Промозглым зимним вечером 1840 года в караульное помещение на улице Культюр-Сен-Катрин заглянул и попросил разрешения обогреться продрогший прохожий. Это был мужчина с простодушным, немного удивленным лицом. Потертую одежду прохожего почти полностью скрывал огромный передник, какие обычно носят подручные аптекарей, а из кармана, который сильно оттопыривался на животе, выглядывал объемистый пакет из плотной бумаги.

Человеку в фартуке охотно позволили погреться, и он пристроился у печки.

На улице пока лишь смеркалось, но в караульном помещении было темно, как ночью, поскольку ламп здесь еще не зажгли.

Вскоре незнакомец ушел, и никто не заметил, что сверток больше не оттягивает ему кармана.

На этой же улице в нескольких шагах от караульного помещения стоял за глухой стеной величественный и мрачный особняк, известный в округе как родовое гнездо Фиц-Роев. Последний герцог де Клар, он же – последний принц де Сузей, жил в нем недолгое время со своей супругой, с которой, по слухам, потом расстался.

Кучер тем временем закрыл ворота.

Их створки захлопнулись, и из кустов вынырнул ошеломленный Эшалот. С минуту смотрел он на запертые ворота, не в силах опомниться от изумления, а затем воскликнул:

– Хорошо быть ловкачом, я всюду успел, все увидел, но что это значит – хоть убей, не понимаю! Есть в мире, друг мой Саладен, такие тайны, в которых и сам черт не разберется! Нам вот, к примеру, известно, что породили тебя на свет Амедей и Ида, которую я почтительнейше обожал до самой ее безвременной кончины! И что же? А то, что твой распрекрасный отец оказывается вдруг среди этих людей, и ты получаешь право на богатое наследство. В основе любой тайны лежат деньги, но если неумело ими воспользоваться, то найдешь не счастье, а погибель. Ну, бежим отчитываться. Увидишь, какая каша заварится сейчас в «Срезанном колосе»!..

И Эшалот, которого не страшила никакая грязь, пустился со всех ног к Королевской площади.

Пустынную улицу Культюр все поливали и поливали струи ледяного дождя. Тускло светились витрины маленьких магазинчиков; заглянув в любой из них сквозь стекло, можно было увидеть такую картину: за прилавком застыла барышня, нет ни одного покупателя, а за приоткрытой дверью, в жилой комнате стеснились вокруг едва тлеющего камелька остальные домочадцы.

На пороге стояла женщина; замерев, она оглядывала гостиную. Посетительница была высока, стройна и удивительно грациозна; узкое облегающее платье подчеркивало изящество ее фигуры. И хотя черная кружевная вуаль скрывала лицо женщины, в угрюмой сумрачной комнате вдруг повеяло счастливым дыханием молодости и красоты.

«Венере не спрятаться, – говорил латинский поэт, – богиню ты узнаешь сразу, ее выдаст походка, обнаружит прелесть движений». Не утаить и совершенства Божьего творения. Спрячьте розу – и ее тут же найдут по аромату.

Но в стихах Виргилия Венера идет, и ее узнают по божественной поступи, а эта женщина застыла в проеме двери, и неодолимое очарование источает сама ее неподвижность.

– Анжела! – прошептал больной; в глазах его затеплилась жизнь, щеки порозовели. – Подойдите ко мне. Я благодарен вам за то, что вы откликнулись на мой зов.

Не проронив ни слова, бесшумным легким шагом женщина пересекла комнату. Так ходит на бархатных лапах пантера, существо восхитительное и пугающее. Герцог, вздрогнув, замер, как замирают дети, страстно мечтавшие о чудесной игрушке и вдруг увидевшие ее перед собой.

– Когда мы встретились, вы говорили мне только о любви, – продолжала Анжела. – И вот однажды я наконец согласилась следовать за вами в Шотландию, где мы и обвенчались вопреки воле вашей семьи. Вспомните, всякий раз, когда я пыталась объясниться с вами до нашей свадьбы, вы не давали мне вымолвить ни слова, считая, что я ищу предлог, чтобы отказаться от брака с вами. Маркиза Тюпинье я и правда звала отцом, но он – мой крестный. Этот человек действительно крестил меня. Полагаю, вам он заявил, что я – его родная дочь…

– Да, это так, – подтвердил герцог.

– И догадываюсь, почему… – вздохнула Анжела. – Он не просчитался – и выкачал из вас немало денег…

– Оставим, он – просто ничтожество! – сердито воскликнул больной.

– Он хуже, чем вы думаете. Он – мерзкое ничтожество, – грустно усмехнулась женщина. – К нему в дом меня привезли, забрав из монастырского пансиона после смерти моих отца и матери. Мне тогда исполнилось десять лет, и с тех пор у меня не было другой семьи, кроме маркиза. Абель хотел спасти меня, попытавшись избавить от пагубного покровительства господина Тюпинье. Не будь маркиза, я стала бы женой Ленуара…

Пришла пора и нам познакомиться с маркизом: среднего роста, немолод, худ, одет как горожанин среднего достатка, на орлином носу – круглые очки. Несведущие люди считают орлиный нос признаком породы, но маркиз был скорее из породы стервятников, и во взгляде его круглых глаз было что-то отталкивающе циничное. Вдобавок этот человек был совершенно лыс, судьба лишила его даже венчика седых волос, который виднеется обычно из-под шляпы. Голый, блестящий череп маркиза только усиливал сходство со злобной хищной птицей.

Знаем мы и имя этого господина, оно не раз мелькало на предыдущих страницах. Маркиз де Тюпинье – так оно звучало, но его обладатель не слишком походил на дворянина – несмотря на свой аристократический нос.

Маркиз не только позволил себе осквернить неуместным поцелуем прелестные уста герцогини де Клар, он, все еще держа Анжелу за талию, принялся вальсировать, увлекая ее в соседнюю комнату. Оказавшись там, маркиз закрыл дверь.

– Козочка моя, – проговорил он наиблагодушнейшим тоном, – как славно ты придумала прийти его навестить, черт побери! Самое время, самое время! Но я должен и пожурить тебя! Почему ты не предупредила своего крестного? Разлюбила? И вдобавок заперла на замок садовую калитку! Пришлось мне перебираться через стену, влезать в окно… Это в мои-то годы!

И маркиз показал пальцем на пустой квадрат в оконном переплете. Стекло было вырезано, в дыру задувал ледяной ветер.

В 1853 году строительные рабочие уже снесли все домишки вокруг тюрьмы де ла Форс, тоже обреченной на скорый слом. Пощадили один только старинный особняк на углу улицы Малер и Сент-Антуан; примыкавший к этому дому сад раскинулся недалеко от ворот храма Сен-Поль, а окна особняка смотрели на улицу Культюр-Сен-Катрин.

Здание это называли по-разному, иногда даже так, как и следовало бы: «Особняк Фиц-Роев», хотя чаще и охотнее именовали его «Птичьим домом».

После войны Париж мало изменился, но те, кому давно перевалило за двадцать, помнят пяток пыльных лет, когда сто тысяч каменщиков окутали все округа Парижа белым облаком известковой пыли. Словно по мановению волшебной палочки возникал тогда бульвар за бульваром. Коренные парижане спрашивали друг друга, как пройти туда-то и туда-то, блуждая в родном городе, точно в лесу. Столица была перестроена так быстро и так основательно, что мы и сегодня простодушно ищем порой знакомый дом; мы к нему привыкли, нам кажется, он высится на том же месте, что и вчера, а он давным-давно обратился в прах, будто принадлежал эпохе Карла Великого.

Уцелевший особняк смотрел теперь своими окнами прямо на тюрьму де ла Форс, которую раньше заслоняли от него здешние дома. Он мог смело претендовать на первую премию за тишину и спокойствие, оставив в этом смысле далеко позади все другие почтенные жилища, мирно дремавшие в квартале Марэ. Из этого дома никогда не доносилось ни малейшего шума; лишь в саду громко щебетали птицы, поскольку добрейший господин Жафрэ, который обитал в особняке, был покровителем и благодетелем всех воробьев Парижа. Два раза в день умиленные соседи наблюдали, как питался от щедрот этого человека птичий народец, стаей кружась над крыльцом.

Говорят, что любовь к птицам свидетельствует о добром сердце, хотя мне больше по душе, когда излишек хлеба отдают голодным людям.

Мальчик на миг растерялся: подумать только – «принцесса»! Но оглядев еще раз дрожащую от холода худышку в холщовой юбчонке, Клеман, человек ума живого и решительного, вдруг устыдился своей доверчивости.

– Глупости какие, – заявил он, – да старик над тобой просто-напросто посмеялся. Пошли к нам: папаша Кадэ вечно где-то шляется, а если матушка Кадэ не захочет взять тебя в дом, то мы уйдем оба.

Тильда не сводила с него внимательных глаз.

– Ты сильный, – проговорила она, – и ты мне нравишься. А эти Кадэ, они что – твои родители?

Клеман молча пожал плечами.

В этом волнующем предании наибольшее любопытство вызывала одна деталь – самая загадочная и таинственная. Мы, конечно же, имеем в виду латинскую молитву, которую в буквальном смысле слова вколачивал в ребенка изверг отец.

Все остальное не кажется таким уж захватывающим, напоминая множество подобных историй, происходящих в тех же парижских низах.

И, безусловно, именно молитва является ключом ко всем другим загадочным обстоятельствам этого дела. И не успели мы задуматься о нем, как у нас уже забрезжили какие-то давние смутные воспоминания…

Например, о тех днях, когда просторный дом стоял пустым, или о том зимнем утре, когда из ворот его вдруг выехал траурный катафалк – хоронили герцога де Клара, принца де Сузея, хотя ни окна, ни двери особняка Фиц-Роев не открывались добрый десяток лет.

Поэтому-то редкие соседи, которые заговаривали теперь с мадемуазель Клотильдой, едва удерживались, чтобы не спросить ее шепотом: «А молитва? Вы не позабыли свою молитву?»

Как прекрасно его спрятали, этот билет фантасмагорической лотереи, за которым принц де Сузей приехал из дальнего далека! Но вот что интересно: в обстановке гостиной добрейшего Жафрэ (совсем не той – знаменитой – комнаты в четыре окна) не было ни малейшего намека на миллионы. Кроме корзины под чудесным муслиновым покрывалом, лишь подчеркивавшим, как выцвела обивка кресел, ничто в салоне не говорило о скорой свадьбе.

При виде мирного сборища, тихо толковавшего на темы, никак не связанные с венчанием, никому бы и в голову не пришло, что мадемуазель Клотильда с минуты на минуту ждет жениха после трехмесячной разлуки и что сегодня же вечером будет подписан брачный контракт.

Безмятежное веселье очаровательной девушки не давало повода думать, что эта крошка идет замуж против воли, но вместе с тем оно же говорило и о том, что чувства невесты дремлют и лихорадка ожидания не сжигает доброго сердечка.

Я помогу вам представить себе Клотильду – это прелестнейшее, пленительнейшее создание, с таким милым изяществом расположившееся на самом что ни на есть дрянном канапе!

Она была хохотушкой, на что намекали полураскрытые лепестки ее губок, позволявших любоваться белоснежными жемчужинками зубов. Пышные каштановые кудри отливали на свету тусклым золотом. Она улыбалась, но в ее улыбке таилась какая-то бессознательная печаль, словно напоминая, что эта беззаботная певунья обладает живой, трепетной душой. Еще отчетливее угадывалась эта душа в больших глазах, затененных густыми длинными ресницами и казавшихся от этого почти черными.

Многие еще помнят тюрьму де ла Форс такой, какой она предстала перед парижанами после того, как смели с лица земли островок домов, которые располагались между улицами Паве и Культюр-Сен-Катрин рядом с улицей Сент-Антуан, напротив храма Сен-Поль. Никто, кроме, пожалуй, рецидивистов, не знал толком причудливого комплекса зданий, куда входили тюрьма де ла Фарс и Бриен, а уже к ним администрация в силу всевозможных обстоятельств делала все новые и новые пристройки. В итоге возникло чудовищное сооружение, лишенное даже намека на здравый смысл. Человек, заплутавший на этих пятидесяти квадратных туазах

[9]

, мог прошагать целых два лье и не найти того, что искал.

Пока ремонтировали министерство юстиции, два главных тюремных корпуса, между которыми находится внутренний двор, именуемый двором Долгов, использовали как место предварительного заключения для подследственных. Камеры в этих корпусах мрачные, но на верхних этажах – получше и с хорошей вентиляцией, чему несказанно завидуют несчастные, сидящие в карцере.

На всю тюрьму славилась камера, которую называли «баронской» или «без корзинки».

В аду де ла Форс это место было раем.

Мы уже взглянули на него из гостиной Жафрэ, воспользовавшись биноклем мадемуазель Клотильды: такая камера в тюрьме – одна-единственная; ее окно легко узнать по зеленым занавескам. Так что у этого головореза из банды Кадэ, Пьера Тарденуа или Клемана Ле-Маншо, как вам больше нравится, были, судя по всему, весьма влиятельные покровители, если им удалось добиться для него такой милости.