Мужчина стоял и смотрел на разложенный им костер, думая о приближающейся ночи. Медленно катившийся со лба пот жег глаза, но мужчина не обращал на это никакого внимания. Его мысли занимало лишь наступление темноты.

Работа была наполовину сделана. Неподвижные, коченеющие тела он снес в одно место, а внушающие суеверный ужас туши одну за другой стащил на задний двор, свалил высокой грудой, облил смолой и поджег. Куры, козы, свиньи, две коровы, купленные прошлым летом на рынке в Типперери. Мужчина слушал жадный рев пламени, пожиравшего его надежды, мечты, его будущее. Теперь у него остались только дом да собственная жизнь. Их он еще сохранил, еще удерживал на тонкой нити. Он переступил с ноги на ногу, опустил голову и уставился на запятнанные засохшей кровью штаны, на подвешенный к поясу небольшой кожаный кошель с медными и серебряными испанскими и французскими монетами. Полдела было сделано. Легкие полдела. Мужчина тревожно взглянул на сгустившиеся под окаймлявшими его владения зарослями орешника тени. Он знал, что здесь, на открытом месте, ему ничто не угрожает, и все равно испытывал страх.

Порыв холодного ветра приподнял прядь темных, редеющих, свалявшихся волос, испачканных кровью и золой. Он вздрогнул и запахнул хлопавший за плечами измазанный землей шерстяной клетчатый плащ, какие носили в этих краях. «Дорогой же ценой вы мне достались», — подумал мужчина, коснувшись рукой чего-то холодного, твердого, узловатого, что пряталось под лохмотьями тонкой полотняной рубашки, укрытое от враждебного протестантского глаза. Сунув руку за пазуху, он вытащил нитку деревянных бус. Четки. На конце подпрыгивало небольшое, грубо вырезанное распятие. Запретное напоминание. Опасная надежда. Дарованная ему в награду слепым странствующим священником, который на далеких холмах Килкенни тайно служил мессы перед стоящей на коленях паствой, пока дозорные смотрели, не появятся ли солдаты принца Оранского.

Мужчина бережно принял крохотное распятие в мозолистые ладони. На левой руке теперь недоставало двух пальцев: большого и указательного. Больше суток назад кровотечение прекратилось, но искромсанная плоть еще не зарубцевалась.

Однако вряд ли мужчина сейчас замечал боль.

Трудно сказать, в какой момент мир Энджелы начал меняться. Возможно, контакту предшествовали некие предзнаменования. Может быть, какой-то дальний уголок ее сознания почуял подступающий ужас и пытался ее предостеречь.

Гостиница была старой. Огромная, величественная, построенная в двадцатые годы из красного кирпича, она располагалась в живописном уголке Дублина. Вестибюль был отделан дубовыми панелями, но в начале шестидесятых к зданию добавили два новых крыла. Половину этажа в одном из них и предоставили съемочной группе. Поздно вечером 29 июля Энджела Кейси, сидя в кресле у себя в номере, пыталась рассортировать сделанные за день рабочие заметки о последовательности съемок. Шон Киттредж, ее любовник, спал, зарывшись головой в подушки. Остальные члены группы — Робин, Кенни и их помощники — спали дальше по коридору. Энджела взглянула на часы, дала себе еще пять минут, и тут услышала жалобный крик. Едва слышный. Горестный. Одинокий. Кошка. Определить, откуда доносится звук, Энджела не могла. Ниоткуда конкретно он не шел. Может быть, кошка была в самой гостинице.

«О Боже, надеюсь, это не на всю ночь», — подумала она.

Она напряженно уставилась в свои заметки, но мучившая ее проблема не давала сосредоточиться. Вдобавок у Энджелы устали глаза — она с трудом их фокусировала. Подвергнув пристальному изучению не поддававшуюся расшифровке цифру — восьмерка или тройка? — она со вздохом выбрала тройку. Какого лешего. Все равно никто не узнает. Она нетерпеливо перевернула страницу и опять услышала кошачий крик. Теперь он доносился как будто бы откуда-то с улицы. Энджела отложила ручку и уставилась на зашторенное окно, с замиранием сердца живо припомнив собственного сиамского кота, Перышко… Припавшего к карнизу двадцатого этажа над оживленной улицей за окном квартиры матери Энджелы в Вашингтоне. Это случилось на прошлое Рождество.

В Энджеле шевельнулась добрая самаритянка.