Эти горы очень высоки. Они видны с самых дальних пастбищ, как видны луна, звезды и пролетающие в вышине самолеты.

Холодные облака отдыхают на их хребте. Иногда облака опускаются до середины гор. Тогда освобожденные вершины сверкают под солнцем. И случись человеку добраться до высочайшей вершины, их, удивительная картина открылась бы перед ним: над головой его — близкое синее небо и пронзительное солнце, а под ногами клубятся серые тучи.

У подножия этих гор широко раскинулось село Серчемен.

Из горного ущелья выбивается холодный родник. Словно спасаясь от назойливых птиц, все время снующих над ним, он торопливо бежит через село. А люди бережно выводят его на поля с арбузами и дынями, с пшеницей и ячменем и делят воду между полями, как делят конфеты между детьми. Сухо, очень сухо в наших краях. Ведь после первого мая вплоть до самого октября дождя не бывает. Разве что брызнет будто по ошибке на иссушенную землю, и снова — голубое небо.

А земля горячая, как печь. Если не напоить ее, то сгорят в ней все посевы вместе с корнями. И поля сольются с равниной Серчемен, что расстилается за ними и тянется на север до самых Каракумов. Осень — пора дождей. В эту пору из влажной, размягченной земли начинают пробиваться слабые ростки травы. Всю зиму равнина, словно щетинкой, покрыта этой маленькой травкой. В первые же весенние, теплые, солнечные дни трава набирает силу. И тогда чабаны пригоняют на равнину овечьи отары. Но солнце припекает с каждым днем сильнее. И не успеет наступить лето, а зазеленевшая трава желтеет. Овцы жуют высохшую траву, а когда и она кончится, чабаны угонят своих овец в горы, а на равнине останутся следы их копытец да еще долго будет держаться терпкий овечий запах. По ночам маленькие степные лисички бегут на этот запах. Они носятся до самого рассвета, надеясь набрести на труп павшей овцы. Но то — по ночам. А днем равнина кажется вымершей. Даже суслики забиваются от солнца в свои темные норы. Трудно сказать, какого она цвета, наша равнина Серчемен. Не желтая и не серая, она не синеет в дымке, а мертво белеет. Горячий ветер налетает из пустыни Каракумы, проносится по равнине, поднимая белую пыль. Со злостью рвет он шары перекати-поля и гонит их неведомо куда, поднимая в воздух, чтоб снова швырнуть на землю. Несется он над равниной до самых высоких гор и, словно бы споткнувшись об их крутые склоны, возвращается в песчаные барханы Каракумов. Так почти круглый год равнину выжигает солнце и подметает ветер.

У Ленгер-аги, сидящего под деревом унаби, хорошее настроение. Проснувшись после полуденного сна, он напился чаю. Прислушиваясь к шелесту листвы унаби, он лежит, опершись локтем о подушку, и взгляд его следит за облачком, похожим на старую белую кошму. Облачко напомнило старику о горе Дегирмен. Там, запутавшись в скалах, рвутся облака и лохмотьями вроде этого облачка плывут по ущельям. Ни завтра, ни послезавтра лесник не пойдет в горы. У него есть очень важное дело в пустыне. Несмотря на свои семьдесят лет, Ленгер-ага совсем здоров. Он вообще не болеет. Когда многие односельчане валятся от гриппа, он только навещает больных. Причину такого неистового здоровья Ленгер-ага видит в чудодейственном дереве, под которым сидит сейчас.

Давным-давно, когда он еще не был лесником, как-то, охотясь в горах и сильно устав, Ленгер-ага присел отдохнуть в тени какого-то дерева. Плоды на этом дереве напоминали плоды лоха, но листва была не серебристо-матовой, а блестящей и зеленой. От ходьбы по жаре у него разболелась голова, и, разморенный, он уснул в тени дерева. А когда проснулся, голова была чистой и чувствовал он себя удивительно бодрым. По дороге домой разговорился он с чабаном, знавшим кое-что об удивительных свойствах дерева унаби.

Весной, пока деревья еще не просыпались, Ленгер-ага пришел на то место, выкопал саженец и посадил его у себя во дворе. Через несколько лет возле дома Ленгер-аги уже росло большое дерево. Ленгер-ага поставил под ним топчан, днем отдыхал здесь, пил чай, обедал. А по ночам спал здесь же, укрывшись одеялом из верблюжьей шерсти. Каждый год Ленгер-ага оделял плодами унаби всех, страдающих головными болями. Почему-то это очень раздражало учителя физкультуры. Однажды, встретившись с Ленгер-агой, он напрямик заявил:

— Ленгер-ага, напрасно ты раздаешь людям плоды с этого своего дерева. Я лично не верю в его целебные свойства. Ну и что ж, что у тебя прошла головная боль. Это ни о чем не говорит. Я, например, всегда ложусь, когда у меня болит голова, а когда просыпаюсь, боль проходит. При головной боли лекарство не запах унаби, а сон. И не морочь людям голову!

— Если унаби ни при чем, ответь мне, почему я не болею гриппом. Все вы, большие и маленькие, делите между собой грипп, словно сладкое печенье. Один я здоров. А все потому, что зимой и летом я сплю под моим чудесным унаби! Вот что я тебе скажу.

Охотник обещал поймать для зоопарка детеныша гепарда. Но его не то чтобы поймать — и увидеть-то большое умение надо. Гепард — животное и горное и пустынное одновременно. Если гепард лежит на песчаном бархане, то заметить его невозможно даже с расстояния десяти метров. К тому же у него редкой остроты зрение и слух. За километр он видит игру суслика. Он слышит шорох крыльев птиц, летящих под облаками, и шорохи лисы, проснувшейся в своей норе. Гепард — самое быстрое на свете животное. По равнине он бежит со скоростью сто — сто двадцать километров в час. Он бросается на свою добычу так стремительно, что спастись от него не удается никому. Днем гепард отлеживается в темных пещерах. А когда наступают сумерки, гепард выходит в пустыню. Понюхав ветер, он' быстро находит добычу. Гепард не привередлив в пище. Это может быть и суслик, и заяц, и джейран. Иногда в поисках добычи гепард от подножия гор уходит в глубь песков. Тогда он несколько дней живет в пустыне. Но обычно он бродит по равнине вблизи гор. В нашей стране гепарды водятся только в Туркменистане, да и здесь их может увидеть лишь умный охотник с острым глазом.

Из всего села гепарда видел только Ленгер-ага. Однажды, спустившись с гор на равнину, Ленгер-ага наткнулся на следы гепарда. Даже он, умеющий читать следы как никто, принял их за след барсенка. Правда, идя по следу, он увидел, что шаг хищника слишком длинен для барсенка. Ленгер-ага слышал о том, что у горы Дегирмен живет гепард, но никто еще не видел его. И поэтому, взяв след зверя, Ленгер-ага все же не думал, что идет за гепардом. Мотоцикл был в порядке, и охотник погнал по следу. У та-марисковой лощины зверь остановился. Потом пополз на брюхе. Здесь зверь поднялся — следы четко отпечатались на песке. Но куда же он подевался? Дальше — ни зверя, ни следов. Старик слез с мотоцикла и стал осматриваться. На расстоянии пятнадцати метров он снова обнаружил следы хищника и следы джейрана, а чуть подальше — шерсть и кровь. Охотник понял, что это был гепард. Зверь уволок добычу под тамариск, насытился и остатки зарыл в песок под кустами. Если б не поздний час, Ленгер-ага продолжал бы выслеживать зверя и, возможно, увидел бы это. Но было поздно. И Ленгер-ага отправился домой. Он хотел с утра снова пойти по следу, но что-то его задержало. После этого Ленгер-ага много бродил по ущельям горы Дегирмен в поисках гепарда. Ему удалось определить дорогу, которой зверь выходил в пустыню и возвращался назад. Следы для Ленгер-аги были открытой книгой. И он с удовольствием читал эту книгу: он всегда знал, кто прошел до него и что произошло здесь недавно.

Как-то раз Ленгер-ага, вооружившись биноклем, спрятался на пути гепарда. До самого заката ждал он появления зверя. И лишь только солнце опустилось за горы, а отсветы его еще не исчезли, с облаков, на своей тропе появился гепард. Наконец охотник впервые увидел его. Животное, по цвету слившееся с окружающей природой, беззвучное и легкое, словно воздух.

Потом охотник еще не раз здоровался с гепардом.

...Когда в Ашхабадском зоопарке узнали о частых встречах лесника с гепардом, Ленгер-ага попросили выловить для зоопарка этого редчайшего зверя или его детеныша. Ленгер-ага согласился. Для начала охотник установил, что гепард утром возвращается из пустыни в горы и отлеживается в темных узких пещерах. А в жаркое время года зверь покидает пещеры и поселяется в зарослях ежевики на берегу ручья. Охотник полагал, что у подножия горы Дегирмен живет один гепард. Но однажды увидел две тени, промелькнувшие в овраге мимо него.

Путники взошли на гору. Хребет ее зубцами выступает на голубом небе. Под ногами — песок и мелкие камни. Сколько раз Ораз представлял себе эти места, мечтая о редчайших находках — памятниках древней культуры. Теперь он стоит сам, словно памятник, не в силах сдвинуться с места: «Ведь где-то здесь были найдены два кувшина с пшеницей и ячменем древних времен».

Ораз поведал об этом спутникам.

— Понятие «древние времена» очень широкое, — вдруг заговорил Халык, до сих пор молчавший. — И пять тысяч лет и сто лет назад — для людей древние времена.

— Не перебивай, братишка, — продолжал Ораз. — Древнейшими я называю времена, когда люди жили в пещерах. Я найду эти пещеры, найду памятники, оставшиеся от людей, живших пять тысяч лет назад, десять тысяч лет назад. Вы будете свидетелями больших открытий!

Теперь Ибрагим прервал честолюбивые мечтания Ораза.

События, о которых мы собираемся рассказать, произошли на берегу ручья Якут за три года до описываемой ночи.

Ленгер-ага охотился в горах на куропаток, и, как случалось не раз, он заночевал в горах. В ту ночь его разбудило рычание тигра и страшный хрип кабана. Видимо, происходила схватка. Наутро Ленгер-ага пошел к тому месту. Он шел очень осторожно, ибо знал: идти на раненого тигра или кабана — это манить к себе собственную смерть. Когда он подошел к месту схватки, все сразу стало ясно. На голове повелителя гор сидел черный орел. Тигрица была мертва. У нее было вспорото брюхо. Обследовав место побоища, Ленгер-ага установил, что тигрица напала на кабана, когда тот выкапывал корень лакрицы. Она перебила ему хребет и порвала заднюю ногу. А кабан острыми, как кинжалы, клыками, рассек тигрице брюхо.

Вскоре Ленгер-ага отыскал детенышей погибшей тигрицы. Они были не больше кошки. И хотя у них только что открылись глаза, они уже рычали. Охотник хотел поймать их, но они удрали. Все-таки, ему удалось их догнать и дотащить до дома.

Очень скоро они научились есть мясо. С каждым днем стали проявляться их повадки хищников. Если сегодня маленькие тигрята атаковали кошку, то завтра они нападали на козленка. Тигренка-самоучку Ленгер-ага отдал в зоопарк. Он полагал, что одному братцу будет легче преподать уроки «вежливости». На спине оставшегося тигренка были резко очерченные полосы. Может, поэтому Ленгер-ага назвал тигренка «Ала», что значит «пестрый». Он быстро привык к этой кличке, и, когда слышал «Ала!», настораживал ушки, и, загребая большими лапами, шел к человеку. Достигнув года, Ала стал крупнее самой большой собаки. Теперь лесник держал своего тигра на цепи. Собаки стали его заклятыми врагами. Почуяв тигра, они либо убегали, поджав хвост, либо начинали лаять до хрипоты, до истерики. Только один был у него друг — это собака хозяина. Она любила тигренка. Они спали в одной конуре, целыми днями возились во дворе. Правда, собаки всего села сторонились ее, ведь от нее пахло ненавистным тигром.

По всей округе быстро разнесся слух о том, что у лесника живет тигр. Люди стали приходить взглянуть на него. И эти глазеющие на него люди вызывали в тигре ярость. Ленгер-аге становилось все труднее. Каждый день тигренку нужно было давать три килограмма мяса.

Мать-шакалиха первой принялась есть курицу, украденную в селе. Она лежала, похрустывала костями и неприязненно косилась на своих детенышей — оба уже вымахали с нее ростом.

Ярко-рыжий шакаленок пытался подобраться ближе. Щелкнув зубами, мать зарычала на него. Шакаленок попятился и больше не осмеливался двинуться с места. Но он ничего не мог понять: ведь обычно мать, такая сейчас неласковая, принося добычу, клала ее перед своими детенышами, а сама довольствовалась остатками. Почему же теперь она уплетает курицу одна и рычит так угрожающе?

Второй шакаленок, должно быть, раньше понял, что приближаться нельзя и лежал в сторонке, положив голову на лапы. Мучительное чувство голода толкало его подняться и уйти: что ж, отныне он будет обходиться собственными силами. Разве мать не обучила его охотиться на сурков и сусликов, обманывать в селе сильных собак? Не поднимая головы, он искоса оглядел своего брата, рыжего шакаленка, очень похожего на мать. Даже в тени кустов, при лунном свете, их ярко-рыжая шерсть была приметной.

А этот, второй шакаленок, был темным. Он давно уже приметил, что если лежать вот так, прижавшись к земле, то другие шакалы вначале видят его мать и брата и лишь после — его самого. Ночью многое становится черным — это так же приметил шакаленок и угадывал чутьем, что жить ему будет полегче, чем его сородичам. Как макушки деревьев, как пни или песчаные барханы, он способен слиться с ночной мглой, и тогда его не различит ни человек, ни зверь. С каким недоумением шакалы, видящие его впервые, приглядываются к цвету его шкуры. Глупцы, они могли бы ему позавидовать!

Черныш — будем называть его так — поднялся с места, полный охотничьего азарта. Он кинул презрительный взгляд на брата — тот жадно глазел на мать, с аппетитом пожиравшую курицу, — и скрылся в кустах.

Насмерть напуганный оглушительным выстрелом, шакаленок мчался, не разбирая ни дорог, ни тропинок. Он потерял с таким риском украденную курицу, забыл, в какой стороне находится старый арык и знакомые заросли джиды. Он бежал, не останавливаясь, пока хватало на это сил. Сердце трепыхалось, как птица в клетке, глаза застилала пелена, и Черныш почувствовал, что дальше бежать не может.

Он упал и съежился, готовый ко всему. Но ничего не произошло. Черныш приоткрыл один глаз; потом второй. Сердце уже не колотилось так сильно, и шакаленок вновь увидел звездное небо, уходящие в темноту кусты, чернеющую землю. До ноздрей его опять донесся неведомый, уже новый дразнящий запах. Черныш знал запах коров, овец, кур. Теперь он знал даже запах жареной курицы и ружейного выстрела. Но то, что он уловил сейчас, не напомнило ему ничего знакомого. Запах доносился с поля, но ни люцерна, ни хлопчатник, ни луговые какие-либо травы так не пахли. Шакаленок принюхался, пригляделся получше и заметил лежавший на земле предмет, похожий на овечью голову. Стоило подползти и коснуться этого предмета носом, чтобы понять, откуда исходил такой сладкий аромат. Черныш шевельнул тяжелый шар лапой, слегка куснул, а уже в следующую минуту начал есть, повизгивая от удовольствия и от горькой звериной обиды на сложное устройство мира, где каждый кусок добывается с боем, хотя могли бы эти куски, вроде как теперь, просто валяться под ногами.

Как же получилось, что мать ни разу не водила их отведать лежавшей на земле безмолвной дыни, которая только и ждет, чтобы от нее откусили кусочек? Шакаленок вполне мог обидеться на мать-шакалиху, не зная, что дыни созревают лишь осенью, а он и брат его родились среди зимы, росли весной и летом. Мать, учившая их охотиться, сама еще не видела в этом году созревшей дыни.

Насытившись, Черныш привстал было, однако резкая боль в лапе напомнила ему о грохоте выстрела — ведь именно в ту минуту лапы его обожгло, будто он наступил на тлеющие угли подернутого пеплом костра. А когда он бежал, задняя лапа все время отставала. Черныш вылизал то место, где все болело, и боль немного затихАа, наверное, это была всего лишь царапина. Нужно было уходить... Куда? В какой стороне остались спасительные заросли джиды? Если бы лапа совсем перестала болеть, он каждый день приходил бы сюда есть вот эти, похожие на головы бесчисленного стада баранов, душистые дыни, которые даже попыток не делают удрать или вырваться.

Черныш не знал, в какой стороне искать материнское логово, но понимал, что здесь оставаться опасно. Скоро, бросая на все багровые отблески, поднимется с земли еще одно круглое и яркое существо, похожее на вчерашнее. Вслед за ним придут люди вместе со своими животными. И сороки-сплетницы появятся откуда ни возьмись, чтобы возвестить всему миру: «Видим шакала! Видим шакала! Осторожно, шака-ал!»

В то время, как бродяга шакаленок днем зализывал свою лапу, а по ночам лакомился тутовыми ягодами, человек с усами, черными, как начищенный казан, и блестящими будто лакированные туфли, доехал до Ашхабада. Товары, которые везла баржа, он оставил на берегу канала, закончил все свои дела и поездом прибыл в Ашхабад. Там Мурад стал искать некоего Барабаша, известного тем, что он умел ловить диких зверей для зоопарков.

Вначале Мурад искал Барабаша в здании Совета Министров, но люди здесь были заняты каждый своим делом, и большинство из тех, к кому обращался Мурад, недоуменно пожимали плечами. Лишь старик, дежуривший у входа, видя, что Мурад ездит с этажа на этаж и переходит из комнаты в комнату, посоветовал ему обратиться в зоопарк и там поискать Барабаша.

Мурад прижал руку к груди в знак благодарности и пояснил:

— Ради науки беспокоюсь, а наука такое дело, — он прищелкнул языком, — такое друг, дело, что я и решил: надо, мол, прямо в Совет Министров...

Дошел Мурад в тот день и до зоопарка, но оказалось, что Барабаш — приезжий, а потому живет в гостинице и в зоопарке бывает лишь изредка, по делам. К счастью, пока что он не выехал ни в какую экспедицию, и его можно найти в номере той самой гостиницы, где остановился и Мурад, в том же коридоре.

Целую неделю Черныш не ел ничего, кроме ягод тутовника, и его потянуло охотиться. Как-то, с наступлением темноты, он выбрался из-под колючих ветвей, с облегчением чувствуя, что простреленная лапа больше не болит. Мерными шажками трусил он по лесу, но вдруг увидел круглую голую луну, смотревшую на него с неба, и остановился. Всю жизнь ненавидел он такую вот круглую луну. В лунные ночи ему постоянно казалось, что его кто-то беспокоит. Кто именно? Этого он не знал, но в лунные ночи голова его тяжелела, ему не хотелось играть с другими шакалами, мучительны становились для него шум и свист ветра, голоса ночных птиц. Наверно, волки тоже ненавидели луну. Черныш много раз слышал, как они в бессильной тоске и злобе воют на луну, угрожая ей. Но Черныш не станет этого делать. Он вообще никогда не угрожает своим врагам: зверей, которых он считает опасными, он просто молча кусает или убегает от них. Но к луне не подберешься незаметно, нельзя и убежать от нее или спрятаться. Луна постоянно торчит над Чернышом в небе, куда бы он ни пошел. Вот и здесь она сумела найти его вдали от родного логова и ползет по небу вслед за ним.

Черныш замедлил шаг. Теперь он крался в тени деревьев, стараясь избегать молочного света луны. А тени в лесу было достаточно: перепутавшиеся ползучие ветви джиды, обвивший стволы деревьев дикий виноград надежно укрыли шакаленка от пристального взгляда луны. Правда, вскоре лес кончился, Черныш ступил на мягкий молочный белый песок.

На холмике развалились два суслика. Шакаленок прижался к земле и терпеливо ждал, чтобы суслики приблизились к нему, но они все играли и играли; задорно посвистывая. Черныш не выдержал и стал сам, припадая к земле, подкрадываться к зверькам. Когда оставалось пять или шесть шагов, он бросился на ближайшего суслика, будто смерч, подняв столб песчаной пыли. Зажившая нога теперь отрывалась от земли так же легко, как прежде.

Но сусликов уже не было. Оказывается, они давно заметили шакала и нарочно дразнили его, играя у самого входа в свои норы, чтобы пулей метнуться в них, едва хищник поднимет голову...

Шакаленок подошел к новой норе, тщательно обнюхал ее и облизнулся: он учуял запах суслика, еще не знавшего о грозящей ему опасности. Черныш залег неподалеку от норы, готовый прыгнуть в любой момент.

Начальник экспедиции Барабаш проснулся раньше других. Он вышел из палатки, чтобы пройти на озеро искупаться. Выбравшись на протоптанную недавно тропинку, он оглядел палаточный лагерь — хотел убедиться, что проснулся раньше всех. Людей он не увидел, но заметил темно-желтого зверя, вытянувшегося возле загона. Барабаш остановился, подошел ближе. Долго рассматривал зверя, сказал удивленно.

— Шакал.

И позвал Мурада. Тот вышел из палатки, недовольно протирая сонные глаза.

— Погляди, как бывает, — сказал Барабаш.— Этот зверь пришел к людям умирать. Возможно, он искал у нас защиты. Дикие звери, если на них надвигается смертельная опасность, иногда ищут спасения у людей.

Мурад шагнул к шакалу и отпрянул в испуге. Глаза у него вылезли из орбит, лицо побледнело.