Война уже наложила свою печать на Северную Пальмиру. Эта печать — цвета хаки. Словно плесень, грязно-зеленый цвет разъедает цвет уличной толпы — офицеры, солдаты, раненные… плесень цвета хаки под серым небом цвета свинца.

Оживленное движение прохожих то тут, то там перерезают кривые линии очередей. Люди стоят за хлебом.

Это тоже печать войны.

В великолепных залах, где раньше звучала музыка мазурок и кадрилей, звучит другая музыка — музыка стонов и воплей. Здесь нынче — госпитали. Тонкие пальцы светских красавиц недавно искали кончики пальцев галантных кавалеров сквозь гирлянды роз в душистой круговерти легендарных «белых» балов… а ныне щиплют корпию, бинтуют неопрятные фронтовые раны. Нежный шифон бальных платьев сменило строгое темное сукно одежд сестер милосердия.

И это печать войны.

Хлопнула, звякнула, шлепнула дверь кондитерской и выпустила закутанного в облако ванильного пара пожилого человека с двумя нарядными коробками в руках.

Человек этот — Иван, камердинер князя Юсупова-младшего.

Сегодня, 16 декабря 1916 года, молодой хозяин отдал верному Ивану распоряжение — закупить сластей, печенья и пирожных к чаю. Князь нынче ночью затевает веселую вечеринку и ждет гостей. Камердинеру велено лично накрыть в только что отделанной гостиной стол, удалиться в свою комнату и ждать распоряжений.

Иван вышел из кондитерской и скорым шагом направился к дворцу Юсуповых, темной громадой нависшего над набережной реки Мойки.

Даже не заглядывая в коробки, что бережливо несет во дворец исполнительный Иван, мы можем без запинки перечислить их содержимое. Три шоколадных эклера. Столько же розовых, с миндальной начинкой. Далее — прочие сладости… неважно какие. Только розовым эклерам отведена роль. Это те самые эклеры, в которые заговорщики, собирающиеся сегодня ночью убить Распутина, вскоре подмешают яд.

Молодой человек небольшого роста замер в позе молодого Наполеона на пороге столовой. Решительно вздернув подбородок, он обнимает взглядом поле предстоящего сражения.

Не пройдет и часа как компания заговорщиков, сгорая от дикого любопытства, насыплет яда в розовые эклеры. Потом князь Юсупов отправится за жертвой, привезет во дворец и один на один останется с ней в окружении «свято хранящих тайны» каменных стен. Он угостит жертву чаем и пирожными и с ужасом убедится, что на жертву не действует смертельная отрава. Так звучит сцена в классическом изложении Юсупова, она привычна слуху и вызывает скорее естественное недоумение Распутиным, чем подозрения о недобросовестности Маленького отравителя.

Но сейчас мы добавим к классической сценке небольшую черточку, и в одну секунду все совершенно переменится.

Распутин, намеченный Маленьким в жертву,

не любил и никогда не ел ничего сладкого

{15}

.

Можем ли мы предполагать, что Маленький ничего не знал об этом и, собираясь предложить жертве цианистый калий в кондитерском креме, совершил досадную оплошность?

Да? Нет?

Пуришкевич, вышагивая сейчас по мостовой, нервничает, и правильно делает, что нервничает. Пуришкевич — фигура заметная, яркая звезда на политическом небосклоне российской политики. Даже странно, что через несколько часов темнота дремучая — городовой Власюк его не узнает.

Этот характерный, словно наполированный бархоткой череп и выхоленные усы, которые с началом войны герой думских баталий начал залихватски подкручивать вверх, были известны любому российскому обывателю. Задержав взгляд на самой приметной черте его лица — глазах, вы предположили бы в нем натуру, по меньшей мере, непростодушную. Один глаз его неизменно сохранял выражение цепкое и внимательное, другой, широко раскрытый и словно стеклянный, смотрел на вас пустым отрешенным взглядом, присущим слепым… или фанатикам.

С началом войны Пуришкевич переменился не только формой усов. Он переменился и формой одежды. Возглавив санитарный поезд, снующий между фронтом и тылом, он облачился в мундир военного образца и совсем перестал носить штатское. А жаль! Его платье добрых мирных времен так удачно дополняло портрет!

Мало изобразить принадлежности его штатского туалета, тут надо изобразить, сколь много в нем чувствовалось притязания бессарабского помещика, обретшего неописуемую популярность в столицах, на добротность и франтовство! Огромная цепь червонного золота перепоясывала его поперек изящнейшего жилета, другая, еще толще, звенела и бряцала на запястье руки, в которую шестым пальцем вросла неизменная отличнейшая сигара. А многочисленные костюмы, словно секунду назад отутюженные и выпорхнувшие из рук портного, излучали самолюбивое добротное довольство. Вот и сейчас, собираясь стать убийцей, он положил в карман своей щегольской шинели купленный специально к случаю сверкающий никелированный кастет, карман же форменных брюк его оттянула замечательнейшая вещь — шестизарядный револьвер фирмы «Соваж».

Только самое лучшее, самого превосходного качества имело право служить этому восторженному себялюбцу!