В сентябре 1859 года Россия прочитала с удивлением, едва веря своим глазам, телеграфические донесения князя Барятинского государю императору, извещавшие, «что восточный Кавказ покорен от моря Каспийского до военно-грузинской дороги». Что «Шамиль взят и отправлен в Петербург»; русское общество знало, хотя и смутно, что в последнее время дела пошли на Кавказе хорошо, но далеко еще не ждало такого быстрого конца.

Кавказская война продолжалась шестьдесят лет

[10]

. Россия привыкла мало-помалу к мысли, что такое положение дел естественно и должно длиться чуть ли не вечно, тем больше, что Кавказ около полувека оставался в совершенной тени и публика судила о нем по нескольким повестям да рассказам людей, приезжавших на пятигорские воды. С 1845 года стали печатать в газетах извлечения из реляций; но они могли осветить дело только для человека, знакомого с Кавказом. При чрезвычайном разнообразии этой обширной страны самый зрелый опыт, приобретенный на одном из ее военных театров, не дает еще никакой возможности правильно судить о другом; издали все сливалось в один неопределенный образ, самые коренные изменения в положении вещей сглаживались, и мыслящий русский человек, незнакомый с Кавказом, не мог, разумеется, связать разноречащих событий и приходил поневоле, отыскивая решения этой задачи, к самым невероятным заключениям. Наше общество, в массе, не сознавало даже цели, для которой государство так настойчиво, с такими пожертвованиями добивалось покорения гор. Страны, составляющие Кавказское наместничество, богатые природою, поставленные в удивительном географическом положении для высокого развития в будущем, все-таки, с чисто экономической точки зрения, независимо от других соображений, не могли вознаградить понесенных для обладания ими жертв. На Кавказе решался вопрос не экономический или если даже отчасти экономический, то не заключенный в пределах этой страны. Понятно, что для большинства общества этот вопрос, необъяснимый прямой перспективой дела, оставался темным. Покорение восточных гор обрадовало Россию в ее патриотизме, как победа над упорным врагом, независимо от громадного значения этого события, гораздо яснее понимаемого до сих пор за границей, чем у нас. Утверждение бесспорного русского владычества на кавказском перешейке заключает в себе столько последствий, необходимых или возможных, прямых и косвенных, что покуда еще невозможно обнять их разом; они будут выказываться одно за другим, такою длинною цепью, что разве следующее поколение будет знать весь объем событий 1859 года.

Покуда еще нельзя писать историю русского владычества на Кавказе. Для истории такого долгого и сложного периода нужна предварительная разработка материалов, заваливших в продолжение шестидесяти лет многие архивы; к этому недавно только приступила особая комиссия. Когда-нибудь Россия прочтет полную историю Кавказской войны, составляющей один из великих и занимательнейших эпизодов нашей истории, не только по важности вопросов, решенных русским оружием в этом отдаленном углу империи, но и по чрезвычайному напряжению человеческого духа, которым борьба ознаменовалась с обеих сторон; по неслыханному упорству, с которым она продолжалась десятки лет, беспрерывно видоизменяясь в своем характере; по особой нравственной физиономии, если можно сказать, запечатлевшей сотни тысяч русских, передвинутых на Кавказ. Приступать к такому труду нельзя вполовину; но можно показать наглядно смысл событий Кавказской войны в их причинах, движении и результате. В этом состоит цель предстоящей книги. Каждый русский должен знать, хотя в главных чертах, что делается на Кавказе, где бьются десятки тысяч его соотечественников.

Начало Кавказской войны совпадает с первым годом текущего столетия, когда Россия приняла под свою власть Грузинское царство

Начиная с 16-го века почти каждое грузинское семейство могло молиться мученикам своей крови. В Москву одну за другой привозили грузинские святыни, спасаемые от поругания мусульман. И царь, и простолюдин с одинаковою скорбью слушали рассказы о неистовствах, совершаемых неверными над православным населением Грузии; самые сердечные чувства народа были задеты и влекли русских на путь, уже указанный и политикой, и торговлей. И действительно, с XVI века начались попытки русских царей, с одной стороны поддержать изнемогавшую Грузию, с другой — утвердить свое торговое и политическое господство в прикаспийских странах. Эти попытки продолжались, развиваясь все в больших размерах, до конца XVIII века. Сначала они представляли почти непреодолимые препятствия. Россия еще не соприкасалась с Кавказом; между ними лежала обширная пустыня, наполненная кочевыми хищниками и шайками бездомных удальцов, почти непроходимая. Но тем временем русский народ вырастал, поселения раздвигались, пустыня превращалась понемногу в заселенные области. В начале XVIII века все пространство от Оки до устий Дона и от Казани до Астрахани было уже занято цепью сел и городов. И с этого времени начинается целый ряд кавказских походов, совершенных при Петре Великом, Екатерине I, Анне Иоанновне, Екатерине II и Павле Петровиче; они становились все чаще по мере того, как Россия подвигалась к Кавказу. К концу века русское племя доросло до европейских рубежей своей земли — Черного моря и подножия Кавказа. Закавказские владения не были уже в отношении к России в таком географическом положении, в каком теперь находится Хива; планы Петра Великого могли быть приведены в исполнение без тех затруднений, которые им предстояли в 1722 году. В это самое время новый погром и новые неистовства со стороны мусульман постигли Грузию. Стоя на Тереке и на Кубани, Россия не могла ограничиться бесплодными сожалениями, как в 16-м веке, слушая рассказы о том, как на Курском мосту в Тифлисе персияне заставляли православных плевать в чудотворный образ Богородицы и свергали непокорных (а непокорными были все) с моста в Куру, скоро запруженную телами; или как две тысячи молельщиков Давидо-Гореджийской пустыни были по очереди подводимы под топор во время совершения заутрени на светлое воскресенье. Независимо от самых существенных интересов, по которым обладание Кавказом составляло уже тогда для Империи дело первой важности, с одной стороны религиозного вопроса Россия не могла отказать православной Грузии в защите, не переставая быть Россией. Манифестом 18 января 1801 года Павел Петрович принял Грузию в число русских областей, по завещанию последнего грузинского царя Георгия XIII.

Весной 1801 года генерал Кнорринг принял Грузию под русскую власть

[13]

. В это время все страны Кавказа, и горы, и загорные области, находились в состоянии совершеннейшего хаоса; общество здесь распадалось не от внутреннего истления, но от бесконечного и неслыханного внешнего насилия. Весь Кавказ обращен был в один невольничий рынок. Стоит только вспомнить, что целые войска мамелюков и багдадских гюрджей были поголовно составлены из кавказских невольников; что первоначальные янычары имели такое же происхождение; что все белые невольники Турции и Персии вывозились с Кавказа; что турецкие гаремы были наполнены кавказскими женщинами и что этой причиной этнология объясняет изменение типа Османовой орды в нынешний турецкий; стоит только соединить эти факты, чтобы представить себе положение, из которого русская сила извлекла Кавказ. С тех пор как грузинское царство, властвовавшее прежде над горами, было стоптано нашествием Чингисхановой орды, всякая мысль о праве и порядке исчезла с кавказского перешейка. Здешние племена разделились на две стороны — на охотников и на добычу, смотря по тому, где они жили — в непроходимой трущобе или на открытых полях. Но и это различие со временем исчезло. Приучаемые с детства к ловле людей, горцы так сроднились с этим ремеслом, что перенесли его в собственные ущелья. Возвращаясь с охоты в чужом краю, они ставили ловушку соседу, крали его детей, подчас продавали собственных. Землей и морем отправлялись с Кавказа грузы невольников, но только не черных, как на Гвинейском берегу, а людей европейского племени, по большей части христиан. В полном 18-м столетии Кавказ жил жизнью доисторических времен, когда такими же средствами закладывалась для древних обществ основа всемирного невольничества.

Принятие Грузии под русскую власть положило конец этому позору, но не разом. Чтоб очистить Закавказье от лезгинских шаек, надобно было, в продолжение 15 лет, истреблять их, как истребляют хищных зверей; а в это время русские силы за горами были не велики и заняты более серьезною борьбою. Персия и Турция, разделенные три века непримиримою враждою, восстали заодно против христианского владычества за Кавказом; нашим войскам пришлось вести многолетнюю и упорную войну в пропорции одного против десяти

В то время весь горный пояс кавказского перешейка, вплоть от Черного до Каспийского моря в длину, от Кубани и Терека до южного склона хребта в ширину, был занят независимыми и враждебными нам племенами. Только две дороги связывали закавказские области с Россией: одна Дарьяльская, проложенная с незапамятных времен по ущелью Терека чрез самую средину Кавказского хребта, другая по берегу Каспийского моря. И там и здесь могли проходить лишь колонны, готовые всякую минуту дать отпор неприятелю. Население гор, несмотря на коренные различия между племенами по наружному типу и языку, всегда было проникнуто совершенно одинаковым характером в отношении к соседям, кто бы они ни были: характером людей, до того сроднившихся с хищничеством, что оно перешло к ним в кровь, образовало из них хищную породу, почти в зоологическом смысле слова. Кавказские горцы, в течение тысячелетий, не заимствовали от окружающих ничего, кроме усовершенствований в оружии; в этом деле они были в высокой степени переимчивы; во всем прочем между ними и соседями не происходило никакого умственного соприкосновения. Обрывки племен, которых след давно исчез на земле, кавказские общества сохранили в своих бездонных ущельях первобытный образ, как сохраняются остатки старины в могилах. Их разделяли от подгорных жителей не только заоблачные хребты, но ряды веков, протекших с того времени, когда они выделились из человеческой семьи. Без общения с соседями, горские племена не общались и между собою, и понемногу каждое племя утратило чувство своего кровного единства, распалось на мелкие общества, ограниченные пространством одной горной долины. Тут было единственное отечество горца, единственный угол на земле, в котором он признавал за людьми право жить; на весь прочий мир он смотрел враждебно и считал его законной добычей. Теперь только одна филология может восстановить исторический тип племен, заселивших Кавказ, связать их с чем-нибудь существующим или существовавшим. На изорванных ребрах Кавказа остались следы всех переселений белой породы, исторических и доисторических, как на колючем заборе шерсть от прогоняемых стад. Эти обрывки зарылись в недосягаемые ущелья, окаменели в своем первообразном виде и теперь представляют сборник живых образцов из эпохи, от которой не осталось людям ничего, кроме нескольких непонятных преданий. Но пока еще наука не коснулась этого предмета, мы знаем наглядно, что Кавказский хребет заселен семью совершенно различными народами. Дагестан, покорный и непокорный, занимают три племени, которых русские окрестили общим названием лезгин, но которые рознятся коренным образом и языком, и наружным видом. Первое племя — цунта, живет вдоль станового хребта, обращенного к Грузии; второе — аварское, засело в северной части нагорного Дагестана; третье — казикумухское, занимает страну на восток от этих племен до Каспийского моря. На северном склоне горного хребта, перерезывающего группу восточного Кавказа диагонально от Ю.-З. к С.-В., живет чеченское племя, которое называет себя нохче. Средина Кавказского хребта, самая узкая и высокая, заселена осетинами (ирон), племенем сравнительно новейшим, потому что некоторый, хотя и слабый след его переселения на Кавказ еще мерцает в истории. Вся западная группа Кавказа занята многочисленным народом адыгов, обыкновенно называемых черкесами, которые заселили также и кабардинскую равнину, но уже в позднейшие века. Наконец, в углу между западным хребтом, Черным морем и Мингрелией основалось абхазское племя.

Население гор, состоящее из этих семи первобытных народов, простиралось в старину довольно далеко во все стороны по смежным равнинам; оно было заперто в ущельях Кавказа нашествием татарской орды Чингисхана, составившей последний племенной наплыв на кавказском перешейке. Татары заняли подгорные страны с трех сторон и в средине Кавказского хребта, между осетинами и адыгами врезались в глубину гор, истребив туземцев. Но, кроме того, в некоторых долинах Кавказа, самых Диких и недоступных, на некоторых террасах, отдельно возвышающихся посреди хаоса скал и отрогов, сохранились урывки племен в одну, две, три деревни, населенные людьми, языка которых никто не понимает; таких исключений можно насчитать довольно много. Различие между племенами Кавказа состоит не только в языке, но и в наружности; самый духовный склад человека весьма отличен и доказывает, что эти племена оторвались от своих корней на степени развития далеко не одинаковой. Между тем, как сильный народ адыгов представляет общественное состояние, поразительно сходное с варварским бытом V и VI века, основанное на сознанном праве и потому заключающее в себе зародыши возможного развития, если б этот народ находился в другом положении; в то же время большая часть лезгин нагорного Дагестана и чеченцы составляют тип общества, до того распавшегося, что от него не осталось ничего, кроме отдельных лиц, которые терпят друг друга только из страха кровной мести. Влияние исламизма, утвердившегося в приморском Дагестане, еще при Аббасидах, наложило на восточные лезгинские племена некоторый оттенок гражданского устройства, хотя бы тем, что подчинило их наследственным владетелям, которые могли своему подданному резать голову безнаказанно и не опасаясь мести за кровь, если могли только с ним сладить. Просвещение христианством южных горских племен цунтинского и осетинского, предпринятое в славный период грузинского царства, исчезло вместе с значением Грузии, не оставив в первом племени даже следов и оставив во втором одни смутные воспоминания. Все остальное население гор, особенно восточной половины Кавказа, оставалось целые тысячелетия недоступным постороннему влиянию. Замкнутые в своих неприступных ущельях, кавказские горцы сходили на равнину только для грабежа и убийства; дома дни их проходили в самой тупоумной праздности. И теперь горец, имеющий какое-нибудь состояние, с утра до вечера неподвижно сидит в дверях сакли и режет ножом палочку.

Религия, если только до последнего времени у восточных кавказских племен существовала другая религия, кроме шаманства, давно была позабыта, не оставив и следа мысли о высшем мире, и тени понятия о какой-либо обязанности, ничего, кроме боязни некоторых нечистых влияний. Без надежды, без ответственности и без мышлений, без отечества, кроме нескольких домов своей деревни, живя разбоем и не боясь за него никакой отплаты в своем полувоздушном гнезде, проводя таким образом века за веками, кавказский горец выделал себе природу плотоядного зверя, который бессмысленно лежит на солнце, пока не чувствует голода, и потом терзает жертву без злобы и без угрызений. С XIII века развилась на Кавказе, как промышленность, охота за людьми для продажи и низвела понятия горца на последнюю степень растления; он стал понимать значение человека только в смысле промена на серебряную гайку. Со всем тем, это нужно заметить тут же, развращение кавказских племен было только наружное. Горец был как ребенок, воспитанный в дурных примерах, перенявший их безотчетно, но сохранивший еще всю свежесть своей спящей души; он никогда не упадал до степени гвинейского негра, сохраняя над ним неизмеримые преимущества своей чистой, богато одаренной яфетической породы. Мюридизм доказал, как девственна еще была душа этих людей, сколько пламени, самоотвержения, религиозности обнаружила в них первая общая идея, проникшая в их мысль. Всю энергию, развитую веками боевой жизни, горцы отдали на служение ей. До тех пор они были воинами только для войны — разбойниками или наемными солдатами. Единственные войска, которые Восток, после охлаждения первого взрыва мусульманства, мог противопоставлять европейцам, были всегда составлены из кавказцев; чистые азиатские армии никогда не могли выдержать европейского напора иначе, как при несоразмерном численном превосходстве. В отношении военной энергии сравнивать кавказских горцев с алжирскими арабами или кабилами, из которых французское краснобайство сделало страшных противников, может быть только смешно. Никогда алжирцы ни в каком числе не могли взять блокгауза, защищаемого 25 солдатами. Адыги и лезгины брали голыми руками крепости, где сидел целый кавказский батальон; они шли на картечь и штыки неустрашимых людей, решившихся умереть до одного, взрывавших в последнюю минуту пороховые магазины, и все-таки — шли; заваливали ров и покрывали бруствер своими телами, взлетали на воздух вместе с защитниками, но овладевали крепостью.

С окончанием заграничной войны государь император избрал главнокомандующим отдельным кавказским корпусом генерал-адъютанта князя А.И. Барятинского, приготовленного к этому званию долгой и деятельной службой на Кавказе. В распоряжении нового главнокомандующего были оставлены, сверх сил кавказского корпуса, через некоторое время переименованного в армию, 13-я и 18-я пехотные дивизии; кроме того, были сформированы еще три новых драгунских полка. С 1856 года правительство постоянно поддерживало на Кавказе силы и материальные средства, достаточные для самого настойчивого ведения войны.

Кавказское войско и кавказское население приняли назначение князя Барятинского с единодушною радостью. Кто был тогда на Кавказе, не забудет, какой вид праздника принимала вся страна по мере того, как распространялось это известие. Общее чувство весьма понятно в этом случае; назначение князя Барятинского было назначением естественным, которого весь Кавказ желал и ожидал. Особенность этой страны, столь отличной от других частей империи, так же, как исключительный характер войск, занимающих ее и воспитанных в ней, давно уже выразились резкими и самостоятельными чертами, которые надобно вполне понимать для того, чтобы разумно начальствовать на Кавказе. Одному богу известны все последствия, происшедшие от внесения идей a priori в управление Кавказом и ведение Кавказской войны со стороны людей, которым надобно было учиться, прежде чем брать на себя ответственность распоряжений. Независимо от личности князя Барятинского, давно уже высокоценимой, Кавказ верил ему как своему человеку, который знал и людей, и вещи и мог прямо взяться за дело. Назначение его главнокомандующим произвело глубокое впечатление в войсках, в народе, в непокорных горах. Газета «Кавказ» наполнилась радостными отзывами со всех концов страны. Ей писали между прочим: «двести тысяч кавказских солдат считают назначение князя Барятинского наградою за свою службу. Заброшенные в край, совершенно не похожий на остальную Россию, поставленные в исключительных обстоятельства, они поневоле Должны были выделать себе своеобразную личность; и конечно, никто об этом не пожалеет, когда в этой личности есть такие черты, например, что кавказский солдат на царской службе не считает смерть или победу последнею степенью энергии воина; что он поклянется своему полководцу победить и исполнить клятву хоть бы против неприятеля, вчетверо сильнейшего, потому что он не считает никого сильнее себя, пока оружие у него в руках. Но чем развитее и чем своеобразнее личность кавказского воина, тем важнее для него быть под рукою начальника, который его понимает. Вот отчего, когда разнеслась весть о назначении князя Барятинского командующим нашим корпусом, на всех концах Кавказа старые служивые говорили молодым товарищам: смотрите, «за богом молитва, за Царем служба никогда не пропадают». В то же время, в первый раз от начала горской войны, имам мюридизма, встревоженный общим народным опасением, разослал по племенам объявление, что русские собираются в два года покорить все горы и что теперь настала пора, когда каждый истинный мусульманин должен положить жизнь за веру. Совсем не так думали горцы при назначении прежних главнокомандующих, или, лучше сказать, они вовсе об этом не думали, мало заботясь, посреди своих твердынь, кто начальствует русскими. Но жизнь нередко подтверждает тот опыт, что великим событиям действительно как будто предшествует тень их, которую массы, всегда одаренные дивным инстинктом, уже ощущают, между тем как самые передовые люди еще ничего не видят. Так было при назначении князя Барятинского главнокомандующим. До тех пор мысль о покорении гор мелькала только как возможность, в неопределенно далеком будущем. Когда новый главнокомандующий принял начальство, войска пошли в поход с мыслью, что они делают теперь не одну из бесчисленных экспедиций, но начинают завоевание гор; между тем как тревожное ожидание решительных событий разлилось в непокорном населении. Я не знаю, почему такое общее настроение овладело краем; военная слава князя Барятинского тогда не была еще довольно утверждена, чтобы внушить подобную уверенность; но это было так.

Одновременно со своим назначением князь Барятинский исходатайствовал новое разделение военных командований на Кавказе. До тех пор они существовали в том же виде, как были установлены до мюридизма, отвечая потребностям совсем другой эпохи, когда целью военных действий было только охранение наших пределов или наказание хищных обществ, ничем не связанных между собою. С тех пор племена восточного Кавказа слились в одно политическое тело, и неприятель, окруженный сетью мелких командований, стал сильнее каждого из противопоставленных ему военных начальников, так что дело вышло совсем наоборот: единство со стороны неприятеля и раздробление с нашей. Приступая к решительным действиям, надобно было на каждом самостоятельном военном театре вручить власть самостоятельному начальнику. В августе 1856 года, по естественному делению Кавказа, учреждены 5 командующих войсками, облеченных правами корпусных командиров. Против адыгов западного Кавказа два: с северной стороны гор — командующий войсками правого крыла, с южной — кутаисский генерал-губернатор. Против мюридов восточной группы три: один на северном склоне — командующий войсками левого крыла, которому подчинены Чечня (бывший левый фланг), Владикавказский округ и Кабарда (бывший центр); другой в Дагестане, и ему вверен весь прикаспийский край; третий — на Лезгинской линии, с южной стороны гор, обращенной к Грузии. Деление это было непроизвольное. Каждый из означенных больших отделов очерчен самою природою, имея свои резко отличные климатические и местные условия; особое основание — военное и продовольственное, и перед собою другого неприятеля и отдельный военный театр, который местным войскам нужно было разработать прежде, чем приступить к совокупным действиям.

Главнокомандующий не мог сам вести операций, пока они носили местный характер; исполнение своего плана он должен был предоставить помощникам, от таланта и энергий которых зависела половина успеха. Выбор корпусных командиров для Кавказской войны был еще затруднительнее, чем для европейской, потому что действия их независимее; личность людей была в этом случае делом особой важности. Первым помощником главнокомандующего стал, разумеется, начальник главного штаба армии. Князь Барятинский пригласил на это место генерала Милютина, который, не занимая еще до того времени высоких должностей, приобрел уже общую известность как отличный офицер, как писатель и как творец военной статистики, возведенной им в первый раз в науку. Кроме чрезвычайно трудной должности начальника главного штаба такой разнородной армии, как кавказская, на генерала Милютина было возложено еще приведение в систему нового военного управления Кавказом, которого только главные черты были обозначены учреждением командующих войсками. В военно-административном отношении можно было перечесть почти все годы русского владычества на Кавказе по разным существовавшим в то время учреждениям, выражавшим каждое характер и потребности различной эпохи; между тем на Кавказе, где ведется война местная, даже боевые действия относятся к общей администрации, как приложение к теории. Генерал Милютин развил по идее главнокомандующего новую систему военного управления с такою полнотой и стройностью, которые надолго останутся памятником нынешнему кавказскому начальству. Не оконченная во всех частях еще и доныне по чрезвычайной обширности труда, новая административная система обняла уже главные предметы, положила основание разумному управлению горцами и, распределяя Учреждения по действительным потребностям края, стала заменять живой организацией прежнее единство бюрократизма или произвола, распространенного на разнообразнейшую в мире страну. Основанием и образцом для новой системы послужило управление чеченским народом, устроенное князем Барятинским в бытность его начальником левого фланга и в это время уже оправданное долголетним опытом. Совершение этого истинно государственного труда, в котором генерал Милютин был единственным помощником главнокомандующего, не могли замедлить ни походы, ни другие его бесчисленные занятия. Труды и действия генерала Милютина доставили ему редкое нравственное положение: всеобщее уважение армии и края, без малейшего оттенка мнения.

По плану главнокомандующего, самые обширные и трудные военные действия предстояли командующему войсками левого крыла. На эту должность, вместе с новым разделением Кавказа, был назначен генерал (ныне генерал-адъютант и граф) Евдокимов. Лесистая Чечня была классической страной неудач, чтобы не сказать поражений, которые мы испытывали от горцев; но покорение должно было начаться отсюда; нашим войскам предстояло проникнуть в глубь этой земли в то время, когда мюридизм стоял еще во всей своей силе. При таком условии план главнокомандующего мог состояться только при совершенно безукоризненном исполнении. Здешняя местность была везде местностью ичикеринской и даргинской экспедиций; один неловкий шаг привел бы к тем же результатам; а значительная неудача с нашей стороны, только одна, снова отодвинула бы покорение гор на неопределенное время. Граф Евдокимов исполнил планы главнокомандующего с редким совершенством. Можно сказать положительно, что он ни разу в продолжение трехлетней войны не допустил горцев дать нам дело там, где они хотели или где это могло быть для них выгодным. Совершая предприятия, по-видимому, самые рискованные, граф Евдокимов всегда успевал решить дело маневрами, спокойно кончал предположенные работы и заставлял горские скопища разойтись без боя, что более всего роняло дух в неприятеле. Его система действий, в которой не штык, а топор был главным орудием завоевания, по необходимости обременяла войска чрезмерными трудами и причиняла им такую же убыль от болезней, как прежде от огня; но нравственное последствие для войны той или другой потери совсем неодинаково. Снявши голову, по волосам не плачут, а Кавказ теперь покорен.