этой проблемы. В данном случае мы имеем в виду, во-первых, проблему непосред­ственной связи между сознательными психическими явлени­ями и, во-вторых, проблему эмпирического характера этой связи.

1. О постулате непосредственности.

Современная бур­жуазная

психология

, как мне

кажется, целиком

базируется на предварительно не проверенной, критически не осознан­ной, догматически воспринятой предпосылке, смысл кото­рой заключается в положении о том, будто объективная действительность

непосредственно

и сразу влияет на созна­тельную психику и в этой непосредственной связи определя­ет ее деятельность. На основе этой предпосылки возникает ряд ничем не обоснованных, ложных проблем и бесплодных попыток их разрешения.

Попытаемся ближе охарактеризовать эту

догматическую

предпосылку традиционной психологии.

Быстрому и плодотворному развитию естественных наук, между прочим, в значительной степени содействовало и то обстоятельство, что с самого начала здесь господствовала точка зрения, которая впоследствии была сформулирована некоторыми из ученых как принцип «замкнутой каузаль­ности».

Смысл этого принципа в данном случае заключается в признании того, что физическое следствие может быть активировано действием лишь физической причины, что между этими явлениями можно констатировать лишь нали­чие прямой или

непосредственной

связи, что для воздействия одного из них на другое нет никакой необходимости искать в качестве посредствующего члена какое-нибудь иное явле­ние, которое не принадлежало бы к категории явлений физических. Нужно полагать, что сравнительно быстрый темн развития естественных наук, характеризующий наше время, был бы вовсе невозможен, если бы не было уверен­ности, что физические явления находятся в непосредствен­ной связи друг с другом и определяются в процессе этой взаимной связи.

Мы должны исходить из мысли о наличии двух ос­новных условий, без которых акты поведения человека или какого-либо другого живого существа были бы невозможны» Это прежде всего наличие какой-либо

потребности

у субъек­та поведения, а затем и

ситуации,

в которой эта потребность могла бы быть удовлетворена. Это — основные условия воз­никновения всякого поведения, и прежде всего установки к нему. Нам необходимо ближе познакомиться с этими условиями.

1. Потребность.

В науке нередко приходится встречать­ся с термином «потребность». Особенно часто используется он в экономических науках. Здесь, однако, мы не думаем лишь о том значении, которое мыслится в понятии потреб­ности специально с позиций экономических наук, В данном случае мы имеем в виду самое широкое значение этого сло­ва — не только экономическое. Если представить себе, что организм испытывает нужду в чем-нибудь, например в эко­номическом благе, в какой-нибудь другой ценности — прак­тической или теоретической безразлично, в самой активнос­ти или, наоборот, в отдыхе и т. п., то во всех этих случаях можно говорить, что мы имеем дело с той или иной потреб­ностью. Словом, как потребность можно квалифицировать всякое состояние психофизического организма, который, нуждаясь в изменениях окружающей среды, дает импульсы к необходимой для этой цели активности.

При этом нужно помнить, что активность должна быть понимаема в данном случае не только как прием, гарантиру­ющий нам средства удовлетворения потребностей, а одно­временно и как источник, дающий возможность непосред­ственного их удовлетворения.

Дело в том, что необходимо различать два основных рода потребностей — потребности

субстанциональные

и потреб­ности функциональные.

В первом случае мы имеем в виду потребности, для удов- летворення которых необходимо что-нибудь субстанцио­нальное, нечто, по получении чего потребность оказывается удовлетворенной. Так, например, состояние голода представ­ляет собой пример определенной субстанциональной по­требности: для того чтобы утолить голод, необходимо иметь, например, хлеб.

1. О возможности экспериментального изучения организма как целого.

Если мы бросим взгляд на все случаи, в которых выше мы констатировали участие установки, то увидим, что не существует почти ни одной более или менее значительной сферы отношения субъекта к действительно­сти, в которой это участие было бы вовсе исключено. Мы устанавливаем отношения с действительностью в первую очередь через наши рецепторы, и из них наибольшее значе­ние для нас имеют, конечно,

дистантные

рецепторы, т. е. ре­цепторы, опосредствующие в первую очередь наши зрительные и слуховые впечатления. Констатированные выше нами факты иллюзий объема, а также иллюзии слуха имеют отно­шение к этой категории рецепторов.

Но действие установки касается и так называемых

кон­тактных рецепторов,

и из них прежде всего рецепторов так­тильного, а также мускульного чувства. Иллюзии установки, как мы видели, констатируются и в этих чувственных мо­дальностях. Это — прежде всего мюллеровская иллюзия тяжести, а затем и вскрытые нами тактильные иллюзии. Что же касается остальных контактных чувств — вкуса и обоня­ния, — то, нужно полагать, аналогичные иллюзии можно было бы констатировать и в них, но, поскольку они играют сравнительно незначительную роль в наших человеческих отношениях с действительностью, мы могли бы их здесь вов­се не касаться.

Круг разновидностей наших иллюзий далеко еще не огра­ничивается этим. Они встречаются не только при оценках количественных и качественных отношений. Достаточно вспомнить отмеченные нами выше опыты с индифферент­ным шрифтом, чтобы это стало ясным.

Но о чем говорит нам все это?

Если считать, что наши иллюзии в определенных услови­ях возникают во всех модальностях человеческих чувств, то это значит, что иллюзии эти имеют общий характер и что они вовсе не являются иллюзиями, обусловленными особыми условиями деятельности какого-нибудь из наших органов; наоборот, скорее всего, они представляются иллюзиями, ко­ренящимися в закономерностях активности всего организма как целого. Короче говоря, мы должны считать, что в фактах этих иллюзий вскрывается одна из закономерностей дея­тельности живого организма как единого, нераздельного це­лого.

1. Постановка вопроса.

Мы видели, что основными условиями возникновения установки у человека следует счи­тать актуальность какой-нибудь из его потребностей и нали­чие ситуации ее удовлетворения. Поскольку в этих услови­ях нет ничего такого, что было бы специфической, исключи­тельно человеку свойственной особенностью, естественно возникает вопрос о возможности активирования установки и у животных. У нас нет оснований полагать, что на базе по­требности и ситуации установка соответствующей активно­сти может возникнуть лишь у человека. Наоборот, посколь­ку у человека сознательная жизнь играет выдающуюся роль, а ее-то у животных не видно, мы можем полагать, что, быть может, именно поэтому в последнем случае установка полу­чает особенно большое значение.

Для того чтобы убедиться в факте актуального наличия установки у животного, целесообразнее всего было бы обра­титься к помощи эксперимента. У нас имеется достаточно богатый опыт в деле экспериментального изучения установ­ки у человека. Мы, конечно, воспользуемся этим обстоятель­ством и постараемся построить методику изучения живот­ного возможно ближе к нашей обычной, уже испытанной методике исследования установки у человека. Правда, в этих опытах предполагается наличие языка у испытуемого, но участие его в этом случае существенного значения не имеет, и оно легко может быть исключено без вреда для результа­тов опытов. Зато мы получаем в этих экспериментах матери­ал, на основе которого можно без колебаний решить вопрос не только о наличии установки у животного, но и сравнить ее с тем, что мы имеем у человека.

На сегодняшний день мы имеем возможность проследить вопрос об установке у птиц (в частности, у домашних кур), у белых крыс и, наконец, у обезьяны. Методика в основном во всех случаях одинакова, но так как она все же несколько меняется в зависимости от того, над кем и в каких условиях производятся опыты, нам всеже придется изложить матери­ал не только о результатах, полученных нами в каждом от­дельном случае, но и о самой постановке опытов,

Опыты по методу фиксированной установки впервые были поставлены Н. Ю. Войтонисом

Они дали положительный результат. Однако на них здесь мы не задерживаемся, поскольку они были проведены не в на­шей лаборатории и результаты их использованы автором в рамках более широкой постановки вопроса.

1. Постановка опытов.

Небольшая клетка имеет с одной стороны вход, а с другой — два выхода, которые за­крываются серыми картонами: один — более светлым, а дру­гой — значительно более темным. Крыса впускается в клет­ку, и при выходе из клетки через темный выход она получает корм. Если же она проходит через светлый выход, она ниче­го не получает. Спустя достаточное количество опытов оба выхода завешиваются картонами одинакового тона. Мы зна­ем, что через определенное число установочных экспозиций картоны начинают ей казаться неодинаковыми: один ей ка­жется светлее, а другой — темнее. Если допустить, что у кры­сы выработалась установка проходить через темный выход, то она в критическом опыте попытается пройти через один определенный выход — тот, который ей будет казаться более темным.

В другой серии опытов картоны серого цвета заменяются картонами с начерченными на них кругами с неодинаковой, значительно отличающейся друг от друга площадью. В ряде установочных опытов первой серии крыса приучается прохо­дить именно через выход с большим кругом; как только она впускается в клетку, она бежит через этот выход из клетки и там получает приманку (корм).

В критических же опытах крыса получает возможность выйти из клетки из обоих выходов, как с большим, так и с меньшим кругом.

2. Результаты опытов.

Коснемся здесь некоторых из ре­зультатов этих опытов. Прежде всего нас интересует вопрос об установке у белой крысы: есть ли и фиксируется ли она у нее? В опытах нашей сотрудницы Н. Чрелашвили, которая впервые и занялась этим вопросом, получились довольно ин­тересные данные.

Таблица 13.

1. Постановка опытов.

В зоологическом саду в Тби­лиси в настоящее время антропоидов не имеется. Поэтому пришлось ограничиться для опытов по установке лишь низ­шими обезьянами. Наша сотрудница Н. Г. Адамашвили про­вела эти опыты над двумя экземплярами капуцинов (над Во­вой — 8 л. и Виви — 2,5 г.). Методика в принципе была та же, что и в наших обычных опытах по фиксированной установ­ке. Она заключалась в следующем: в одной серии опытов, ко­торая проводилась только с Вовой, обезьяна получала по­вторно в качестве установочных по паре экспозиций — одна с меньшим, другая с большим по размерам кормом. После ряда этих экспозиций обезьяна получала в критических опы­тах два одинаковых по размерам корма.

Кроме этого, была поставлена и вторая серия опытов — сначала с этой же обезьяной, а потом особенно с Виви, кото­рая в опытах первой серии не принимала участия.

Сначала в течение полутора месяцев обезьяна проходила тренировочные опыты, которые были направлены на то, что­бы она привыкла реагировать различно на одинаковые и неодинаковые по размерам приманки; когда она получала неодинаковые но размерам приманки, она брала большую из них, а меньшая сейчас же удалялась от нее, в то время как одинаковые приманки она подбирала себе одну за другой. В результате этих тренировочных опытов из двух неодинако­вых приманок обезьяна выбирала себе только большую, а меньшую не трогала. В случае же равных приманок она быс­тро, одним импульсом, отбирала их себе и пожирала одну за другой.

После этого начинались установочные опыты. Экспози­ции продолжались достаточно времени для того, чтобы обе­зьяне можно было успеть подобрать обе приманки, если бы они показались ей равными по размерам.

2. К вопросу о наличии фиксированной установки у обе­зьяны.

Несмотря на то что из предшествующих опытов ясно видно, что установка представляет собой бесспорный факт, который в принципе у животного так же доступен экспери­ментальному исследованию, как и у человека, все же прежде всего нужно поставить вопрос, имеем ли мы дело в результа­те опытов с обезьяной действительно с фактом установки или, быть может, речь идет здесь о явлениях, ничего общего с установкой не имеющих.

Если пересмотреть в общем полученные нами резуль­таты об установке животных, то мы должны обратить внима­ние особенно на следующее.

1.  Не подлежит никакому сомнению, что установка не представляет собой специфически человеческой особенно­сти. Опыты показывают, что, наоборот, она оказывается свойством, характерным для всех нами обследованных пред­ставителей животного мира. Более того, мы могли бы сказать, что способность реагировать на окружающее в форме той или иной установки представляет собой наиболее характер­ную особенность всякого живого организма, на какой бы сту­пени развития он ни стоял. Она представляет собой самую примитивную, но и самую существенную форму реакции живого организма на воздействие окружающей среды.

2.  Анализ установки обследованных нами животных показывает с достаточной ясностью, что установка ранних сту­пеней развития носит более или менее диффузный характер и, прежде чем фиксироваться, она должна пройти ряд фаз своей дифференциации. В частности, у обследованных нами животных — у кур и крыс, так же как и у обезьян, — она вы­ступает в этой малодифференцированной форме чаще, чем у человека.

3.  Эта сравнительно малая дифференцированность уста­новки находит свое отражение и в том, что установка обследованных нами животных малопостоянна, малоконстантна в формах своего проявления; если, например, в какой-нибудь данный момент она представляет вполне определенную фор­му активности, то в другой момент она может предстать пе­ред нами в совершенно ином виде — вовсе замереть либо, на­оборот, обнаружить резко выраженную активность.

1.

Две сферы воздействия на человека.

Если спро­сить, что же является специфически характерной особенно­стью человека по сравнению с другими живыми существами, то в первую очередь в голову приходит, конечно, мысль о языке, и мы говорим, что человек одарен способностью речи, в то время как другие живые существа абсолютно лишены ее. Другой вопрос, является ли эта способность вторичным, про­изводным феноменом, в основе которого лежит какое-нибудь другое явление, имеющее более основное значение, чем она. Не касаясь подробно этого вопроса, мы можем утверждать, что, несомненно, не существует ничего другого, за исклю­чением окружающей нас действительности, что в такой же степени могло бы влиять и определять наше поведение, как это делает речь.

Мы могли бы и иначе выразить ту же мысль, утверждая, что нет ничего характернее для человека, чем тот факт, что окружающая его действительность влияет на него двояко — либо прямо, посылая ему ряд раздражений, непосредствен­но действующих на него, либо косвенно, через словесные символы, которые, сами не обладая собственным независи­мым содержанием, лишь презентируют нам то или иное раз­дражение. Человек воспринимает либо прямое воздействие со стороны процессов самой действительности, либо воздей­ствие словесных символов, представляющих эти процессы в специфической форме. Если поведение животного определя­ется лишь воздействием актуальной действительности, то че­ловек не всегда подчиняется непосредственно этой действи­тельности; большей частью он реагирует на ее явления лишь после того, как он преломил их в своем сознании, лишь пос­ле того, как он осмыслил их. Само собой разумеется, это очень существенная особенность человека, на которой, быть может, базируется все его преимущество перед другими жи­выми существами.

Но возникает вопрос, в чем заключается эта его способ­ность, на чем по существу основывается она.

Согласно всему тому, что мы уже знаем относительно че­ловека, естественно приходит в голову мысль о той роли, ко­торую может играть в этом случае его установка. Перед нами стоит задача выяснить роль и место этого понятия в жизни человека.

Если верно, что в основе нашего поведения, развиваю­щегося в условиях непосредственного воздействия окру­жающей нас среды, лежит установка, то может возникнуть вопрос, что же происходит с ней в другом плане — плане вер­бальной, репрезентированной в словах действительности? Играет ли и здесь какую-либо роль наша установка или эта сфера нашей деятельности построена на совершенно иных основаниях?

1. Слово как объективный фактор установки.

Мы видим, что человек выходит из затруднения, в которое попа­дает в усложненных условиях своей жизни, обращаясь к акту объективации, к акту крутого изменения направления и внутренней природы своего поведения. Вместо того чтобы действовать в том или ином направлении, он останавливает­ся на некоторое время, чтобы сначала «обсудить» создавше­еся положение, и лишь после этого, в зависимости от резуль­татов этого обсуждения, обратиться к актам поведения.

Как протекает весь этот процесс? Принимает ли и здесь наша установка то или иное участие? Вот вопросы, которые должны быть разрешены, прежде чем составить окончатель­ное мнение о характере и внутренней структуре человече­ской активности.

Для того чтобы разрешить этот вопрос, мы обратимся и здесь к нашим обычным опытам. Только их придется не­сколько изменить, поскольку в данном случае нас интересу­ет не вопрос о влиянии актуально действующей ситуации, а вопрос о влиянии ситуации, вербально опосредованной, си­туации, действующей лишь в плане представления. Новое, что должно быть осуществлено в этих опытах, — это замена актуально воспринимаемой ситуации лишь воображаемой, лишь вербально репрезентированной ситуацией. Во всем же остальном опыты могут сохранить свою обычную структуру.

Опыты эти протекают следующим образом: вместо того чтобы давать испытуемому обычные установочные тела, на­пример шары, мы предлагаем ему представить, что в одной руке у него больший по объему шар, а в другой — меньший. Как и в обычных опытах, установочные экспозиции (пред­ставления) повторяются многократно, в этом случае до 15 раз. Нужно полагать, что, если представление может быть фактором, стимулирующим установку, в результате этих 15 представлений у субъекта должна фиксироваться соответ­ствующая установка. И это должно обнаружиться, как обыч­но, в критических опытах, в которых испытуемому предлага­ются обычные критические объекты — равные шары.

Опыты этого рода были проведены также и в оптической сфере

[34]

1. Мышление протекает на базе объективации.

Мы знаем, что представление, которое можно констатировать у животных, еще чаще бывает, конечно, у человека. Характер­ной особенностью этого психического акта является прежде всего то обстоятельство, что он непосредственно, т. е. в самом переживании субъекта, никогда не противопоставляется акту восприятия: и представление и восприятие — оба они пе­реживаются как данность объекта. Что же касается вопроса о том, актуальна ли эта данность, то это остается здесь в пол­ной мере вне внимания, вроде того, как это бывает, например, в состоянии сновидения, когда переживание восприятия и представления возникает на базе актуальной установки.

Но мы видели выше, что на человеческой ступени разви­тия случается нередко, что субъект становится перед каким- нибудь часто непреодолимым препятствием. В результате этого поведение сто теряет способность развиваться дальше и субъект оказывается вынужденным остановиться, отка­заться от продолжения импульсивных актов поведения. Но если в аналогичных случаях животное действительно пре­кращает данное поведение, с тем чтобы перейти на новую его разновидность, то относительно человека этого нельзя ска­зать — он не потому прекращает акт текущего поведения, что думает окончательно отказаться от него. Нет! Приостано­вить, прекратить эти акты он решается лишь потому, что этим он надеется получить возможность их дальнейшего ус­пешного продолжения. Приостановить, прекратить акты сво­его поведения вовсе не означает в данном случае полной от­мены деятельности субъекта. Напротив! Здесь, как мы виде­ли выше, зарождается новый своеобразный слой активности, дающий возможность успешного продолжения дальнейшей деятельности. А именно: на данной ступени поведения про­исходит

повторное

переживание или, правильнее,

объекти­вация

возникшего препятствия. Приостановить процесс те­кущего поведения, прекратить его активность необходимо именно для того, чтобы получить возможность такого рода

повторного

переживания.

Мы видим, таким образом, что акт объективации как бы умерщвляет живой ноток поведения и на его место выдвига­ет условия, дающие возможность повторного переживания и, следовательно, испытания и изучения условий поведения на этой базе.

Как реализуется этот акт? Как удается человеку изучить объективированное поведение и какие для этого у него име­ются возможности?

Когда в процессе нашего поведения выступают условия, принуждающие нас обратиться к актам объективации, в пер­вую очередь возникает вопрос: «Что это такое и почему это так?», «Что случилось бы, если бы это было иначе?» Одним словом, появляется вопрос, требующий немедленного разре­шения.

Когда животное повторяет одну и ту же активность, то это по существу не настоящее повторение: животное осу­ществляет в каждом отдельном случае новый акт поведения, оно не переживает его как тот же акт. Это значит, что для жи­вотного повторения как такового не существует.

Иное дело человек! Когда перед ним определяется труд­ность осуществления какого-нибудь акта, то он прекращает его и сосредоточивается на одном из его моментов как на центре затруднения; он проводит объективацию этого мо­мента, он останавливается на нем сознательно на некоторое время. Следовательно, он выделяет его из тянущегося во вре­мени процесса поведения, изолирует его и обращает в пред­мет нового — интеллектуального — поведения.

Коротко: и животное останавливается на каком-нибудь из моментов своего поведения, но это не остановка в настоящем смысле слова, поскольку для животного, которому сознание тождества чуждо, это не тот же самый момент. Другое дело человек! Он может совершать акты объективации, и на этой основе у него и развивается сознание тождества.

Но на что опирается это расхождение между психикой животного и человека? Нет сомнения, оно опирается на ту кардинальную разницу, которая существует между живот­ным и человеком, — на факт социальности человека. Дело в том, что человек живет и действует, т. е. существует, не толь­ко для себя, но и для другого. Он — социальное существо, бытие которого переходит за границы собственного суще­ствования и становится фактической действительностью и

для другого: особенно следует остерегаться того, чтобы опять противопоставить «общество», как «абстракцию», индивиду. Индивид — социальное существо. Поэтому проявление его жизни есть проявление и олицетворение социальной жизни. Нет сомнения, что в жизни социального существа — челове­ка — по мере оформления социальности должно было фор­мироваться и сознание объективного бытия. Способность объективации могла быть выработана лишь на базе социаль­ности, потому понятно, что именно эта способность и состав­ляет специфику психики человека.

Бесспорно, что указанные выше стороны активности установки требуют дальнейших, более детальных исследова­ний, которые, нужно полагать, не только уточнят установ­ленные выше дифференциально-психологические понятия, но откроют и ряд новых, которые, быть может, будут не ме­нее продуктивны в учении об установке, чем уже указанные выше. Дальнейшие исследования в этом направлении пред­ставляются, безусловно, неотложными.

Но дифференциально-психологический аспект в учении об установке вовсе не исчерпывается изложением лишь тех пунктов, которых мы здесь сумели коснуться. Перед нами стоит и ряд других вопросов, на которые мы имеем возмож­ность дать более или менее удовлетворительные ответы. Сей­час я имею в виду поставить не какие-нибудь частные дифференциально-психологические вопросы, как мы это делали до сих пор, а вопросы более общего порядка — о типологиче­ской ценности нашего понятия установки, о типах установ­ки отдельных индивидуумов.

Проследим прежде всего, являются ли выявленные нами выше отдельные стороны установки лишь случайными вари­ациями ее проявления или они представляют собой момен­ты единой структуры, находящей свое выражение в специфи­ческом сочетании отдельных аспектов установки личности.

В результате изучения явлений этой категории в течение ряда лет у нас накопился большой материал, который не оставляет сомнения относительно ответа на этот вопрос. Мы можем считать совершенно бесспорным, что существуют специфические сочетания отдельных аспектов, которые, на­ряду со способностью объективации, характеризуют уста­новку того или иного субъекта как представителя определен­ного типа.

Нет сомнения, вопрос этот является одним из безусловно существенных. Дело в том, что установка является самым важным моментом в деятельности человека, самым основ­ным, на котором она — эта деятельность — вырастает; и если окажется, что существуют какие-то определенные типы ак­тивности установки, которые выступают в зависимости от индивидуальных особенностей субъекта этой деятельности, тогда придется признать, что установка имеет нечто вроде типологически отличающихся форм своего проявления и что, следовательно, перед нами возникает задача специаль­ного изучения этих форм.

1. Постановка проблемы.

В настоящее время можно считать окончательно установленным, что в основе психоти­ческих и психоневротических состояний лежит не какая-ни­будь определенная аномалия частного характера, не заболева­ние в сфере каких-нибудь отдельных психических функций, а некоторый целостный процесс, касающийся патологической личности как целого. Поиски болезненных симптомов в обла­сти отдельных психических функций, можно сказать, не при­водят к положительному результату.

Сенсорные функции остаются все теми же функциями, так же как и другие психические функции, представленные у человека. Словом, с уверенностью можно сказать, что не­редко бывает, что в случаях психических заболеваний сами психические функции как таковые остаются нетронутыми и в основном могли бы функционировать так же, как и в нор­мальном состоянии.

Патологическим, по-видимому, является не какая-нибудь отдельная функция, а нечто, имеющее более основное, более целостное, личностное значение. Можно полагать, что бо­лезнь поражает в этом случае не какие-нибудь отдельные функции, а саму личность, оперирующую ими. Поэтому нет ничего удивительного, что в случаях заболеваний или просто снижений отдельных психических функций — сенсорных, моторных или даже, быть может, и интеллектуальных — лич­ность в общем продолжает оставаться в границах нормы.

Поэтому наиболее яркие формы проявления психоза сле­дует искать не в отдельных психических или каких-нибудь других функциях больного человека, а скорее в его целост­ной личностной структуре.

Из всего того, что мы узнали выше об установке челове­ка, мы имеем основание полагать, что психическое заболева­ние должно найти свое выражение в изменениях этой целост­ной структурной сущности.

Займемся прежде всего больными шизофренией. Их мы изучали и раньше

[39]

. Но предметом систематических исследований шизофрения стала у нас лишь в последнее вре­мя. Сейчас ею занимается весь состав патопсихологического отделения нашего института, и мы используем здесь некото­рые из результатов его исследований, чтобы попытаться раз­решить стоящую перед нами проблему о состоянии фикси­рованной у шизофреника установки и о той роли, которую она у него играет.

1. Результаты опытов по установке шизофреника.

В ра­боте сотрудника И. Т. Бжалава

[40]

мы имеем достаточно боль­шой материал, который дает нам возможность поставить ин­тересующий здесь нас вопрос. Всего было исследовано 195 больных. Из них 32, т. е. 14,5

%

общего числа больных, оказа­лись в состоянии, исключающем возможность использова­ния их в качестве испытуемых. По той или иной причине, хорошо известной в клинике шизофрении (состояние остро­психотического переживания, деградация и т. д.), не оказа­лось возможным актуализировать у них желание следовать указаниям руководителя опытов, т. е. вызвать у них «потреб­ность» увидеть задачу в условиях опыта и попытаться дать соответствующую реакцию. Поэтому

эти

32 больных долж­ны были выпасть из общего числа испытуемых.

Другую группу составляли больные, которые лишь вре­менами соглашались следовать указаниям экспериментато­ра и обыкновенно давали данные, в достоверности которых никогда нельзя было быть уверенным. И эти лица (их 30 че­ловек, т, е. 13,1

%)

выпадают из общего числа наших испыту­емых.

Если из общего числа испытуемых (195 человек) исклю­чить представителей этих двух групп, т. е. 62 человека, мы получим все же достаточно высокую цифру больных (133 ис­пытуемых), на данных которых можно было бы базировать­ся при исследовании типических форм установки шизофре­ника.

Прежде всего следует отметить, что из результатов опы­тов обращает на себя внимание в первую очередь факт рас­щепленности фиксированной установки шизофреника в зависимости от реципирующих органов, используемых в каждом отдельном случае. Мы знаем, что в норме фиксиро­ванная установка действует совершенно одинаково, незави­симо от того, какие органы принимают участие в рецепции воздействующих на субъекта раздражителей. В неотобран­ной массе испытуемых не имеет значения, в какой чувствен­ной сфере стимулируется фиксированная установка — в гап­тической или оптической; в обоих случаях мы получаем практически одинаковое число иллюзий. Правда, в оптиче­ской сфере число случаев иллюзий несколько ниже, чем в гаптической, но в норме разница эта не настолькозначитель- на, чтобы нужно было бы специально считаться с ней.

Результаты нашего анализа шизофрении и выводы, к которым мы пришли, ставят перед нами вопрос: не следует ли искать основ и других психических заболеваний в том же направлении, что и в случае шизофрении? В частности, этот вопрос мы ставим прежде всего в отношении эпилепсии. Ги­ляровский, заканчивая главу о сущности этого заболевания, спрашивает: «В каком отношении к существу болезни нахо­дятся особенности характера эпилептика? Что между этими сторонами клинической картины существует определенная связь, не подлежит никакому сомнению. Можно думать, что характер, как и вообще психические особенности, это — что-то основное, фон, на котором развивается наклонность к су­дорожным формам реакции»

[42]

.

Имея в виду понимание проблемы типологической струк­туры человека, мы, естественно, вполне поддерживаем пред­лагаемую здесь постановку вопроса и спрашиваем себя: не следует ли искать основы интересующего нас заболевания в том же направлении, в котором мы ее нашли в случае шизо­френии? Иначе говоря, нет ли каких-нибудь специфических изменений в установке эпилептика, которые могли бы иметь отношение к сущности его заболевания?

1. Фиксированная установка эпилептика.

Вопрос этот приводит нас к необходимости поставить наши опыты фиксированной установки над больными-эпилептиками. Это уже сделано несколько лет назад нашим сотрудником И. Т. Бжалава

[43]

, и мы коснемся здесь лишь основных резуль­татов его опытов, поскольку они имеют непосредственное от­ношение к поставленному здесь вопросу.

Исследованию подверглись 100 больных генуинной или эссенциальной эпилепсией. Результаты этих опытов оказа­лись не во всех случаях одинаковыми. Определенно выясни­лось, что среди больных следует различать три группы, из которых каждая дает в основном особую картину протекания фиксированной установки. Причем выяснилось, что группы эти представлены в количественном отношении среди испы­туемых больных далеко не одинаково: в то время как одна из них включает в себя 72% всего состава испытуемых, другая ограничивается 20%, а третья — 8%.

Какова же картина фиксированной установки первой группы испытуемых? Иначе, какова картина установки гро­мадного большинства больных эпилепсией?

Из так называемых пограничных состояний мы оста­новимся на анализе психастении (типа врожденных болез­ненных состояний) и истерии (типа реактивных изменений в связи с психическими переживаниями). Эти состояния, как известно, даже при очень большой интенсивности явлений не представляют болезни в собственном смысле. С другой стороны, еще менее можно отнести их к явлениям нормаль­ных, здоровых состояний. Остановимся на анализе установ­ки при этих состояниях

[47]

.

1. Фиксированная установка психастеника.

Какова фик­сированная установка при психастении? Для того чтобы от­ветить на этот вопрос, обратимся к экспериментальному ана­лизу этого состояния. Получены, коротко, следующие дан­ные.

Возбудимость фиксированной установки

. Здесь мы нахо­дим, что среди психастеников встречается лишь очень не­значительное число лиц (не более 12%), у которых можно фиксировать установку в результате 2-3 экспозиций наших обычных экспериментальных шаров. Громадное большин­ство больных (88%) целиком остаются в этом состоянии вне влияния данного числа воздействующих на них экспозиций. Это дает нам право утверждать, что установка психастеника фиксируется сравнительно трудно: двух экспозиций во вся­ком случае редко хватает для этого. Следовательно, мы мо­жем утверждать, что возбудимость фиксированной установ­ки психастеника очень невысока и, для того чтобы достиг­нуть ее оптимума, необходимо значительно поднять число установочных экспозиций.

Прочность фиксированной установки психастеника дает очень низкие показатели. Дело в том, что первой фазы, т. е. фазы контрастных иллюзий, в этом случае почти никогда не бывает, а если и бывает, то она очень малопродолжительна — быстро уступает место следующей за ней фазе, в которой пре­обладают ассимилятивные иллюзии.