Школа стоит в парке. Если обойти здание или пройти сквозь него, через широкий холл первого этажа, попадаешь на пригорок — спуск к реке. Лестница, что ведёт к воде, массивная, мраморная, она расширяется книзу, и последняя ступень приводит на небольшую террасу. Мрамор верхних ступеней чёрен, но чем ниже, тем светлее он становится. Терраса белоснежна.

— Это важно — видеть цвет ступеней, — говорит учитель, когда ведёт своих избранных к реке, — чем выше ты поднимаешься, тем темнее твой путь.

Поздняя осень, солнечно, изморозь лежит резким контрастом на верхних чёрных ступенях и легко искрится ниже, на белых. В парке ярко от света, который падает сверху и отражается от инея на траве.

Из школы выходят юноши, их четверо, и три девушки. С ними мужчина, ему много лет, но никто не знает сколько. Занятия закончились, и пришло время дышать у воды.

Окон в доме два, они маленькие, большие здесь ни к чему, света всегда мало, потому что мало солнца. Нужно тепло, а его легче беречь, когда окна именно такие или их нет вовсе. Некоторые так и делают — заколачивают одно или оба окна. Но холод остаётся всегда. С этим надо просто научиться жить.

— В это время в лесу на деревьях уже есть листья. Они быстро растут, очень быстро, и скоро лес становится зелёным. Оживает всё — деревья, трава, звери, птицы, пчёлы и мухи. В июне в лесу не бывает тихо. Все живут — поют, трещат, шумят, играют, выбирают себе пары и выводят потомство.

Мужчина говорит тихо, кутаясь в потёртый полушубок из оленьей шкуры. Его слушает мальчик, который лежит на кровати. Их двое в небольшом домике.

Кровать застелена, постельное белье застиранное, но чистое.

Слепень летел за Давидом Марковичем от самого дома. Он пытался подлететь с разных сторон, ему надо было непременно сесть на человека и сделать какие-то свои важные слепневские дела, но атакуемый им человек жил в этой местности давно, почти девять лет, к гнусу привык и отмахивался вишневой веточкой с крупными листьями, какие бывают только летом и только здесь, экономно и точно, не отвлекаясь от размышлений.

День занимался солнечный, короткое лето — а других здесь, в кластере «Северо-Восток 2000 плюс», ждать не надо — выдалось жарким. И то хорошо, жар не якутский пар, как говаривал заведующий поселковой госпродлавки Иван Павлович. Он три года назад перережимился с «5000 плюс» и про якутский пар рассказывал, что это такой туман, который появляется, когда температура ниже 40 и от этого пара на лету замерзают птицы.

Иван Павлович, долговязый сухой мужик пятидесяти с небольшим лет, прожил под Якутском пять зим, потерял отмороженными три пальца на левой ноге и во вранье замечен не был.

Иногда, подвыпив, Иван Павлович вставал и, широко раскинув худые руки, показывал, как птица летит и вдруг — раз — и падает, околевшая от холода.

Дома на островах — примкнутые торцами щитовые коробки. Они жмутся здесь друг к другу, как люди. Так теплее. Анатолий видел как-то в управе фото острова сверху. Три длинных червя лежат параллельно вдоль острова, и пять наложено на них перпендикулярно. Одно здание стоит поодаль от червей, на площади в центре острова – это почтовый участок, построенный задолго до Конвенции. Это было почему-то важно тогда — иметь почтовый участок на архипелаге, где никто не живёт, а из действительно важного вокруг на тысячу километров — перестроенная из списанного норвежского дока нефтяная платформа.

Здание самое большое на острове, в нём два этажа.

На почте Анатолий и работал, и это было хорошо, место тёплое, а много было мест работы холодных: люди прибывали, и им надо было строить дома, надо было расчищать улицы и вывозить мусор.

Неплохо было ещё на оленьих фермах. Оленей здесь завели для мяса, молока и шкур, кто-то в центре решил, что кормить себя кластеры должны сами. Получалось плохо, но всё равно с оленями стало лучше, чем было без них.

Обыск проводили тщательно. Видно было, что не первый раз, что это просто работа, которую люди делают хорошо. Завораживало, как они вытаскивали ящики письменного стола, раскладывали бумаги и быстро читали их, что-то убирая в сторону, а что-то передавая главному в группе, тому самому, что представился Давиду Марковичу. Передавая документы, они кратко комментировали их, почти неслышно, а главный кивал и тоже быстро просматривал бумаги.

Каток, подумал Давид Маркович. Меня снова переезжает каток. Начал нарастать страх. Потели ладони, от этого было стыдно, а от стыда он краснел и потел уже весь.

— Переживаете? — спросил главный оперуполномоченный.

— Да, — честно ответил Давид Маркович.

Встречи эти очень сложны.

Особый кластер. Он называется «Мирный», как городок, что стоит здесь. Эта территория теперь на картах указана как «Исконная Россия». Историки доказали, что где-то здесь и есть истинный Киев, который ищут и найдут. Историки — самые уважаемые учёные. Они делают очень важные открытия. Ежемесячный альманах «Историческая правда» — главный журнал в стране. Теперь уже никто не спорит, что зарослевое запустение большой плодородной сибирской зоны было результатом многовекового расточительного отношения к природным богатствам.

Статья «Героические усилия братских китайских лесорубов как путь к историческим истокам» стала обязательной для изучения и конспектирования в восьмых классах. И это мудро, что в восьмых, потому что мало кто из сознательной трудовой молодёжи игнорировал трудовые призывы Родины и оставался доучиваться два последних школьных года.

Сергей читал каждый выпуск, а некоторые знал до издания. Знал и некоторые открытия до начала исследований. Такая работа.

Юноша и девушка вышли из леса, что неподалёку от посёлка, засветло. Солнце быстро садилось за деревья, темнело, и тропинка начинала теряться из виду. Но они, оба высокие и худощавые, шли по хорошо знакомой дороге быстро.

Был конец мая, и в лесу было красиво: появились листья, готовились зацвести какие-то низкие деревья, название которых было хорошо знакомо девушке, она родилась в этих местах.

— Покажи мне лесную рябину, — попросил юноша утром, когда они шли в школу.

— Пойдём после уроков, — ответила девушка. — Самое время — рябина цвести начинает.

— И ты ударил его камнем по голове? — спросила Виктория Марковна, выслушав рассказ Станислава.

— Да, — ответил Станислав.

— Где у него травма?

— На затылке.

В полицейский участок Давид Маркович с Иваном Павловичем сходили, и начальник с ними поговорил, всё-таки главный редактор местной газеты и заведующий государственной продуктовой лавки — люди, хоть и присланные, но не последние.

Иван Павлович старался аккуратно выведать, не случилось ли вечером чего с кем из молодых в посёлке, говорил, что крики слышал на окраине и крики серьёзные, а начальник полицейского участка, старый служака, видел его попытки и пресекал их, легко уводя разговор в сторону. Иван Павлович тоже видел, что беседа не даст ничего и скоро их из кабинета попросят.

Давид Маркович больше не мог выносить напряжения, от которого мякли колени и к горлу поднимался тяжёлый шар. Не выдержав, он спросил прямо:

— Скажите, а... сообщений о таком Пуховцеве вам не поступало сегодня?

— Что скажешь, мент? — Виктория Марковна смотрела на Ивана Павловича со своим обычным прищуром, чуть наклонив голову к плечу.

Бывший мент, бывший выселенец «5000 плюс», а ныне завгоспродлавки вполне пригодного для жизни кластера молчал.

— А что сказать, Вика, — проговорил он наконец, — плохо всё.

— Плохо, Ваня, — согласилась она и взяла новую сигарету.

Солнце только начинает светить, и лучи бьют сквозь просветы между стволами голых деревьев. Холодно — то ли апрель, то ли начало мая, почки лишь начинают набухать и не верят холодному свету. Снег лежит островками, а в оврагах, на склонах, к северу, остаются хрусткие его пласты, иногда даже глубокие. Снег в них не рыхлый и не липкий, он спёкся и готов стечь в ручей, что уже безо льда и течёт внизу.

Человек бежит, он попал босой ногой в такую залежь умирающего снега и побежал дальше: останавливаться нельзя, это он знает наверняка.

У человека большое имение. В нём парк — как лес из его вологодского детства, он так хотел, чтобы не было следов ландшафтного дизайна, чтобы лиса или заяц из кустов.

И теперь он бежит по своему парку, зная, что убежать некуда — имение огорожено шестиметровым забором.

— Третий раз за год прилетаешь. Часто. Надо паузу.

Денис Александрович потягивал кофе, привезённый Сергеем Петровичем, его учеником Сергеем, и очень серьёзно смотрел на него.

— Вопросы серьёзные. Я не могу сам принимать по ним решения, — ответил Сергей напряжённо.

— Установки меняются. Подстраивайся. Поработай в автономном режиме. Под свою ответственность.

Холодный дождь мерзко моросил.

Для тех, кто родился в этих местах, такой дождь просто моросит, но для приехавших сюда, даже после кластера «ЗФИ», и живших до того в Москве, и втайне мечтающих туда вернуться, такой способ литься с неба — мерзок. Ещё не опали листья с деревьев, и самое время для осени золотой, и плевать на избитость и затёртость сочетания — она золотая и должна быть такой здесь тоже, раз мы здесь, думают люди. Но солнца нет уже неделю, и дождь тычет тонкими ледяными иголками в землю, и во всё, что из неё выросло, и в то, что на ней понастроено, и во всё живое. Этот иглопад вечен, уверенность в этом приходит на второй его день, ещё через пару дней листвы на деревьях не остаётся, а через неделю такого дождя она сливается с землёй по цвету, а потом вбивается в неё.

Виктория Марковна не могла к этому привыкнуть. Хмурило и то, что сразу после этих дождей приходил снег, который нужно было терпеть полгода.

Какую-то из зим я не переживу, думала она в такие дни. Скоро такая зима придёт. Может быть и эта. Колени, простуженные на севере, — как она стала нейтрально называть острова, где провела годы, — особенно остро ныли поздней осенью, которая, впрочем, наступала здесь рано.

— Медовуха — осенний напиток, — задумчиво произнёс Иван Павлович.

— Почему? — рассеянно спросил Давид Маркович, глядя в окно их любимой подсобки, — её же всегда можно готовить. Был бы мёд.

— Готовить-то можно всегда, но пить надо такой вот холодной осенью. Лето было вот только вчера. И всё, нет его. Осталась медовуха. Золотая, посмотри, как зверобой или донник. А видел ты поляну пижмы? Сейчас открою, вдохнёшь. Лес, травки разные, цветы, будто не умерло всё это ещё. И ты вроде как живой.

Открыл, дал понюхать.

Иннокентий пил не каждый день. Просто не мог, как, к примеру, завлавкой, выпить пару-тройку рюмок и пойти спать. После ста граммов самогона — а любил Иннокентий именно его – душа только начинала дышать и хотела ещё. Остановиться сам Кеша не мог, пил, пока не свалится. Старался не пить в день зарплаты, иногда получалось, тогда он относил деньги матери. Она хвалила его, называла кормильцем.

Отец свалил за кордон давно, Кеше было тогда десять, сразу, как приняли Конвенцию. Тогда просто было уезжать, всех выпускали. Много народу уехало. Ничего здесь не будет больше, так тогда сказал батя, хотел мать с собой забрать, но та упёрлась — не брошу дом, и он уехал сам.

Помыкался по Китаю, присылал открытки иногда, а потом стал денег слать, сначала немного, а потом побольше, так, что мать засобиралась было к нему даже. Но как-то вызвали её получать письмо в управу, а оно было непростое, со счётом за патроны, что на расстрел мужа извели, ибо стал он в Китае наркобарыгой. Развозил дозы по клиентам да и довозился. Недолго пожил, как многие «русси», что сбежали тогда первой волной. Непросто стать таксистом в Китае. Да и проституткой тоже, говорят. Спрос на русских девочек уже не тот, слишком много стало, не удивишь.

Счёт китайский пришлось оплатить, строго-настрого мать в управе предупредили. Международные братские обязательства священны — так и сказали.