Начальник… почувствовав ко мне симпатию, поделился впечатлениями от только что прочитанной книги о расстреле царской семьи: нужное было дело. Тут я заорал на него так, что на весь обком было слышно: мне понятно, что во время революции бывшего монарха могут убить, – не одни русские это делали. Расстрел его жены, детей и близких никак не мог быть оправдан даже в то страшное время. Но как спустя 60 лет одни пишут книги, оправдывающие это убийство, а другие читают и соглашаются?! Неужели эти 60 лет ничему не научили наш народ?

А. Амальрик. Записки революционера.

В ночь с 16 на 17 июля 1918 года домашний врач бывшего русского царя, уже два с лишним месяца заключенного в Дом особого назначения в Екатеринбурге, разбудил пациентов – семью императора и его слуг, разделивших тюремную судьбу хозяина, – и передал просьбу коменданта тюрьмы: ожидается нападение вооруженных анархистов, узников просят спуститься с верхнего этажа вниз, где их легче охранить от покушения. Романовы и слуги вошли в приготовленную комнату в полуподвале, где 11 чекистов, сотрудников тайной политической полиции, открыли по ним огонь из револьверов. Царя убили мгновенно, наповал, царица успела перекреститься. Той же ночью 11 трупов были вывезены в неизвестном направлении. Через неделю в город вошли антибольшевистские войска, обнаружили следы совершенного преступления и с 1 августа начали следствие по делу об убийстве и ограблении августейшей семьи Романовых (ценное имущество было похищено убийцами).

Истребление старшей ветви царствовавшей свыше 300 лет династии не вызвало в России почти никакого общественного отклика: несколько сот монархистов отслужили молебен за упокой душ убиенных на освобожденной от большевиков территории Дона, генерал Михаил Алексеев, вождь белого движения, поплакал там же, в церкви, вспоминая, как уговаривал покойного царя отречься от престола

…

Не торопитесь, однако, обвинять русское общество или народ в особом жестокосердии: к этому времени Россия схоронила на фронтах мировой войны около двух миллионов военнослужащих и уже бушевала гражданская война с ее, в финале, 11-ю миллионами жертв, погибших в боях, от голода, эпидемий, карательных акций (плюс миллион, как минимум, русских людей эмигрировал из отечества). Убийство почти всех Романовых показалось россиянам ничтожной песчинкой в тайфуне революций и войн, накрывшем тогда Россию, «дыру на карте Европы» (так назвал ее Герберт Уэллс)…

Первое десятилетие в бывшей империи Романовых еще вспоминали о екатеринбургском расстреле. Но к «юбилейной» 10-й годовщине возник вопрос об издании сборника исторических документов, и тогда-то великий узурпатор во френче и сапогах высказался про любую публикацию о гибели законного монарха: «Ничего не писать. И вообще помалкивать». На 45 лет письменные воспоминания о преступлении словно испарились на территории Советского Союза.

Зато цареубийство и все, связанное с ним, оказало судьбоносное влияние на историю сопредельных с Россией стран Европы.

Название этой главы – выделенная прописными буквами главная мысль машинописной рукописи объемом в 119 страниц, неподписанной, недатированной, неозаглавленной, с пометками карандашом и чернилами между разделами, на полях, внутри текста. Ее первым обнаружил в архиве Иерусалимского центра по исследованию и документации восточноевропейского еврейства не я, а историк Дан Харув.

Первые слова первой ее страницы – заявка на тему:

«Ужасная тайна екатеринбургской ночи владеет совестью человечества с такой же непобедимой силой, с какой тревожат наши сердца величайшие бедствия, пережитые на земле», тайна секретной истории убийства семьи Романовых в полуподвале Ипатьевского дома. Неизвестный автор подверг анализу всю доступную ему информацию, затрагивавшую тот аспект этого преступления, где «мало изучены подробности, темны причины и тем вернее укрыты от исторического возмездия виновники», – участие в цареубийстве еврейских фигурантов.

Кто был автором рукописи? Наиболее вероятная кандидатура – бывший владелец бумаг фонда, где ее обнаружили, профессор экономики сельского хозяйства Иерусалимского университета в 30-х гг. Бер-Дов Бруцкус (домашние и коллеги звали его Борисом Давидовичем.)

Что о нем известно? Родился в 1874 году в Паланге (Литва), в семье торговца янтарем. В 1898 году окончил Ново-Александрийский институт сельского хозяйства и лесоводства (Люблинская губерния, Королевство Польское) с дипломом «Ученого агронома первого разряда» и золотой медалью по второй специальности – ученого-физиолога. Руководил сельскохозяйственным отделом Еврейского колонизационного общества (ЕКО), а в 1908 году стал профессором Высших сельскохозяйственных курсов в Петербурге. Входил в «мозговой трест», вырабатывавший российскую аграрную политику. Большая Советская энциклопедия в первом издании сообщала: «По своим взглядам Бруцкус являлся идеологом зажиточной, буржуазной части крестьянства. Б. пытался обосновать «историческое оправдание» политики «смелого и талантливого» П.Столыпина, доказать соответствие ее интересам народного хозяйства и «миллионов трудового крестьянства.» (Для незнающих: премьер в 1906—1911 гг. Петр Столыпин пытался создать в России фермерскую систему хозяйства в противовес традиционному для страны общинному землепользованию.)

Впервые о екатеринбургском расстреле я узнал зимой 1945 года, в 4-м классе школы No1 уральского города Ирбита.

Не слушая монотонное объяснение учительницы, читал на уроке под партой учебник и наткнулся на такие строки: «Уральский Совет решил казнить бывшего царя. 17 июля 1918 г. Николай II был расстрелян в Екатеринбурге».

Я запомнил этот случай исключительно из-за чувства удивления, которое во мне тогда возникло. Чего об этом писать в учебнике? В те годы казалось, что царя обязательно должны были убить: достойным учебника выглядело, например, отречение от престола, а казнь из такого отречения вытекала сама собой. Вот почему несколько строк в старом учебнике, сохранившемся в провинции (в новых, конечно, я ничего подобного потом не встречал) надолго растревожили мою память, а за ней и воображение.

Второй ступенью к сегодняшнему тексту был роман Лиона Фейхтвангера «Мудрость чудака или смерть и бессмертие Жан-Жака Руссо».

За истекшие с четвертого класса 13 лет я ни разу не встретил в печати даже упоминания о екатеринбургской казни. Но думать о ней приходилось, читая иностранные сочинения на схожую тему: мальчишки моего поколения взахлеб проглатывали «20 лет спустя» и «Графиню Шарни» А. Дюма-отца, пьесы о французской революции Р. Роллана, смотрели в кино «Дорогу на эшафот»… Разумеется, мы узнавали там, что Карла I судил Высший суд справедливости, а Луи XVI – Конвент, что обвинение монархам предъявили публично и дали возможность открытой защиты, что отчеты в суде и сама казнь были публичными. (Д'Артаньян, спрятавшись под плахой, слышал последний крик Карла I: «Remember!», т е. помни о кладе, припрятанном для наследника, будущего Карла II.) Но отроки революционным сознанием ощущали, что казни-то были предрешены Кромвелем или там Робеспьером, юстиция их лишь оформляла, а что такое революционный суд – это мы в нашей стране хорошо знали.

Предвидение Бориса Бруцкуса сбылось: прошли десятилетия и трагедия Романовых вернулась в Россию, став важным элементом ее возрождающегося общественного сознания.

Лишь в 1986 году началась реальная перестройка, а уже к началу следующего, 1987-го, пришли в Израиль такие вести:

«Две главные сенсации осеннего сезона в Москве – это фильм грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе «Покаяние» и переписка Натана Эйдельмана с Виктором Астафьевым. Она разлетелась по Москве в десятках, а то и сотнях машинописных экземпляров, старожилы не упомнят такого

…

»

Вслед за Москвой она облетела и всю эмигрантскую русскоязычную прессу: не было печатного органа, который ее не опубликовал бы, на худой конец, не посвятил ей статью.

Натан Эйдельман представился адресату: «Историк, литератор, еврей, москвич, специалист по русской истории XVIII-XIX вв.» Был он лучшим мастером исторической публицистики в России.

Мифы окружают не только само преступление, но и следствие.

Вот, например, как описал следствие профессор Пайпс, которого я сам называл лучшим знатоком общей истории России:

«Первые несколько месяцев были упущены, так как следователи не прилагали никаких серьезных усилий в расследовании событий. В январе 1919 г. адмирал Колчак, объявивший себя к тому времени Верховным правителем России, передал руководство следствием генералу М. К. Дитерихсу. Последний был некомпетентен в делах судопроизводства, и в феврале на его место был назначен адвокат из Сибири Николай Соколов. Следующие два года Соколов полностью посвятил себя работе, без устали допрашивая свидетелей и выискивая любые вещественные доказательства и всякого рода сведения, могущие пролить свет на происшедшие события».

Здесь перепутано все, что только можно перепутать!

Разумеется, Колчак не передал ведение следствия Дитерихсу – именно потому, что тот являлся некомпетентным в делах судопроизводства. Следствием занимались юристы. Генералу же поручили то, что называется «политическим курированием».

В солженицынском «Красном колесе» беседуют бежавший с позиций Саша Ленартович и alter ego автора, полковник Воротынцев, «которого на главное возвращал Саша:

– Сейчас вы заставляете нести труп (убитого командира. – М.Х.), а потом прикажете нести этого поручика, наверняка черносотенца.

Саша рассчитывал: полковник рассердится. Нет. Так же отрывисто и даже как будто думая о другом:

– И прикажу. Партийные разногласия, прапорщик, это рябь на воде.

– Партийные – рябь? – поразился, споткнулся Саша. – А тогда что ж национальные? А мы из-за них воюем. А какие же разногласия существенны тогда?

Чтение «Убийства царской семьи» Николая Соколова явилось нравственным потрясением в моей жизни.

Сначала представьте отрока или юношу, воспитанного на таком вот идеале:

А до Дзержинского, в детстве, героями значились Ворошилов с Буденным

…

В войну, правда, появились новые идолы. Но уже в те, то есть в подростковые годы, когда массовый героизм народа стал приметой эпохи, и тогда мы не понимали, почему в образец нам ставят летчика, таранившего германский самолет, как будто взаимное уничтожение пилотов нашего и немецкого есть заведомо выгодная для России сделка. Или почему солдату разумно лечь грудью на амбразуру огневой точки противника и заткнуть своим телом пулеметное дуло. Разве не проще бросить туда гранату?

Послевоенные герои тоже выглядели сомнительно

…

Не хочу преувеличивать проницательность своего поколения. Но жизнь десятилетиями складывалась так, что сетка моральных координат общества натягивалась на опорные идеалы, вызывавшие у молодежи одни сомнения. Подчеркиваю, у любой молодежи, вне связи с ее конкретными политическими убеждениями (я сам до 1958 года, до дела Бориса Пастернака был вполне правоверным комсомольцем).