30 января 1933 года рейхспрезидент Германии генерал-фельдмаршал Гинденбург принял в своей резиденции фюрера национал-социалистической партии Адольфа Гитлера. Рейхспрезидент стоял, опираясь на палку, очень прямой, очень дряхлый, и взирал с высоты своего роста на коротышку ефрейтора, вспотевшего в наглухо застегнутом черном парадном сюртуке. Президент не предложил ему сесть.

Гитлер, пытаясь выглядеть солидно, выпятил грудь и надменно вскинул треугольный мясистый нос, вызывающе торчавший над черными усиками. Президент стоял неподвижно и был похож на высокое старое дерево. Такие деревья нельзя свалить. Они падают сами, когда приходит срок, и то лишь потому, что гниют изнутри.

И восьми месяцев не прошло с тех пор, как Гитлер оспаривал у Гинденбурга высший пост в государстве. Тогда Гитлер в предвыборную кампанию за одну только неделю посетил двадцать городов, ежедневно выступая на трех-четырех митингах, организованных с военной четкостью. Это он, фюрер, придумал эффектный пропагандистский трюк. Зафрахтовал самолет и парил над Веймарской республикой, поражая воображение избирателя своей жутковатой вездесущностью. Геббельс тут же выдвинул лозунг «Гитлер над Германией», вызвавший ликование и страх у миллионов людей.

«Мимо навозной кучи проносился магнит, а мы потом видели, сколько железа было в этой навозной куче, и сколько его притянул магнит»

, — записал Геббельс в своем дневнике.

И хотя Гитлер проиграл тогда «старому господину», но все же полученных им тринадцати с половиной миллионов голосов хватило на то, чтобы в относительно короткий срок устранить все преграды на пути к власти.

Когда все разошлись, Геббельс сказал задумчиво:

— В еврейском вопросе фюрер предельно радикален. Евреи обречены.

— На что обречены? — тихо спросила Магда.

Геббельс пожал плечами.

— Это знает только Гитлер. Как-то в беседе со мной фюрер говорил о создании гигантской резервации на Мадагаскаре, где можно было бы поселить пятнадцать миллионов евреев. Впрочем, мне кажется, что он отбросил эту идею, поскольку человечество не доросло до нее.

Магда не любила воспоминаний и на себя, прежнюю, смотрела чужими глазами. Она даже не пыталась заглянуть в бездонный колодец времени. К чему? Прошлое ее не интересовало, а в будущем, как не вглядывайся, различимы лишь бесформенные тени. То, что было вчера, не играло никакой роли, а о том, что будет завтра, она не думала. Невероятная ее витальность была сосредоточена на текущем дне. Она забывала тех, кого любила, как забывала свою прошлую жизнь, словно ее и не было вовсе.

Магда знала о существовании могучей тревожной силы где-то в глубине ее души и старалась не думать о том, что будет, если эта сила вырвется наружу. Когда такое случалось, то от прежней ее жизни не оставалось ничего, кроме раздражающе бесполезных воспоминаний. Она освобождалась от них решительно и энергично и начинала строить новую жизнь.

Ее душа была способна на самые неожиданные метаморфозы. Но никогда не менялась ее убежденность в том, что в этом мире имеют значение только чувства. Правда, они тоже со временем блекнут, изнашиваются и теряют свою привлекательность, но все же придают жизни хотя бы видимость смысла. Она долго полагала, что тяга к переменам и есть основное свойство жизни. Человечество, в силу своей ущербности, стремится к вечному идеалу, который, хвала Богу, недостижим, иначе стал бы вечным проклятием.

Фюрер считал человека и общество зависящими друг от друга врагами и видел в этом парадоксе двигательный стимул истории. Как-то за обедом сказал ей и Геббельсу: «Я создаю мир такой жестокости и силы, что его ничто не сможет разрушить. В нем не будет никаких парадоксов. Такой мир будет существовать вечно».

Каким величием надо обладать, чтобы понять непомерную тягу немцев к бездне и к смерти, освободить их от вериг этики и морали и поставить перед ними те цели, к которым они инстинктивно всегда стремились.

В феврале 1920 года Магда отправилась из своего пансиона в Берлин на каникулы. Переполненные поезда стали обычным явлением в нищей, разоренной Германии. Люди метались с места на место в поисках работы и сносной жизни. В переполненном купе нечем было дышать, и она направилась в вагон-ресторан, чтобы скоротать время. Ей дали столик на двоих, и вскоре свободное место занял какой-то мужчина, вежливо попросив у нее разрешения.

Было ему уже далеко за сорок, но выглядел он моложе. Высокий, спортивный, в прекрасно сшитом костюме, с тонкими, хоть и несколько суховатыми чертами лица, он производил впечатление хорошо воспитанного человека, что соответствовало действительности. Магде он сразу понравился, и в последующие годы она не раз будет с тоской себя спрашивать: «Чем?»

Обедали молча. Он с живым интересом, но без назойливости изредка поглядывал на нее, чему-то улыбаясь, а она делала вид, что всецело занята своим бифштексом. Наконец он спросил:

— С кем вы едете, фрейлейн?

— Одна, — ответила Магда.

Свое детство он вспоминал с удовольствием — это повышало жизненный тонус и странно успокаивало. Дома его обожали и баловали. В три года он уже читал, декламировал и играл на рояле. В двенадцать сочинял стихи, которые мать, Ласка, любовно переписывала в заведенный специально для этого альбом в сафьяновом переплете. Смышленый, ненасытно любопытный мальчик очаровывал всех. Родители не сомневались, что их единственному сыну уготована особая судьба.

Отец Шауль был поклонником Герцля.

— Подумать только, — говорил он, — этот человек убежден, что евреи создадут свое государство в самой заброшенной провинции Оттоманской империи, где нет ничего, кроме песка и полыни. Он или безумец, или пророк. Наверно, все-таки пророк, потому что даже в безумную голову не может прийти столь нелепая идея. Он видит то, что сокрыто от наших куцых взоров.

Смерть Герцля Шауль воспринял как невосполнимую личную утрату. Пятилетний Виктор до конца жизни помнил сказанную отцом фразу: «Господь рано забирает тех, кого любит».

Правда, в сионизме его отец видел не политическую доктрину, а некую идеальную абстракцию, пленительную, как фата-моргана. Шауль хорошо знал, что любая красивая идея, спустившись с небес на землю, пропитывается скверной жизни и умирает в муках и крови.

Ну вот и удалось наконец объединить наших лейбористов. Партии «Ахдут Авода» и «А-Поэль а-Цаир» перестали существовать. Их место заняла партия «Мапай». Не сложился у нас еще класс-гегемон, и одной партии нашему рабочему движению с лихвой хватит.

Гораздо важнее, что у нас появился наконец лидер, отличающийся упорством и твердостью. Я чувствую, что именно Бен-Гуриону суждено стать повивальной бабкой еврейского национального возрождения. Этот человек многого добьется благодаря своей повелительно-мужественной сути и фанатичной строптивости.

Меня он недолюбливает. Я — доктор экономических наук, магистр философии, владею пятью языками. Я — свой человек в чертогах западной культуры, куда он может пока только заглядывать. Он не в силах мне простить, что я не осушал здесь болота, не прокладывал дороги, не болел малярией, не охранял по ночам еврейские островки, чудом возникшие в арабском море. Но знаю я также и то, что он высоко ценит мои профессиональные качества.

И на том спасибо. Я ведь тоже его не люблю. Не все, без чего нельзя обойтись, можно любить.

Могучий, напористый самородок из Плонска, не получивший никакого образования, самоучка, изучавший греческий язык, чтобы в подлиннике читать Платона, упрямо пытается ликвидировать разрыв между собой и интеллектуальной элитой. Кое-чего он уже достиг в этом направлении, и не важно, что полностью сгладить разницу он, скорее всего, не сможет. Масштаб его личности определяется сильной волей и природным умом, а не интеллектом. Он строптив, необуздан, мстителен. К недругам относится, как Мордехай к Амману. Ему хотелось бы видеть перед собой только тех людей, которые с ним во всем согласны. Тех, которые ему перечат, он, распалив свой гнев, стирает в порошок.

Сегодня в это трудно поверить, но с конца 1921-го и до лета 1929 года в Палестине не было никаких серьезных беспорядков. Когда летом 1925 года первый Верховный комиссар подмандатной Палестины лорд Герберт Сэмюэль, еврей по происхождению, ушел в отставку — мы встревожились. Тем более что его место занял старый служака генерал Плумер, известный своими консервативными убеждениями. Но опасения были напрасными. Плумер пресекал любые незаконные действия и не терпел нарушений статус-кво. Арабы знали его непреклонную волю и даже не пытались ей противодействовать.

Это был период спокойствия и время иллюзий. Даже у такого недоверчивого человека, как Бен-Гурион, появилась надежда, что арабы, не сумевшие предотвратить британский мандат и Декларацию Бальфура, смирятся с еврейским национальным очагом в Палестине.

И только Жаботинский предупреждал, что этого не произойдет.

«Арабы любят эту землю не меньше, чем мы, и сгладить противоречие их и наших интересов невозможно ни словами, ни подарками, ни подкупом, — писал он. — Между евреями и арабами нет недоразумения, между ними существует естественный конфликт. Прийти к соглашению с палестинскими арабами нельзя. Они примирятся с сионизмом только тогда, когда увидят, что стоят перед железной стеной еврейской вооруженной силы, и поймут, что вынуждены примириться с заселением страны евреями, ибо другого выбора нет».

Я тогда ответил ему большой статьей, в которой доказывал, что еврейское освоение Палестины не встретит активного сопротивления местных арабов, потому что несет им прогресс, мир и процветание.

Тяжелым и горьким был для нас 1930 год.

В результате арабских бесчинств 133 еврея были убиты, около четырехсот ранены. Мы потеряли возможность укрепиться в Хевроне — древнем городе праотца Авраама, где была разорена и уничтожена вся еврейская община.

Но гораздо хуже было то, что стала распадаться незримая духовная связь, существовавшая с 1917 года между сионистским движением и правительством Великобритании.

В июне 1929-го консерваторы проиграли выборы, и к власти пришли лейбористы во главе с Рамсеем Макдональдом. Его правительство состояло из людей, не принимавших никакого участия в выработке политического курса, связанного с Декларацией Бальфура. В британском МИДе тон начали задавать чиновники, не скрывающие своего враждебного отношения к устройству еврейского национального очага в Палестине. Новый секретарь по делам колоний лорд Пасфилд прямо заявил, что национальные интересы Великобритании связаны не с евреями, а с арабским миром.

Правительство Макдональда фактически взяло курс на ликвидацию сионистского движения.

Пока мы занимались Белой книгой и выгоняли доктора Вейцмана, которому должны были бы руки целовать, накатила новая беда, да такая, что по сравнению с ней показались мелкими все остальные наши заботы.

В сентябре 1930 года на всеобщих выборах в Германии за национал-социалистическую партию Адольфа Гитлера проголосовали шесть с половиной миллионов избирателей. Получив 107 мандатов, нацисты стали второй но величине партией в рейхстаге. Стало ясно, что захват Гитлером абсолютной власти является всего лишь вопросом времени.

Так и случилось. Прошло менее трех лет, и президент Гинденбург назначил Адольфа Гитлера канцлером Третьего рейха.

Когда британская палата общин обсуждала Белую книгу, никто не предполагал, что немецким евреям уже так скоро понадобится укрытие. Один только Вейцман видел тогда в национальном очаге убежище для обреченных и сражался за него, не считаясь ни с чем, выкладываясь до конца. Это благодаря его усилиям англичане не захлопнули перед евреями ворота в Палестину после того, как Гитлер стал фюрером германской нации.

Я же после его прихода к власти не ведал ни минуты покоя.

В июне 1933 года Виктор задержался в Париже на пути в Германию. Стояла такая жара, что город вместе со всеми своими улицами, крышами и домами медленно колыхался в знойном мареве. Виктору казалось даже, что он вот-вот исчезнет, и было в этом ощущении что-то невыразимо-печальное.

Когда с деловыми встречами было покончено, уже стемнело, и зной сменился легкой вечерней прохладой. Решив поужинать где-нибудь в квартале поэтов и художников, Виктор медленно брел по одной из узких улочек Монмартра. Внезапно его окликнули. Он повернул голову и увидел в четырехугольном прозрачно-темном проеме распахнутой стеклянной двери силуэт того, о ком много думал в последнее время.

Он быстро вошел в кафе и сел напротив Жаботинского. Несколько минут спустя он уже пил черный кофе с человеком, встреча с которым отнюдь не входила в его планы. Это была одна из тех неожиданностей, которые так украшают жизнь.

— Вот так встреча! — воскликнул Жаботинский. — Говорили, вы в Германии.

— Я на пути туда.

Нина просыпалась рано, но вставала не сразу. Обычно несколько минут неподвижно лежала с открытыми глазами, думая о том, как проведет грядущий день. Потом вскакивала, заваривала крепкий черный кофе и садилась за рабочий стол. Она старалась писать каждый день, хоть это и не всегда получалось.

Полгода назад Нина ушла от Ходасевича, с которым прожила десять лет. Ушла потому, что их союз перестал ее устраивать. Она устала от тягот и лишений, и дальнейшая жизнь со стареющим поэтом утратила для нее смысл.

Отличаясь своеобразным характером и невероятной витальностью, она любила многих мужчин, но своей душой и своим телом распоряжалась сама. На редкость обаятельная и одновременно жесткая, даже жестокая, она не позволяла калечить себя ни нравственным соображениям, ни притворным добродетелям.

Ценила Нина не только свой литературный талант, но и свою внешность. Алебастровый цвет лица, резко очерченные брови, прекрасной формы рот и большие серьезные глаза сразу приковывали к ней внимание, где бы она ни появлялась.

Для Ходасевича она олицетворяла вечную женственность, позволявшую ощутить радость жизни в самые трагические минуты.

В то последнее в его жизни лето Виктор колесил по Европе, как корабль-призрак. Возникал и тут же исчезал, чтобы появиться в другом месте. Лондон, Антверпен, Краков, Берлин, Прага, Париж, Вена и опять Берлин. Калейдоскоп городов, отелей, выступлений и деловых контактов. Жара стояла убийственная. Под вечер у него обычно раскалывалась голова от тяжелейшей мигрени. Он плохо переносил жару и, спеша на какую-то очередную важную встречу, с отвращением глотал пропитанный зноем воздух.

В Вену он прибыл ночным поездом и в хорошем настроении, потому что сумел выспаться в дороге, несмотря на отсутствие спального вагона. Он долго шел к своей гостинице тихими венскими улицами. Уже бледнели далекие звезды, но тьма еще не исчезла. Не смешиваясь со светом, она медленно отступала под его натиском.

Вена, как бы предчувствуя уготованное ей будущее, жила в тревожном ожидании чего-то зловещего. Ему пришлось сделать усилие над собой, чтобы вспомнить, что это город музыки, танцев, театра, легкой эротики и утонченной изысканности.

Такой была Вена семь лет назад, когда, приехав на экономический семинар, он застрял здесь на две недели, из-за женщины, которую потом долго старался вычеркнуть из памяти. Но память ведь не записная книжка.

У него уже тогда были хорошие связи в европейских деловых кругах — и однажды какой-то маклер, которому он помог разобраться в сложной ситуации с ценными бумагами, подарил ему два билета на концерт Шаляпина.

Ты спрашиваешь, как могло случиться, что истеричный, невзрачный недоучка — ипохондрик с чаплинскими усиками и большими ступнями привел свое демагогическое, невежественное движение к вершинам власти в одной из самых культурных стран Европы.

Конечно, тут сыграли свою роль и тоска политически незрелого народа по сильной руке, и тот факт, что немцы возненавидели навязанную им демократию, зачатую в чреве военного поражения. Но мне лично кажется более существенным другое.

В основе человеческой природы лежит неодолимая тяга к утрате индивидуальности. Человек одержим слепой верой в существование такой религиозной, философской или социальной теории, которая, если ее осуществить на практике, всех обеспечит справедливостью, покоем и порядком. Эта тоска по освобождению от любой ответственности и есть та сила, которая прокладывает путь изуверам и фанатикам, одержимым мессианским зудом.

Гитлер возненавидел блистательную космополитическую Вену, не оценившую его талантов. В его воспаленном воображении этот древний имперский город стал ассоциироваться с еврейским засильем.

Он писал в «Майн кампф»: «Прогуливаясь по улицам Вены, я наблюдал множество носатых евреев, к которым льнули прекрасные немки. При виде их по спине пробегал холодок, и меня охватывала ярость…»

Лион Фейхтвангер — гладко причесанный миниатюрный интеллектуал с печально-ироничным взглядом из-под модных золотых очков, встретил Виктора в баре-ресторане своего отеля ровно в час дня, как было договорено заранее. Виктор знал о доходящей до абсурда пунктуальности писателя и был точен.

«Он больше похож на японца, чем на еврея», — подумал Виктор, пожимая крепкую сухую ладонь.

Обменявшись приветствиями, они сели за столик, расположенный у самого окна. Возник молчаливый официант и принял заказ. В зале было пусто в этот час. Вокруг стояла такая тишина, что было слышно, как капли летнего дождя стучат по стеклу.

— Ну что, молодой человек, вы по-прежнему не щадите усилий, чтобы вернуть соль в солонку? — спросил Фейхтвангер с легкой усмешкой. — А миф о Сизифе вы помните?

Виктор пожал плечами, стараясь подавить вспыхнувшее раздражение.

Консул Германии в Иерусалиме Фридрих Вольф с утра был в хорошем расположении духа. Меморандум, который он отправил два месяца назад своему начальству, встретил благожелательное отношение в высших кругах нацистского руководства. Этот факт был особо отмечен в полученных им из берлинского МИДа инструкциях.

Вольф понимал, что, отправляя такой меморандум, он ставил на кон абсолютно все. Но выхода у него не было. Мизантроп по натуре, он делал свою политическую карьеру без каких-либо реверансов в сторону набирающего силу нацистского движения, что не могло пройти незамеченным. В глубине души Вольф считал, что пришедшие к власти нацисты хуже своих предшественников, потому что фанатичнее, а фанатизм — это самый невыносимый вид глупости.

Для того чтобы сохранить шансы на дальнейшую карьеру, ему нужен был какой-то смелый ход. Такой ход, который мог бы выиграть, казалось бы, уже безнадежную партию. И он такой ход нашел. Меморандум о нейтрализации экономического бойкота Германии. Нужно было действовать решительно, что, по его понятиям, не означало рубить сплеча. Напротив, его меморандум был составлен с величайшей осторожностью и обдуманностью, и представлял собой почти математическую комбинацию, основанную на точности расчета.

Вольф ребром поставил вопрос: «Можно ли сломить бойкот Германии?» И ответил: «Да, можно. Для этого нужно ослабить напряженность между Германией и мировым еврейством. Немецкие интересы от этого только выиграют, потому что евреи, рассеянные по всему миру, обладают огромной экономической мощью и могут причинить Третьему рейху большой вред».

Вольф предложил свой рецепт, как этого избежать. Он порекомендовал оставить немецким эмигрантам часть их капитала в обмен на зеленую улицу для экспорта немецких товаров в Палестину.

Сима хотела присоединиться к Виктору в Каире, но передумала, так как верила в дурные приметы и не желала, чтобы встреча произошла 13-го числа. Она встретилась с ним уже в Реховоте, где в 6 часов утра 14 июня сделал короткую остановку поезд из Каира. Увидев мужа, она улыбнулась вымученной улыбкой, стянувшей кожу на ее лице. Он встал ей навстречу, посмотрел в ее осунувшееся лицо, и у него сжалось сердце.

Они обнялись.

— Ну, как было? — спросила она отстранившись.

— Ужасно, — ответил он просто.

— Знаешь, — сказала она, — трудно жить такой жизнью, какой я живу. Ты в постоянных разъездах, но, даже когда ты дома, я это не всегда чувствую. Очень часто ты какой-то чужой. Ты и рядом, и в то же время далеко от меня. Ну и пусть… Жизнь ведь такая, какая есть. Я эту судьбу сама выбирала. Я только хочу, чтобы в твоей жизни сохранился маленький закуток, предназначенный только для меня. Это ведь так немного.

Рыбу в мутной воде полиция выловила почти сразу.

Сотрудник иерусалимского иммиграционного отдела Ицхак Халуц увидел в газете описание преступников и ахнул. Да ведь одного из них — высокого — он в день убийства видел в своем офисе в Иерусалиме.

Ну конечно же. Это он. Авраам Ставский. Высокий человек с круглым лицом, к тому же гладко выбритый и в галстуке. В офис Халуца он зашел для оформления поездки в Польшу — у него было гражданство этой страны.

Ставский часто ездил в Варшаву для организации нелегальной алии. Это был высокий крепкий человек с внешностью героев Джека Лондона. Широкие плечи, тяжелая челюсть. Таких людей можно сломать, но не согнуть.

Ставский не был интеллектуалом, хоть и ощущал тягу к одухотворенности и творческой деятельности. Он был человеком действия, к тому же с авантюристической жилкой. Это его качество спасло многие жизни. Он приезжал в Польшу с бравыми ребятами из тель-авивского мотоциклетного клуба и женил их на еврейских девушках. Невесты и их родители получали сертификаты, то есть разрешение на въезд в Палестину. А женихи доставали запасные паспорта и отправлялись в Латвию, а потом в Литву, где повторяли ту же самую процедуру.

20 июля утром, когда редактор газеты «Давар» Берл Кацнельсон сидел за своим письменным столом и писал статью, обвиняющую ревизионистов в вооруженном заговоре, в дверь его квартиры постучали. Он удивился, ибо никого не ждал, но гостеприимно распахнул дверь. На пороге стояла незнакомая женщина.

— Входите, — сказал он любезно. Гостья вошла, бесцеремонно оглядела комнату. Кацнельсон подвинул ей кресло. Затем спросил, чем он обязан чести видеть ее у себя.

— Я пришла, — сказала она, — потому что знаю убийц Арлозорова и хочу, чтобы они были наказаны.

Изумленный Берл Кацнельсон молча смотрел на нее.

На вид ей было лет тридцать пять. Она была миловидна, даже красива, несмотря на нездоровый цвет лица и едва ощутимую, хоть и несомненную вульгарность. Ее назойливые подведенные глаза вызывали смутное беспокойство.

За год до описанных нами событий, в июле 1932 года в поселении Кфар-Иехезкель состоялась конференция рабочей партии «Мапай». Сначала казалось, что речь идет о простом ритуальном событии — из тех, без которых не обходится ни одна партия. В начале так оно и было, но только до тех пор, пока на трибуну не поднялся Давид Бен-Гурион. Его встретили аплодисментами. Авторитет этого упрямого волевого человека, предпочитающего действие любой болтовне, неуклонно возрастал. К тому же пост секретаря федерации профсоюзов придавал ему дополнительный вес среди лейбористских лидеров.

Свое выступление Бен-Гурион начал с того, что охарактеризовал ситуацию на европейской арене. «Повсюду в Европе наблюдается кризис демократии и разгул антисемитизма, — говорил он, стараясь придать страстность своему бесцветному голосу. — Кончилась эра надежд, и демоны насилия вот-вот вырвутся наружу. Евреи в Европе живут в тени надвигающейся катастрофы, и они не знают, как спастись от грядущего массового безумия, где искать надежное убежище и защиту от сил ненависти. Мы должны спасти их. Это наша обязанность. Но сначала необходимо преодолеть кризис в сионистском движении».

Услышав такое, все насторожились. А Бен-Гурион вдруг обрел несвойственный ему сарказм и подверг убийственной критике сионистские партии. Досталось всем: ревизионистам, общим сионистам, партии «Мизрахи», партии земледельцев и конечно же еврейским финансовым воротилам — «сионистам от денежного мешка».

Профсоюзный лидер закончил свою речь драматическим заявлением о том, что кризис сионизма обязывает рабочее движение захватить власть во Всемирной сионистской организации.

Такого никто не ожидал. Некоторое время все молчали.

Каждый человек тянется к тому, чего ему не хватает. Известно ведь, что люди маленького роста отличаются чрезмерным властолюбием и гиперактивностью. Комплекс физической неполноценности переходит у них в свою противоположность, и они сами начинают верить в творимые ими же мифы.

Гитлер, например, культивировавший миф об арийском сверхчеловеке, образце мужской красоты и мощи, в жизни был маленьким тщедушным человеком с впалой грудью, покатыми плечами и одним яичком. Какой уж там цвет нации.

Жаботинский, который не был сложен, как Аполлон, никаких мифов о себе не создавал и не пытался приукрасить свой внешне неказистый (так он считал) облик.

— После бритья мое лицо краснеет, и я на удивление становлюсь похожим на орангутанга, — сказал он однажды знакомой даме.

Не исключено, что многие черты в характере Жаботинского развились из недовольства собой и упорного желания преодолеть свои природные недостатки. На самом же деле он был элегантен и, по-своему, красив. Одна из хорошо знавших его женщин отмечала, что с годами он словно подрос и стал красивее, потому что всю жизнь боролся с собственным воображаемым уродством и маленьким ростом — не менее воображаемым недостатком.

«Когда ты почувствовал себя вождем?» — спросил Бен-Гуриона в старости близкий товарищ. Старик пожал плечами и ответил: «Когда я вдруг увидел, что мне некому задавать вопросы».

Вождя создают две вещи: характер и успех. Характер есть у того, кто живет и действует в четкой сфере устоявшихся представлений об окружающих реалиях, полностью отождествляя себя с ними и не впадая в противоречие со своими воззрениями и чувствами. Согласно этим критериям, Бен-Гурион обладал сильным характером, хотя ему совершенно не подходил героический ореол. Но герои ведь выбираются из тех лучших, которые есть.

Успех же пришел, когда он в неудержимом порыве втянул свою партию в рискованную игру с высокими ставками. Внушительная победа на выборах в сионистский конгресс сделала его не только единоличным вождем палестинской рабочей партии, но и лидером рабочего крыла в сионистском движении.

Сам он осознал это не сразу и очень удивился, когда его появление на трибуне XVIII конгресса было встречено бурной овацией. Без особого энтузиазма воспринял он и свое избрание в правление Всемирной сионистской организации. А вот то, что товарищи по партии стали вдруг относиться к нему с большей почтительностью, ему понравилось.

Улучшились и бытовые условия. В его тель-авивской квартире появился телефон — предмет роскоши в те времена. Руководство «Хаганы» выделило ему специального телохранителя, высокого и широкоплечего. Рядом с ним Бен-Гурион казался совсем маленьким, но его это не смущало.

Рутенберга редко видели оживленным или просто веселым. Какая-то скрытая печаль не оставляла его. Он был из тех людей, незаурядность которых сразу бросается в глаза. Подтянутый и сдержанный, он не выносил вульгарности, и в его одежде всегда были заметны опрятность и вкус. У него были узкие плотно сжатые губы, бесшумные, намеренно медлительные движения и голос низкий и ровный. За его скупой речью ощущалось холодное, но не отталкивающее внутреннее спокойствие. Волевой импульс сочетался у него с чувством самообладания. Силу и обаяние этого человека ощущал каждый, кто с ним соприкасался.

Не избежал этого и Жаботинский. Летом 1915 года он встретился с Рутенбергом в Бриндизи для выработки плана создания Еврейского легиона в составе британской армии. Тогда они и познакомились. Вот как описал его Жаботинский в своей книге «Слово о полку»:

«Высокий, широкоплечий, плотно скроенный человек. В каждом движении и в каждом слове — отпечаток большой и угрюмой воли: я подозреваю, что он это знает и не любит забывать, и тщательно следит, чтобы и другие об этом ни на минуту не забыли. Кто знает — может быть, так и надо. В сущности, общественный деятель всегда находится на сцене, и вряд ли ему полагается выступать без грима: я говорю, конечно, не о ложном гриме, а о том, какой действительно соответствует подлинной природе данного работника политической сцены. Но никакой грим не может скрыть того факта, что у человека добродушные глаза и совсем детская улыбка. Я понимаю, почему его служащие и рабочие в Палестине повинуются Рутенбергу, как самодержцу, и любят его как родного».

Странная и загадочная судьба еврейства как бы воплотилась в этом человеке. Рутенберг жил в эпоху великих политических и социальных потрясений и каким-то образом всегда находился в эпицентре наиболее значимых событий.

Историки давно уже отметили сходство двух революций — французской и русской. Сходство, правда, чисто внешнее. Даже два века спустя французская революция, несмотря на все связанные с ней ужасы, продолжает хранить своеобразную привлекательность. Личности Робеспьера, Дантона и даже Фуше не утратили и сегодня своего зловещего ореола.

Начало 1905 года не сулило российской самодержавной власти ничего хорошего. Кровь русских солдат все еще лилась на сопках Маньчжурии. В городах росло стачечное движение. Ширились крестьянские волнения. В столице империи тяга фабрично-заводских рабочих к организованным формам борьбы за лучшие условия жизни особенно бросалась в глаза.

Начальник департамента полиции в Санкт-Петербурге Сергей Васильевич Зубатов хотел контролировать этот процесс. В молодости Зубатов был вольнодумцем, но, основательно проштудировав работы теоретиков насильственного переустройства общества, пришел к выводу, что их лживые доктрины могут привести лишь к хаосу, террору и дальнейшему обнищанию народа. Поняв это, он порвал связи с революционерами, поступил на службу в полицию и повел энергичную борьбу с бывшими единомышленниками. Зубатов был грозным противником, ибо хорошо разбирался в психологии и методах тех, кто готовил блюда на революционной кухне.

Азеф был его креатурой. Так что он прекрасно знал, кто дирижирует радикальным террором, составляющим стержень маленькой ультрареволюционной партии неисправимых утопистов, безалаберных авантюристов и «сентиментального зверья» — по выражению того же Зубатова.

Еще в 1902 году Зубатов обратил внимание на выпускника Петербургской духовной академии Георгия Гапона. Как раз тогда Зубатов занимался созданием подконтрольных полиции рабочих профсоюзов. Оценив организационный талант Гапона, он предложил ему принять участие в этой работе. Гапон согласился, хоть и не сразу.

На Гапона вылито столько ушатов грязи, что до бела его, конечно, не отмоешь, да и не нужно. Но он все же был мало похож на ту безнадежно унылую и мрачную фигуру одиозного злодея, которую историки успешно внедрили в общественное сознание.

Тело Гапона было обнаружено лишь 30 апреля — через месяц после его гибели. Рутенберг к тому времени находился уже за границей — вне пределов досягаемости властей. Издалека он следил за ажиотажем в российской печати вокруг этой темы. Но вскоре ему стало не до этого.

ЦК эсеровской партии категорически отказался признать хоть в какой-нибудь форме свою ответственность за казнь Гапона. В коротком заявлении, опубликованном ЦК, утверждалось, что убийство Гапона было личным делом Рутенберга, и партия не имеет к нему ни малейшего отношения. Рутенберг, расценивший это как коллективное предательство, впал в затяжную депрессию и резко отошел от активной политической деятельности. Ему опротивела эсеровская дурно пахнущая кухня.

Партия отреклась от него, освободив тем самым от уз преданности и долга? Тем лучше. Теперь он свободен. Бывает ведь, что коварный удар вместо того, чтобы сбить человека с ног, отбрасывает его как раз в ту сторону, где находится верный путь.

Партия ему ничем не обязана? Она решила превратить его из справедливого судьи в палача? Очень хорошо. Теперь он ей тоже ничем не обязан. Теперь он попытается совершить самое трудное из всех возможных вещей на земле. Он будет жить только для себя и останется свободным от любых лжеучений, пытающихся заключить бесконечную многогранность мира в рамки каких-то доктрин и систем.

Ну а что касается Гапона… Убийство, даже справедливое, это ведь тот Рубикон, перейдя который человек непоправимо меняется. Классики русской литературы, описывавшие психологию убийц, не могли постичь ее до конца, потому что сами они никого не убивали. Вот и получалось, что, хотя их персонажи убедительно страдают после совершенного убийства, окружающий мир для них остается почти неизменным.

В феврале 1917 года рухнул царский режим. Революция, как бродячий музыкант из Гаммельна, поднесла к губам свою волшебную флейту. Музыке революции Рутенберг не хотел, да и не мог, противиться. Он бросает все свои сионистские дела. Какое они имеют значение, когда на горизонте маячит призрак грядущей мировой революции.

На грандиозном митинге в Мэдисон Сквер Гарден в честь делегации Временного правительства, направленной Керенским в июне 1917 года в США, Рутенберг выступает уже не как сионист Пинхас, а как социалист-революционер Петр.

— Россия не нуждается в том, чтобы ее учили свободе, — говорит он под бурные аплодисменты.

К нему подлетает корреспондент «Русского слова»:

— Ну-с, господин Рутенберг, каковы ваши прогнозы относительно дальнейших событий? — спрашивает он.

В марте 1918 гола, после полугодичного заключения в Петропавловской крепости, большевики освободили Рутенберга по ходатайству Горького и Коллонтай. Некоторое время он жил в Москве. События развивались стремительно. Неудачное покушение эсерки Фани Каплан на Ленина дало большевикам повод для развязывания красного террора. Рутенбсргу удалось бежать, прежде чем о нем вспомнили.

Бурный 1919 год он встретил уже в Одессе на посту министра снабжения белого правительства, действующего под патронажем французской армии.

Но белое движение обречено, и вскоре вместе с другими белоэмигрантами Рутенберг оказывается сначала в Стамбуле, а затем в Париже. Остались позади три невероятно насыщенных года, смертоносных и роковых, разбивших вдребезги его надежды.

Это был бесповоротный крах идеалиста-революционера Петра.

Зато у сиониста Пинхаса, окончательно занявшего его место, звездные часы были еще впереди.

В начале октября Жаботинский завершил свое польское турне и вернулся в Лондон. Он открыл входную дверь своим ключом и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Подошел к двери, из-под которой пробивалась узкая полоска света. Чуть помедлил, прежде чем войти.

Анна сидела на диване у голубого торшера.

— Почему ты не спишь? — спросил он. — Ведь уже два часа ночи.

— Тебя ждала, — сказала она просто.

Он знал, что большая часть ее жизни состоит из ожидания. Они поженились в октябре 1907 года, но в общей сложности провели вместе всего лишь несколько лет. Так уж получилось, что личная жизнь была для него на втором плане. Анне очень рано пришлось усвоить, как тяжело быть женой человека, посвятившего всего себя служению национальной идее. Она безропотно приняла его странный образ жизни с первого дня замужества. Им пришлось расстаться уже в день свадьбы. Вот как он сам рассказал об этом в «Повести моих дней»:

В отличие от Жаботинского, Бен-Гурион не обладал универсальностью мышления и не мог свободно ориентироваться в сферах человеческой деятельности, не связанных между собой идейными критериями.

Мыслил и действовал Бен-Гурион строго в рамках своей идеологической доктрины, которой он с фанатичной настойчивостью пытался придать универсальный характер. В этом и был смысл его жизни. Он почти никогда не отступался от того, что однажды усвоил и принял.

Тем не менее романтическая восторженность не была чужда его натуре. Об этом свидетельствуют его многочисленные письма жене Поле в первые годы их брака.

Когда он познакомился с Полей Мунвейс, медсестрой из Бруклина, ему было уже за тридцать. Нависавшая над его лбом курчавая шапка волос уже начала редеть. Низкорослый, большеголовый, колючий, угловатый — он не имел успеха у женщин, да и не искал его в силу своей угрюмости и природной застенчивости. Неизменно серьезный, одетый в один и тот же мешковато сидевший на нем истрепанный костюм, он привлек внимание Поли своей непохожестью на всех, кого она знала. За ней ухаживал хирург больницы, где она работала, а ей вдруг понравился этот мрачный сионист из Плонска.

Она ему тоже понравилась, хоть и не было в ней той слегка кокетливой очаровательности, которая так привлекает мужчин. Круглолицая, близорукая, она не была красавицей, что в значительной степени компенсировалось живостью характера, детской непосредственностью, предельной искренностью. Не было в ней никаких комплексов, а переполнявшая ее радость жизни передавалась и ему, помогая освободиться от чувства печального одиночества.

Была середина октября, и хмурая лондонская осень уже хозяйничала в городе. Пожелтевшая листва скудела с каждым днем. Редкий белесый туман заволакивал улицы.

Бен-Гурион весь продрог, пока нашел дом Рутенберга. Он позвонил, и дверь сразу же отворилась, словно этого ждала.

— Добро пожаловать, Давид, — приветствовал его хозяин. Бен-Гурион пожал ему руку и вошел в гостиную. Жаботинский стоял у камина и смотрел на него с таким выражением лица, словно увидел привидение.

— Шалом! — произнес Бен-Гурион.

Жаботинский шагнул к нему с протянутой рукой. Спросил с легкой улыбкой:

Переговоры обоих лидеров продолжались с возрастающей интенсивностью сначала у Рутенберга, а затем в доме ученика и друга Жаботинского Соломона Якоби. Его жена Эдна отправилась с детьми в Австралию, навестить родителей, и дом Якоби в тихом районе Голдерс-Грин был идеальным местом для конспиративных встреч.

Немногих людей Жаботинский так сердечно любил, как Соломона Якоби. Разница в возрасте — Жаботинский был на семнадцать лет старше — не мешала их дружбе. В жизни Жаботинского Якоби играл примерно такую же роль, как Нащокин в жизни Пушкина.

Сёма — так звали его друзья — был исключительной личностью. Этот красивый, талантливый человек, отчаянно смелый авантюрист, готовый на любое безрассудство во имя добра и справедливости, балагур и рассказчик, был к тому же хорошим инженером. И в Англии, и в Палестине для такого энергичного одаренного специалиста на каждом шагу открывались многообещающие возможности, но он предпочел связать свою жизнь и судьбу с ревизионистским движением и его вождем, что, конечно, не сулило никаких материальных благ. Он был из тех разносторонне одаренных людей, которые могут все: и дом построить, и статью написать, и организовать побег обреченных людей.

Нежное сердце и врожденный аристократизм души особенно роднили его с Жаботинским. Но самое главное, сотни евреев были обязаны своим спасением этому человеку. Ведь это он переправил их в Палестину из ада гитлеровской Европы.

Он и умер, спасая евреев, где-то на Балканах, 2 декабря 1939 года.

Целый месяц встречались они почти ежедневно в доме Якоби в обстановке полной секретности и делали все для того, чтобы прийти к соглашению. Это оказалось нелегким занятием, ибо их позиции по целому ряду проблем совершенно не совпадали. Но они выкладывались до конца, максимально шли навстречу друг другу, налаживали шаткие мостики над безмерными пропастями и неуклонно продвигались к желанной цели.

Соломон Якоби обеспечивал своих гостей всем необходимым, выводил на прогулки, иногда уже глубокой ночью, развлекал смешными рассказами и шутками и вообще всячески поддерживал их жизненный тонус.

Динамика развивающихся взаимоотношений двух лидеров отражена в письме Жаботинского к Эдне в Австралию:

«Здесь, в нашем холостяцком дубле, явно пахнет юностью. Сёма сущий ребенок и не может этого полностью оценить, но мне-то на днях стукнуло пятьдесят четыре. Каждая коробка сардин, открытая без женской помощи, а главное — каждое блюдце, вытертое без катастрофы, имеют привкус совершенного подвига, что напоминает мне студенческие дни в Италии (а сейчас, в этом климате, напомнить об Италии может не многое).

Эдна, ваш дом — историческая сцена для большинства моих бесед с самым главным драчуном из всех левых лейбористов Палестины, с Бен-Гурионом.