В конце сентября 1838 года в пятницу под вечер (на город уже опускались сумерки), когда приказчик антикварной лавочки, расположенной на углу улиц Люпюи и Вандом, как раз закрывал свое заведение, к его дверям подкатил элегантный экипаж. Магазинчики, расположенные в квартале Тампль, удостаиваются знатных визитов ничуть не реже, чем модные салоны: Сен-Жерменское предместье и шоссе д'Антен давно уже разузнали дорожку на это торжище и наведывались сюда тайком – то как покупатели, то как продавцы.

Приказчик опустил на землю наполовину поднятый ставень и принялся ждать, когда дверца экипажа откроется. Но дверца никак не открывалась, и красная шторка, не пропускавшая внутрь любопытных взглядов, оставалась спущенной. Тем временем кучер, красивый молодец цветущего вида, в ознаменование конца поездки отложил кнут и, вынув из кармана трубку, принялся неспешно ее набивать.

Приказчик, который, несмотря на свое эльзасское происхождение, досконально изучил парижские нравы, спрашивал себя: кто же прячется в глубинах закрытого экипажа – господин, назначивший свидание своей даме, или дама, назначившая свидание господину?

Мучимый этими вопросами, он, прежде чем вернуться к брошенному ставню, обогнул угол и вышел на улицу Вандом, едва не сбив с ног степенного дядюшку средних лет, встретившего его появление добродушной улыбкой.

– Надо же! – изумился приказчик. – Приятель-Тулонец пожаловал в гости к моему патрону. Но вам, к сожалению, не повезло: папаша Кениг вместе со своей половиной только что отбыл на лоно природы. Помещики, ничего не попишешь, у них в Сен-Манде усадьба: газончик размером с носовой платок да дюжина чахлых тычинок с тремя листиками, годящихся разве что на метлу.

Было около восьми вечера. Бульвар Тампль, ныне превратившийся в угрюмый сквер, а тогда бывший популярнейшим местом массовых увеселений, гудел тысячами радостных голосов. Толпа осаждала театрики, обещавшие в афишах смех и слезы, ярмарка всяческого мелкого товара уже осветилась уютными фонарями, и даже бедняки, не имевшие трех су, чтобы подразвлечься у Лазари, могли бесплатно провести вечерок перед балаганом какого-нибудь безвестного провинциала.

Когда странный тип, отзывавшийся на кличку Приятель, вышел на улицу Шарло, веселье, как обычно царящее на бульваре, достигло своего апогея. Однако человек в широком долгополом плаще не обращал на него никакого внимания: ни на что не отвлекаясь и даже не взглянув на знаменитую ярмарочную иллюминацию, он неуклонно двигался по направлению к Вандомской колонне.

Экипаж с задернутыми шторками медленно следовал за ним вдоль тротуара.

Наряд, облюбованный для себя Приятелем-Тулонцем, в ту пору встречался в квартале Тампль гораздо чаще, чем в наше время, стирающее всяческую живописность: ныне даже престарелые ростовщики, промышляющие в тех местах, повадились носить зауряднейшие сюртуки, а среди молодых не редкость встретить франтов, имеющих портных в районе Оперы.

По сей причине Приятель-Тулонец не вызывал у окружающих никакого интереса. Он шел неслышной поступью в своих подбитых овечьим мехом сапогах и вполголоса мурлыкал песенку, которую никак не назовешь крамольной:

Квартал этот весьма оригинален и совсем не похож на остальной Париж. Даже улицы не носят тут привычных названий – скажем, Людовика Великого или Бонапарта, а поименованы в честь знаменитых поэтов, несмотря на отдаленность отсюда Одеона: имеется здесь улица Бальзака, улица Шатобриана, улица лорда Байрона.

В этот странный уголок не проникла еще идея выравнивания, столь необходимого для блага граждан и для спокойствия господина префекта: тут много подъемов и спусков, извилин и крутых поворотов – словно некий волшебник задумал сделать этот квартал помехой на пути всеобщей унификации.

Париж суетится справа и слева, на бульваре Османа и на большом проспекте Елисейских полей, но сюда его нервозность не проникает. Тут витает безмятежный космополитический дух, жизнь налажена тут на английский, русский, а то и на турецкий лад. Среди мужчин нередко попадаются держатели конюшен, среди женщин – владелицы школ; тут ничего не продают – разве что породистых лошадей да бесцветное образование.

В 1838 году в этом квартале имелись еще обширные пустыри, принадлежащие Фоли-Божону, а улицы Фрид-ланд не было и в помине. Было здесь несколько международных пансионов, знаменитый родильный дом, три или четыре особняка, утопавших в роскошных садах; все более-менее значительные строения располагались на старинных городских артериях, таких, как улица Оратуар или главный проспект Елисейских полей.

Самым красивым среди домов был без сомнения особняк маркизы д'Орнан, вдовы бывшего пэра Франции и сестры министра времен Реставрации.

Итак, девушки смеялись и щебетали в ожидании танцев. Возле камина беседа начала затухать, пора было приниматься за вист. Тут и там, разбившись на группки по всему салону, гости обсуждали газетные новости.

В оранжерее, куда изредка кто-нибудь заходил для прогулки, доверительный разговор между молодым юристом и прекрасной графиней становился все более оживленным.

Господин д'Аркс был очень бледен и толковал о чем-то со сдержанным пылом, графиня Корона, слушавшая очень внимательно, то разражалась смехом, то казалась взволнованной, если не пораженной.

То ли случайно, то ли с умыслом, но Валентина, рассеянно пробегавшая пальчиками по клавишам, уселась так, чтобы не терять из виду происходившее в оранжерее. Подруги ее в свой черед старались не упустить мельчайших перемен в очаровательном лице Валентины. Говорить можно что угодно, слова обманывают, зато румянец, внезапно набежавший на щеки, взмах ресниц, открывший глаза, которым положено быть опущенными, или нахмуренный лоб свидетельствуют о многом.

Мари де Тресм, хорошенькая блондинка, заключила музыкальную беседу словами:

Между танцами наступил перерыв, и гости группами стали заходить в оранжерею. Полковник, отечески приобняв Мари де Тресм и еще одну юную барышню за плечики, ласково поинтересовался: – Ну как, милые девочки, кадриль вытеснила из ваших головок злодеев?

– Вовсе нет! – возразила Мари. – Мы пришли сюда повертеться вокруг господина д'Аркса, может, он откроет нам какой-нибудь интересный секрет. Я уверена, – добавила она, хитро улыбнувшись, – что он так увлеченно беседует с госпожой графиней именно о злодеях.

Полковник потрепал ее по щечке и, повысив голос, сказал:

– Реми, дорогой, вот тут два очаровательных дьяволенка обвиняют мою маленькую Фаншетту в том, что она вас похитила.

Графиня Корона тотчас же с улыбкой обернулась к ним, а Реми д'Аркс покраснел, словно его обвинили в каком-то серьезном проступке.

В Париже стояла зима: улицы были покрыты сероватым снегом, на котором пешеходы и повозки оставляли черные следы. Было начало ноября 1838 года. С момента катастрофы, которой закончилась наша предыдущая история, прошел месяц. Странная смерть следователя Реми д'Аркса весьма удивила парижан, но в Париже не привыкли долго удивляться, и теперь все уже забыли об этом случае.

Описываемые нами события происходили так недавно, что сомневаешься, говоря, будто то время ничем не напоминает нынешнее. И все-таки дело обстоит именно так: за последние тридцать лет Париж претерпел огромные изменения, которых иному городу хватило бы на целый век.

Уже тогда было велико влияние газет на общественное мнение; его даже находили непомерным. Однако оно не идет ни в какое сравнение с тем местом, какое газеты занимают в современной жизни.

Можно утверждать, не боясь ошибиться, что нынче, в 1869 году, ежедневно выходит в десять раз больше изданий, чем в 1838 году.

Точно так же дело обстояло со сносом и постройкой зданий.

Госпожа Самайу не обращала ни малейшего внимания на то, что говорилось вокруг; ее доброе полное лицо, обычно выражающее радость, теперь было печальным. – Да, это должно всем понравиться, – сказала она, разглядывая первую страницу альбома с образцами, где находился набросок, изображающий взрыв адской машины на бульваре Тампль.

Это событие произошло совсем недавно, и воспоминание о деле Нины Лассав было еще свежо в памяти парижан.

– Да, наверняка понравится, даю голову на отсечение, – ответил Гонрекен-Вояка. – Эта картинка заряжена пулями, которые бьют без промаха. Потому и стоит она недешево.

Вдова тяжело вздохнула.

– Деньги – это не главное, – грустно проговорила она. – Мне много пришлось заплатить городу: во-первых, за землю, во-вторых, за право выстроить на ней балаган. Раньше, когда у меня были Морис и Флоретта, вся эта живопись мне не требовалась. Люди из хорошего общества назначали друг другу свидания в моем цирке, неважно, где: в Париже или в пригороде. И вовсе не из-за картины, которая висела у меня еще со времен покойного господина Самайу. Ее купили по случаю за сорок франков. Да, нечего и говорить: привязываться к людям – такая глупость! – Мадам Самайу тяжело вздохнула и, опустив голову, прошептала: – Я ведь не просила их дневать и ночевать в моем балагане, вовсе нет... я все толкую об этих детях... просто время от времени заходить на минутку, в память о старой дружбе...

Госпожа Самайу побледнела настолько, насколько позволял ей ее загар. В глазах у нее появился ужас. – Я его много раз предупреждала, – пробормотала она сквозь зубы. Она взяла стакан, но затем передумала и поставила его обратно.

Убедившись, что хозяйка балагана больше ничего не собирается говорить, Вояка-Гонрекен снова открыл свой альбом, намереваясь продолжить разбор образцов. Этот человек был не только настоящим художником, но и настоящим дельцом. Содержимое своей грязной тетради он считал наивысшим достижением живописи девятнадцатого века.

– Мамаша Лео, – начал он, посмеиваясь, – мне кажется, что следователь не был вашим близким родственником, правда?.. Так где же мы остановились? «Современный Янус»... Нет, это уже было. Вот, смотрите, замечательная приманка! Катастрофа в Анжере! Тамошний мост вздумал рухнуть как раз в тот момент, когда по нему проходило два батальона шестьдесят седьмого полка – разумеется, с оружием и с обозом. Впереди маршировал оркестр. Все по высовывались из окон. Рядом проплывает пароход, на происходящее смотрят потрясенные пассажиры...

Укротительница наградила художника таким взглядом, что тот чуть не проглотил язык.

– Об этом говорят уже битых два часа? – произнесла она. – Значит, следователь Реми д'Аркс и впрямь убит?

Такое невежество мамаши Лео вызвало у всех глубокое сочувствие. Действительно, существуют некоторые вещи, незнание которых непозволительно, причем на разных ступенях социальной лестницы они разные. В высшем свете это по большей части водевиль, героями которого являются, с одной стороны, герцог или граф, а с другой – графиня или герцогиня. Этот водевиль всегда один и тот же, однако, по всей видимости, он очень забавный, потому что всегда имеет большой успех.

В низших слоях общества обыкновенно предпочитают драму. Она менее однообразна, чем изящный водевиль, и в ней непременно присутствует кровь.

Итак, вверху смакуют пикантные подробности блестящего адюльтера, а внизу подробно обсуждают (также находя в этом для себя немалое удовольствие) все подробности преступления.

Конечно же, несмотря на это, у нас очень уважают добродетель, хотя никогда о ней не говорят.

Незнание определенных событий, можно сказать, исключает человека из общества. В свете от вас требуют знания даты последнего любовного свидания принцессы, а если вы не знатны и не богаты – то всех деталей убийства, происшедшего на одной из парижских улиц: вы должны назвать точное количество нанесенных ударов, вид оружия, расположение ран на теле и величину кровоподтеков, а также описать положение, в котором нашли уже окоченевшую жертву с искаженным лицом и слипшимися от крови волосами, разметавшимися по мостовой.

О работе больше никто и не вспомнил. Мастерская Каменного Сердца славилась не только своими картинами, но и изумительной ленью работавших там художников. Это были настоящие дети, которые, судя по всему, даже не собирались взрослеть. В этом отношении с ними могли сравниться только артисты, выступающие на ярмарке. Итак, надеемся, понятно, почему в этой аудитории никто больше и не заикался о работе.

Им предложили отдохнуть, и они не стали спорить и устроились так, как им казалось удобнее. Гимнасты положили на пол лестницу, превратив ее тем самым в длинную скамейку, на которой уместилось много народу. Те же, кому не повезло, ничуть не огорчились и просто-напросто присели на корточки.

Все это порядком напоминало цыганский табор, где каждый старается в меру своих возможностей насладиться свободой. Картина была очень живописной; казалось, что здесь уже играется спектакль. Симилор чистил яблоки и жаловался своим не слишком-то прилежным ученицам:

– Обидно, когда счастливый случай выпадает тому, кто им не может толком воспользоваться. Если бы она обратилась не к этому мазиле, не к этому оборванцу-маляру, а ко мне, она бы увидела, какое впечатление я могу произвести на слушателей своим красноречием!

Эшалот в это время смотрел на него и шептал: