— Было время, когда мы кормили рыбу и рыба кормила нас. Женщины готовили из тутового шелкопряда и рисовых отрубей подкормку, мужчины отвозили ее в море. Приходила пора лова, и лодки возвращались, полные кефали, сельди, морского окуня, крабов, креветок.

Фудзиэ Сакамото говорит размеренно и тихо, и речь рыбачки словно шелест дождя, мелко сыплющегося на черепичную крышу.

— Видели вы когда-нибудь креветок, вытащенных сетью? Они как распустившаяся сакура. Красота-то какая… Красота и вдруг… смерть. Мою дочь Ми убили креветки. Убили.

Женщина будто окаменела. Живут только пальцы, потемневшие и потрескавшиеся, но все еще сильные, какими были тогда, когда крепко сжимали весла или трос, которым тянут сеть. Пальцы быстро перебирают грубо выстроченный край кимоно — чувствуется, что они не забыли тугую неподатливость толстых нейлоновых нитей, сплетенных в сеть.

— Раньше лодки везли столько окуня, что казалось, к берегу двигались золотые трепещущие горы. Помню, как я маленькой девочкой любила встречать рыбаков на берегу."Смотрите, к нам едет «Дайкоку», — кричала я. «Дайкоку» — бог удачи и богатства —, и впрямь частенько наведывался к нам… На берегу кто дул в большие пустые раковины, кто плясал под эту музыку. Тарелки со свежей и жареной рыбой так тесно занимали в доме пол, что ни сесть, ни ступить негде. Была рыба, был и праздник. Ми уже не увидит этого. Шевелящиеся в сетях креветки как призраки, вышедшие из могил..

Теплоход неспешно двигался мимо берега. Память воскрешала прочитанные в детстве книги о путешествиях в экзотические страны и рекламные плакаты, с которыми я познакомился в туристском агентстве. Фантазия, рожденная книгами, и произведения современной полиграфии оказались, однако, бледней картины, что предстала моим глазам. Густо заросшие невысокие горы причудливыми уступами спускались к голубой воде, пологие, словно позолоченные закатным солнцем волны катились к зеленому берегу. Восхищался не только я. Туристы, сгрудившиеся на палубе, без устали щелкали затворами фотоаппаратов. «Прекрасно! Чудесно! А мы-то думали, что здесь зловонное болото! — раздавались на палубе возгласы. — Неужели это и есть залив Минамата?» Да, теплоход плыл через залив Минамата. И от яркой его красоты еще ужасней становилась мысль: здесь притаилась смерть.

Первые признаки трагедии, обрушившейся на рыбаков и крестьян залива Минамата, были загадочными и жуткими, будто злые волшебники разыграли на берегу залива страшную сказку. Однажды в прибрежном поселке — он тоже называется Минамата — взбесились кошки. Они дико визжали, стрелой носились по улицам, с размаха налетали на дома и людей, а затем кидались к морю, прыгали в волны и тонули. Чайки взмывали к небу, складывали вдруг крылья, штопором вонзались в воду и оставались, бездыханные, там. Окуни подплывали к самому берегу, и были они такими сонными, такими вялыми, что дети руками без труда ловили их. Потом «кошачьей пляской» заболели люди. Они, правда, не бросались в воду — не могли: их скручивали сильные судороги.

Люди скрывали свою болезнь. О ней знали лишь домашние да местная знахарка, безуспешно старавшаяся изгнать из больных хворь. А если поселок узнавал о болезни, он отгораживался от домов, куда приходила беда, стеной отчуждения и страха: кошачья пляска» считалась заразной.

Сохати Хамамото пользовался в поселке громкой известностью. Его лодка приходила с самым большим уловом. Никто не осмеливался тягаться с ним силой. Жизнерадостней Сохати Хамамото не было в Минамата человека. «К черту деньги! Самую большую и самую хорошую рыбу должен есть тот, кто ее поймал!», — весело повторял Сохати, и это слышал весь поселок, потому что и зычным голосом природа не обделила рыбака.

— Отец, проснитесь! Пора вставать! — Цугинори, уже одетый в брезентовую куртку и клеенчатые штаны, в каких рыбаки выходят в море, осторожно тряс Сохати за плечо. — Отец, лодка готова.