Каждый вечер я возвращаюсь к себе в комнату, не раздеваясь, встаю перед зеркалом и тихо себя ненавижу

Кстати, не всегда тихо. Случается, что сумка летит в одну сторону, туфли в другую. Мне пришлось заменить обычный светильник на шар из небьющегося пластика. На внутреннем дизайне комнаты, если такой и замышлялся, это почти не сказалось. Зеркалу тоже доставалось, но оно было небьющимся с самого начала. После того, как я поранилась отскочившими от него каминными щипцами (на кой черт в доме каминные щипцы, если нет настоящего камина?!), да еще кто-то, кажется — Ансельм, объяснил мне, что разбить зеркало есть дурная примета, я оставила его в покое. Зеркало не виновато, что я урод. Оно просто с нечеловеческим равнодушием сообщает мне этот непреложный факт.

Зеркало я тоже ненавижу, но, кажется, эта дрянь сильнее меня.

Доктор Йорстин, мой психоаналитик, не устает твердить: «Тебе нужно принять себя как есть, полюбить себя… полюбишь себя, и весь мир тебя полюбит… дай ему хотя бы малый шанс…»

Но как можно любить то, что отражается в зеркале?!

Сопространственная проблематика семь сто пять. Иначе называемая «улиткой Гильдермана». Здесь важен не один лишь математический аппарат, здесь не обойтись без воображения. С которым у меня никак. То есть оно имеется в каких-то гомеопатических дозах, но, как принято говорить в наших кругах, «в пределах статистической погрешности». И потому моим воображением, опять-таки оперируя традиционным академическим лексиконом, «можно смело пренебречь». Убийственный диагноз. Ансельм, сытая мускулистая каланча, спокойно помещает улитку Гильдермана в свой мозг, которому, казалось бы, и места не найдется в этом совершенном организме… зачем Геркулесу мозг, когда у него есть бицепсы и пенис?., и оттуда, из раздолий несправедливо, нечестно отпущенного ему природой воображения, сыплет координатами и проекциями.

Я

не понимаю, не понимаю, не понимаю, как это ему удается. И почему это удается ему, для которого семь сто пять всего лишь занятная математическая абстракция, почему это дано сутулому Хейну Царгеру, колобку Детлефу Юнвальду, веснушчатой толстухе Эльфриде Унру, даже смазливой, как детская кукла, и с такими же соломенными кудряшками Ильзе Таннеберг и еще доброму десятку индивидуумов из числа тех, кого я знаю хотя бы в лицо. Иногда мне чудится, что даже собаки на беговых аллеях Кампуса что-то смыслят в окаянной улитке Гильдермана и провожают меня взглядами, исполненными не то сочувствия, не то иронии. Собак я тоже ненавижу. Между прочим, доктор Йорстин вот уже несколько раз заводил разговор о собаках. Мол, не имею ли я планов подружиться с одной из этих тварей и, если удастся, поселить ее у себя в доме. Нет у меня таких планов по поводу собак. Все мои планы сводятся к чертовой улитке. Вот что я желала бы поселить в своей голове. Это мой рок, это мое проклятие. Иногда мне снится дивный сон, будто бы в моем мозгу вдруг лопнула какая-то незримая перепонка, и грянуло озарение, все стало на свои места, все сделалось легко и просто, и я могу бродить по внутренним изгибам улитки Гильдермана куда заблагорассудится, хоть вперед, хоть назад, хоть на цыпочках, могу даже бежать внутри нее или снаружи, как захочу… Но сон прерывается, и я лежу, стиснув в кулаках подушку, уткнувшись в нее носом, лежу и жду, когда отступит наваждение и я нырну в какой-нибудь необидный, ординарный, безоблачный сон.

Есть такая планета — Мтавинамуарви…

— Привет, девочка Тони, — говорит мне Джильда, рот у нее при этом до ушей, все зубы наружу, даже глаза слепит, и сама она вся светится уютным внутренним светом.

— Привет, Джил, — отвечаю я и кое-как вымучиваю ответную улыбку.

Все равно так, как у нее, у меня никогда не получится.

— Что-то ты нынче выглядишь не очень, — извещает меня Джильда. — Ты завтракала? Будешь пить со мной кофе?

Конечно, буду. Только это не поможет. Наверное, я от рождения выгляжу «не очень».

Я

не такая, как все. С этим ничего нельзя поделать. Еще несколько лет тому назад я считала свою инакость преимуществом и пыталась беззастенчиво ею пользоваться. Иногда это приносило свои плоды: меня жалели, мне многое прощали, да что там — прощали вообще все, в меня даже влюблялись потому лишь, что я выглядела и вела себя не так, как другие. Несколько лет тому назад… в детстве. В том его коротком отрезке, который выпало мне прожить в человеческом окружении, то есть в атмосфере заботы и добра. Детям нравится всё необычное. Много ли нужно детям, чтобы влюбиться? Всего ничего: чтобы объект сердечной симпатии выбивался из ряда, не сливался с толпой, и неважно, в чем состоит его уникальность. А я была еще и какой уникальной!

Потому что самую большую часть своего детства, первые четырнадцать его лет, начиная от рождения и заканчивая экстренной эвакуацией, я провела на мертвой планете Мтавинамуарви.

Мои родители занимались крофтингом — поиском галактических сокровищ. Собственно, там была целая группа крофтов, командовал которой известный сорвиголова и везунчик по имени Аксель Скре. Они высадились на Мтавинамуарви и проникли в разрушенный объект «Храм Мертвой Богини», рассчитывая там крупно поживиться. В общем, все они бесследно сгинули в туннелях, что находились под «Храмом». Все, кроме моих родителей, которым тоже не повезло. Потому что корабль, на котором они прибыли, был вдребезги разбит метеорным потоком, одним из тех, что на этой погибшей планете были вместо дождя и снега. Мои родители укрылись в туннелях, нашли пространство для обитания и водоем. Там они прожили пятнадцать — это не шутка! — пятнадцать лет. Не озверели, сохранили человеческое достоинство и рассудок. И даже произвели на свет меня. Возможно, благодаря мне они и остались людьми. Их было трое: моя мать Тельма Рагнаррсон и двое мужчин, Эйнар Стокке и Стаффан Линдфорс. Я ношу двойную фамилию, потому что мама не знала, кто из этих двоих мой отец. Они угасли один за другим, и осталась одна я. Четырнадцатилетнее чудовище, выросшее не на волшебных сказках и стихах, а на книгах по математике и астрономии.

Все это время я видела только лица своих родителей, стены подземного убежища и вскопанную метеоритными дождями холодную поверхность давно погибшего мира. Спасение пришло вскоре после того, как я осталась совершенно одна, и это было действительно спасение, потому что шансов на выживание у меня не сохранялось вовсе.

Формально и по всем признакам я была человеком, но мое персональное человечество оказалось слишком узким, чтобы сформировать мою личность во всей необходимой полноте и гармонии. Поэтому я была законченным социопатом, которому не без труда смогли привить хотя бы какие-то навыки существования в широком человеческом окружении. Осталась социопатом и по сей день. Хотя, возможно, уже не таким агрессивным. Никто не пугается обращенных к нему слов незнакомого человека. Никто не испытывает панические атаки в толпе, на стадионе, в театре, от одного лишь изобилия чужих лиц, непривычных голосов и непонятных запахов. Никто… но все это было со мной.

Мы сидим на едва освещенной заходящим солнцем веранде в плетеных креслах, лопаем вареную кукурузу, запивая белым вином (кошмар перфекциониста от гастрономии!), и болтаем ни о чем. Мы — это я и мой личный психолог, доктор Фауст Йорстин. Своему имени вопреки, доктор более сходен с Мефистофелем в лучшие годы, когда тот лишь ступал, опасливо пробуя носком лакированного ботинка, на стезю порока. Насчет лакированной обуви — это не фигура речи, а чистая правда. Добавим сюда костюм-тройку черного цвета с искрой. Ослепительную белую сорочку с жемчужным переливом. Винтажный галстук с узлом и заколкой. Ах да, чуть не забыла: и запонки, запонки с брильянтами! Кем нужно быть, чтобы так наряжаться летней порой?! Я, в своем обычном хитоне из чего-то белого, легкого и насквозь проницаемого для движений воздуха и даже слабейших солнечных лучей, чувствую себя в обществе доктора Йорстина не то пришелицей из иного мира, что совершенно соответствует действительности, не то беглой пациенткой Бедлама. Что, вообще говоря, не противоречит первому.

Будь я проклята, но доктор Йорстин тоже прекрасен. Кто говорил, что Мефистофель должен быть уродом? У моего доктора классический римский профиль, черные с ранней сединой волосы лежат в некотором беспорядке, который выглядит продуманным, а обязательная эспаньолка кажется пририсованной. Ничего не упущено. И еще голос, умиротворяющий и музыкальный, как у большого деревянного инструмента, какого-нибудь фагота или, к примеру, бассетгорна, о котором я не знаю ничего, кроме красивого названия.

Раньше я была убеждена, что мне нужен психолог. Я сознавала свою эмоциональную ущербность и надеялась, что смогу с нею справиться. В конце концов, сейчас можно вылечить любую болезнь. По наивности я полагала, что это всего лишь болезнь и где-то есть для нее лекарство. По известным причинам психолог находился рядом со мною всегда. Где бы я ни жила, в любой точке планеты. Они передавали меня из рук в руки, как нелетающего птенца.

В один прекрасный момент, вскоре после вступления в возраст ответственности, я обнаружила, что отныне предоставлена самой себе. То есть никто не отказывал мне в совете или дружеской беседе по душам… но между строк читалось: извини, дорогуша, у меня есть подопечный, который нуждается в заботе намного более твоего, а ты уже большая девочка, ступай своей дорогой, топай своими ножками, ты здорова, и никто тебе больше не поможет. Так оно и было.

С той минуты я ничем не выделялась среди миллиардов обитателей человеческой Галактики.