Как часто бывает, утихшее после сильного шторма море лежало теперь спокойно, безмятежно, и эта водная гладь казалась даже неестественной. Наступил штиль, и ветер, всю ночь завывавший в скалах отвесного берега и подгонявший белые барашки волн, с восходом солнца стих. Лишь шаги троих мужчин, осторожно направлявшихся к краю этой серо–белой стены, нарушали тишину. Дойдя до края, они посмотрели вниз.

Но никто из них не мог заметить гигантское серое Нечто, беззвучно приблизившееся к берегу и притаившееся теперь среди рифов.

Когда все трое спустились к морю, руки Бенсена были изодраны в кровь и болели нестерпимо. Вряд ли можно было считать спуск в этом месте уж очень рискованным. Бенсен вырос здесь и еще мальчишкой вдоль и поперек излазил отвесные меловые скалы, да и утес этот не был особенно скользким и уходил в море не отвесно, как другие, так что даже обладавший средними навыками скалолаза вполне мог осилить его. Просто мелкие камни впивались в ладони, расцарапывая их до крови, а соль морской воды разъедала царапины, и они горели огнем.

Бенсен вытащил носовой платок и, дожидаясь остальных своих приятелей, стал тщательно оттирать кровь с израненных пальцев. Норрис, умело лавируя между камнями, быстро спускался вниз, в то время как Махони, все еще корча рожи и трясясь от страха, застыл на одном из утесов и, судя по всему, решал, что делать: наложить в штаны или же повернуться и уйти подобру–поздорову. Оставался последний, самый трудный участок спуска.

Свет керосиновой лампы бросал причудливые, мерцающие отсветы на стены, рисуя на них живые, подвижные картины. Воздух здесь был затхлым, а под подошвами двоих мужчин хрустел мусор и битое стекло. Серым покрывалом колыхалась на сквозняке паутина, и из глубины здания доносились странные, свистящие звуки, которые буйная фантазия Тремейна тут же приписала чьему–то тяжелому, надсадному дыханию. Он остановился. Лампа в его руках тряслась, и на какой–то момент он был вынужден собрать в кулак всю свою волю и весь запас смелости, чтобы не броситься отсюда опрометью куда угодно, лишь бы прочь из этого мрачного, запущенного дома, который с каждой секундой все больше казался ему огромной, сырой могилой.

— Что с тобой? — спросил Гордон. — Боишься, что ли?

Тремейн повернулся к своему приятелю, который, пожалуй, был на две головы выше его, и уже приготовился ответить, как полагается, но решил ограничиться лишь кривой ухмылкой и направился дальше, выставив вперед лампу, словно оружие. Голос Гордона дрожал, и Тремейн знал, что подковырки приятеля — не что иное, как слабая попытка преодолеть свой собственный страх. Он боялся, чего уж тут скрывать, но и Гордон боялся не меньше, а то и больше его. И вообще, дурацкая это была идея от начала и до конца — переться сюда, к тому же, только вдвоем и безоружными, но и тому и другому никак не хотелось признаться в своей слабости.

В мерцающем, желтоватом свете лампы вдруг возникла дверь, сквозняк поднял в воздух пыль, заплясавшую тоненькими, крохотными смерчами. Тремейн с трудом сдержал душивший его кашель. Сердце его выскакивало из груди. К вечеру заметно посвежело, а теперь, когда исчез последний луч солнца, совсем стало холодно. Но, несмотря на это, Тремейна прошибал пот.