В 1483 году по улице Сеговии шел высокий худощавый человек в черной доминиканской рясе. Его звали Томас де Торквемада, и почти все в городе знали его в лицо. Его почитали праведником, и слава о нем распространилась далеко за пределы Сеговии.

День клонился к вечеру, но солнце еще сильно палило. Тени были четкими, а свет ярким и резким. На эту улицу выходили сплошные, без единого окна, белые стены, и, хотя Торквемада видел их много раз, сегодня они пробудили его воображение, и он задумался: а есть ли такие же сверкающие белизной улицы в Святом городе?

Улица была безлюдна. Зато на следующей, куда свернул Торквемада, в пыли играли полуголые ребятишки. Увидев Торквемаду, они, перекрестившись, бросились наутек: испугались, и это задело за живое и огорчило Торквемаду сильнее, чем можно было ожидать. На его лице с высокими скулами ничего не отразилось, но сердце у него екнуло. Бывали минуты, когда Томас де Торквемада пытался понять, объяснить себе, кем считают его горожане, как к нему относятся. Но толком это никогда ему не удавалось, и в последнее время он все реже предпринимал подобные попытки.

Торквемада вышел на главную площадь Сеговии и пересек ее. Сиеста еще не закончилась, и на площади не было никого, кроме пьяного красноносого старика сторожа, который всю сиесту провалялся в грязи у фонтана; завидев Торквемаду, он сел, зевнул во весь рот, и его усатое лицо стало еще уродливее. Торквемада видел на этом лице печать не только уродства, но и греха. Порой Торквемаде казалось, что, когда он глядит на человека, его греховность проступает на лице алым пятном. Сейчас при одной только внезапно явившейся и захватившей его мысли о грехе в мареве улицы заколыхались и стены города. Усилием воли Торквемада подавил ее — он понимал, что, если позволит ей разрастись и завладеть собой, день будет испорчен. А этого он не хотел.

Вскоре он достиг восточной окраины Сеговии, здесь располагались особняки богатых и влиятельных семейств. Огромные дома окружали стены, за ними цвели сады. Семь особняков вытянулись в ряд, и третий от конца принадлежал Альваро де Рафаэлю.

Чтобы добраться от дома Альваро до большой дороги, идущей на юг от Сеговии к Севилье, нужно было пересечь весь город и подняться на гору, которая в то время звалась Иудейской. Когда Альваро, Хуан Помас и Хулио проезжали через Сеговию, направляясь к большой дороге, дело шло к вечеру. Оба дона сидели на великолепных арабских скакунах: Альваро на белом, без единого пятнышка, чистокровном жеребце, а Хуан на молодой вороной кобыле, изящной, нервной и выносливой. За ними ехал Хулио верхом на неуклюжем кобе, ведя за собой нагруженного мула. Кобами, на английский манер, назывались коротконогие, приземистые лошади, предки которых много лет назад были завезены из далекой Британии.

Альваро шагом провел свой маленький отряд по городу, чтобы не будить детей — иначе их матери послали бы им вдогонку проклятия. На окраине города юный влюбленный, привалившись к воротам, распевал серенаду невидимой в сумерках девушке. Альваро остановился послушать, Хуан и Хулио последовали его примеру. Чистый юношеский тенор выводил:

— Это кастильская песня, — сказал Альваро. — В дни моей юности все молодые испанцы пели кастильские песни. А что поют сейчас, Хуан?

— Сейчас мало поют. — Голос Хуана звучал хмуро.