ПРЕДИСЛОВИЕ
Одним из первых лауреатов международной премии «Лотос», присуждаемой писателям, внесшим наибольший вклад в развитие литературы Азии и Африки, стал вьетнамский прозаик То Хоай. Премия была вручена в 1970 году в Дели, и делийские торговые фирмы, фешенебельные магазины засыпали лауреата яркими рекламными проспектами и заманчивыми предложениями: как лучше истратить полученные им пять тысяч фунтов стерлингов. Кто-то из индийских друзей посоветовал соблюдать осторожность, открывая на стук дверь в номере гостиницы, потому что город не свободен от злоумышленников. Но То Хоай только улыбался в ответ своей чуть загадочной улыбкой — в ней было и доброе внимание к собеседнику, и едва заметная лукавинка — друзья беспокоились понапрасну. Вьетнам переживал тяжелые годы борьбы с агрессором, и писатель сразу же целиком передал премию в фонд сражающегося народа, которому он безраздельно посвятил и свою жизнь, и свой писательский талант. То Хоай начинает как писатель критического реализма на заключительном этане его развития во Вьетнаме на пороге 40-х годов и впоследствии становится деятельным участником создания новой культуры ДРВ.
Будущий писатель, мальчик Нгуен Шен, родился 16 августа 1920 года в пригороде Ханоя. Привязанность к родным местам он сохранил на всю жизнь — это, в частности, выразилось и в том, что свой литературный псевдоним — То Хоай — он составил из первых слогов названия реки То-лить, протекающей неподалеку от родной деревни Нгиадо, и названия уезда Хоайдык, в котором эта деревня расположена. В деревне Нгиадо кустарным ткачеством занимались почти все — земли в общине было мало, и прокормить она не могла, а труд ткача, нескончаемо монотонный и тягучий, будто нить, кое-как мог обеспечить существование (что в колониальном Вьетнаме уже считалось большим счастьем для простого труженика). Такую невеселую и трудную жизнь вел и отец Нгуен Шена, бедный ремесленник.
Будущий писатель рос настоящим мальчишкой из ханойского предместья — смышленым и бойким. Родители решили дать ему образование и определили в школу, путь до которой был не близок. Случались дни, когда ему удавалось сократить скучную дорогу, уцепившись за буфер трамвая (денег на билет у него, конечно, не было). «Благодаря этому, — с улыбкой вспоминает писатель, — у меня оставалось время до начала уроков, и я бежал в зоопарк; там я дразнил мартышек и кидал камешки в клетку с тиграми. За этим увлекательным занятием я нередко забывал, что надо идти в школу». Учился он не очень старательно, в чем чистосердечно признавался потом старейшему писателю Нгуен Конг Хоану, бывшему учителю. Все же именно школа, и прежде всего школьные друзья, пробудили в нем любознательность и любовь к книгам. Он читал много — все, что попадало под руку.
Окончив в 1938 году школу первой ступени, Нгуен Шен возвращается к отцовскому ремеслу. Между тем времена переменились. Победа Народного фронта во Франции, — борьба Коммунистической партии Индокитая привели к тому, что несколько смягчились жесткие запреты колониального режима. Ткачи-кустари организуют товарищество, секретарем которого становится «грамотей» Нгуен Шен.
У юноши пробуждается интерес к литературному творчеству, он начинает посещать редакции изданий коммунистической партии, получившей право на полулегальное существование, там он встречается с литераторами и публицистами, существенно повлиявшими на его судьбу. Как это нередко случается, будущий видный прозаик поначалу тяготеет к поэзии. «Иногда я сочинял стихи и посылал в редакции газет. Газеты их не печатали», — пишет он. Впрочем, некоторые юношеские опыты То Хоая все-таки увидели свет еще в 1938 году: эти стихотворные зарисовки обнаруживали тонкую наблюдательность автора и отсутствие умозрительности, что было уже само по себе ценно.
ЗАПАДНЫЙ КРАЙ
роман
Редакторы А. Стругацкий и М. Финогенова
I
Так уж повелось, что каждый год после уборки урожая десятого месяца вереницы коней, навьюченных товарами богатого купца Цина, приходили к городу Иен
[1]
, главному в округе. Здесь Цин останавливался, чтобы сменить лошадей и вьючников, а заодно принять участие в новогодних торжищах. Пробыв на ярмарке в Иене положенный срок, Цин вьючил сменных лошадей и отправлялся дальше, в горы, в Финша. К его товарам давно уже привыкли на всех ярмарках, где собирались люди мео
[2]
.
В тот день купец Цин встретился с лошадником Тонгом.
— Здравствуйте, хозяин Тонг. Сколько лошадей вы мне можете дать до Финша? Груз, должен вам сказать, нелегкий…
— Лошадей-то я могу выставить вам хоть сотню, почтенный…
— Прекрасно!
II
Не счесть, нет, не счесть старой Зианг Шуа, сколько еще лет укрывалась она в лесу с сыном и дочерью, перебираясь с места на место.
По привычке оглядывая склоны дальних гор, наблюдала она, как люди, выйдя на поля, очищали плугами зеленые склоны, окрашивая их в серый цвет; как через месяц-другой распаханные делянки начинали пестреть цветами опиумного мака… По этим приметам определяла она смену времен года.
Да, прошло немало лет. Родники стекают в ручьи, ручьи впадают в реки… а кому ведомо, куда утекают годы, прожитые человеком?
Как-то Зианг Шуа бродила по лесу, собирая дикие плоды, и вдруг повстречала старую женщину мео. Странная это была старуха, да и одета необычно — в лохмотья… Впрочем, что взять с бездомных бедняков? Бывает, им уж и жить осталось недолго, а приходится перебираться с насиженных мест в поисках нетронутой земли в незнакомых горах. Наверное, старуха была издалека и не ведала, что Зианг Шуа вот уж который год живет в лесу одна с детьми, видно, не успела она перемолвиться словечком с соседями, потому и не слыхала про «одержимых бесом».
Они разговорились, и старуха спросила:
III
Шла к концу весна пятьдесят седьмого года.
Более трех лет миновало с тех пор, как были освобождены западные и северо-западные горные округа. Умолкли наконец выстрелы на этой щедро политой кровью земле. Недобитые вражеские банды убрались через границу. Но вечерами у горящих очагов все еще рассказывали о совершенных ими злодеяниях, а иной раз поднимали в деревнях переполох неясные грозные слухи, принесенные откуда-то молвой. Впрочем, страхи быстро исчезали, люди успокаивались, и жизнь снова входила в обычную колею.
Да, наступили дни, о которых прежде можно было только мечтать.
И люди лоло
[27]
сложили хорошую песню:
IV
Как-то, выйдя поутру в поле, люди увидали внизу, у подножия горы, крошечное белое пятнышко. Оно близилось и росло, и скоро уже можно было разглядеть, что это всадник на белом коне. Был он в фуражке с черным блестящим козырьком, в темном шерстяном костюме, застегнутом до самого ворота, в резиновых сапогах с низкими голенищами, с прямоугольным ранцем за спиной. И был он молодой, рослый и белокожий. Щеки его, покрытые легким пушком, разрумянились, потому что роса еще не сошла и стояла утренняя прохлада, и большие уши торчком — тоже раскраснелись.
Белый конь неторопливо огибал желтые скирды соломы.
Непонятно было, кто это такой. Может, военный из города? Конечно же, военный! Недаром у него такая фуражка и ранец…
Военный доехал до лощины и спешился. Из глубоких расщелин полз густой туман, по горным уступам прыгали, словно бы с неба, ручьи и речки. Дорога с трудом различалась под ногами. Но скалы, громоздящиеся по сторонам, военный видел отчетливо даже сквозь туман и, узнавая их, вслух произносил название каждой. Могучие глыбы испокон веков стояли здесь во весь рост или сидели на корточках по склонам. И конечно же, думал военный, эти глыбы не зря, не без умысла сидели или стояли здесь — каждая на своем привычном месте. Вон у той скалы торчит сбоку, как ухо, широченный выступ: это чтобы укрывать людей, застигнутых непогодой на пашне или по дороге на ярмарку. А у этой скалы в спине пещера: партизаны, когда их в пути заставал рассвет, забирались туда и отсыпались после бессонной ночи. А у соседнего утеса посередине лика глубокий провал, настоящий колодец, круглый год полный чистой дождевой воды: идешь, бывало, связным, карабкаешься по кручам, измотаешься, и жажда мучит, а заберешься сюда — и пей, сколько душе угодно, прохладную воду, которая, конечно же, куда слаще и свежее застоявшейся, тепловатой воды в бамбуковой фляге. Есть скалы, огромные и могучие с виду, а внутри у них пустота… Старики, взбираясь сюда по кручам, устают до изнеможения. Тогда они берут хворостину и втыкают в землю у основания глыбы — есть скалы, сплошь утыканные палками. Старые люди верят, будто так можно задобрить повелителя гор и он сделает их ноги сильными и крепкими, как камень…
Молчат придорожные скалы, но сколько историй помнит каждая из них! Ходили этой дорогой бесчисленные поколения здешнего люда. Приходили и уходили завоеватели и грабители-купцы. Много разного народа прошло по древней дороге, никогда не знала она покоя. А ведь очень скоро начнутся перемены и здесь…
