Некто Иван Тураев, личность, на взгляд здравомыслящих современных горожан, малоинтересная и даже чем-то подозрительная, обнаружил себя однажды утром лежащим на диване в своей захламленной московской квартире, куда сквозь форточку проникал очень несвежий городской воздух. На столике возле дивана беспорядочной кучей были свалены книги. Обрывки страниц и куски плотных переплетов валялись на полу. Тураев припомнил, что вчера вечером в приступе не то отчаяния, не то ярости стал рвать книги. С наслаждением, с остервенением, со страстью. Вложил в это дело все мускульные силы, так что даже сейчас ощущал боль в руках! Ему показалось, что именно книги во всем виноваты.

Книги были главной его жизненной привязанностью. Но в результате они скрыли от него реальную жизнь. Долгие годы он провел, как крот в своей норе, в общении с ними. И что? Эти годы можно было вычеркнуть как нежизнь! И вот открыл он это только теперь, в годы перемен. Прежде сам воздух вокруг словно бы говорил: сиди в своей норе. Там тускло, а здесь, на улице, еще тусклее. Теперь же Тураеву из форточки повеял пусть и загазованный, но словно бы какой-то совсем другой воздух. Это был уже ветер, движение, натиск каких-то внешних сил, которые требовали ответа сил внутренних, ответного движения навстречу. И меньше всего для этого ответного движения годились книги. Они-то требовали сидения, вживания, раздумий. А время желало действий, причем резких, отчаянных, новых! Иван Тураев прекрасно понимал, что его отторжение от книг совпало с общим потоком, что было по меньшей мере странно и немножко даже стыдно. В общем потоке он никогда не оказывался – всегда на отшибе, в уголке, в сторонке, на краю. Но сейчас! Сильный сквозняк новых времен помог ему выбраться из пещеры и присоединиться к новым варварам. Что это варвары – он почти не сомневался. Но они были живые, они жили! И он тоже хотел жизни, реальных, а не вымышленных событий, реальных чувств! А книги? Их теперь читали редкие чудаки. В особенности книги «ученые». Тома по философии, истории науки и искусства обернулись «музейным хламом». А всем музейным он был сыт по горло – даром что прослужил в музее более тридцати лет.

Вместе с тем бурлящая за окном жизнь его безумно пугала. Но и притягивала тоже безумно. Он прислушивался к шумам бесконечного строительства невдалеке от их дома, к грохоту нескончаемых машин по их тихой некогда улочке с недоверием и жадностью – словно в этом шуме, трескотне, грохоте таился залог того, что и ему что-то удастся, что и он может хотя бы попробовать что-то иное, не похожее на прежнее.

Смешно сказать, но Тураев пристрастился читать иллюстрированные глянцевые журналы. Вот уж, с точки зрения прежнего Тураева, кладезь всяческой пошлости, вульгарности и банальности! Но теперь его привлекали люди действия, решившиеся поплыть в неизвестность и завоевать неподатливое мировое пространство. Кто-то хитрыми и не всегда честными сделками, кто-то накачанными бицепсами, кто-то красивым телом, сильным голосом, деловыми мозгами. У всех героев этих журналов, победительно глядящих на него с цветных фотографий, было чем похвастаться. И та грубая, брутальная и, в сущности, достаточно примитивная энергия, которой веяло от всех этих лиц, была Ивану Тураеву сейчас совершенно необходима. Она напоминала о чем-то смутном, задавленном, о силах, которые в нем бродили, не реализованные, мучительно сдерживаемые…

Все это бесконечно отличалось от его музейного прозябания. От его научных занятий. Он занимался всю жизнь установлением фактов ушедшей степной культуры: с помощью сохранившихся памятников быта, надписей, надгробий пытался воссоздать прошлое. Какое мифотворческое, призрачное занятие! Ведь и его собственная жизнь, задокументированная всевозможными бумагами и документами, не укладывалась ни в какие факты, проскальзывала мимо всех свидетельств, была неуловима и иррациональна! Тут все можно было подвергнуть сомнению, что наводило на размышление об истинности многих исторических «фактов» и их «научных» комментариев. Факт его собственного существования подтверждался лишь хронической болью в правом боку и тоже ставшей уже хронической жаждой любви. Очень смешной в его годы.

Тураев вошел со служебного входа, впрочем, парадный вход был с некоторых пор закрыт, и посетители, по российскому обыкновению, входили через «боковушку». В громадном холле, поделенном пополам и частично сдаваемом внаем, благодаря чему музей кое-как держался на плаву, проходила очередная конференция по экономике. Одна группа экономистов доказывала другой, «как дважды два», что все предложения оппонентов – сплошная чушь. Экономика же вела себя, как хотела, совершенно не слушая ни тех, ни этих ученых мужей.

Тураевское место службы находилось невдалеке от Кремля – на самом скрещении московских культурных путей. И как на грех или просто в силу того, что все значительное или мнящее себя таковым пытается на Руси присвоить себе «веселое имя» Пушкина, поблизости находилось сразу три музея с именем поэта в названии. Литературный и художественный носили это славное имя давно, а вот историко-этнографический, в котором со дня его основания служил Тураев, стал так называться с приходом нового директора, подхватившего идею тотальных переименований. Самое забавное, что все они столпились на небольшом пятачке, окруженные несколькими свежевыстроенными башнями, где некоторые пронырливые живописцы разместили свои галереи. Башни словно бы охраняли это «пушкинское гнездо». Происходили курьезы. Туристы, рвавшиеся увидеть пушкинские реликвии, забредали в тураевский музей, где при входе их встречало чучело громадной гориллы, обросшей шерстью и с камнем в руке. Гориллу часто принимали за какого-то далекого «африканского» предка Пушкина и продолжали осмотр, все более испуганно тараща глаза.

Любители живописи тоже нередко попадали прямо в объятия зловещей гориллы с густой зеленоватой шерстью на груди. Внизу, где трое дюжих охранников проверяли сумки, стоял непрерывный возмущенный гул. Разъяренные посетители выясняли, «кто виноват». Виноватым, как всегда, оказывался Пушкин. Впрочем, хотя Тураев и доказывал директору необходимость сменить название, имя Пушкина невольно его радовало. Он миновал охрану и по витой лестнице поднялся на второй этаж. Тут шел какой-то непрерывный ремонт, все более масштабный. Директор лелеял планы построить в музее единственный в мире мемориальный ресторан, где будут подаваться кушанья давно исчезнувших народов. В частности – древних шармарских племен. Некоторые их кулинарные рецепты перевел с шармарского сам Тураев. Но затея ему казалась подозрительной даже и теперь, когда его захватила энергия новой жизни. Энергия энергией, но он не был готов смириться с бездарностью и мелким жульничеством. А именно этими милыми качествами отличался новый директор, немолодой, совершенно лысый и грузный не то армянин, не до азербайджанец (его национальная самоидентификация зависела от конъюнктурных обстоятельств). В музейном деле он ничего не понимал. Образование у него было, конечно же, экономическое, причем и за этот диплом, как догадывался Тураев, было некогда хорошо заплачено. Сидевший многие годы тихо и по макушку занятый шармарскими древностями, Тураев неожиданно для себя ввязался с директором в бесконечный конфликт. Он отстаивал столь очевидные вещи, что это было даже скучно и как-то не по-тураевски. Но остальные сотрудники смирялись с любой нелепостью – с рестораном в музее, с экономистами в музейном холле, с путаницей из-за названия. Впрочем, главный предмет конфликта был в другом. Все уперлось в некую раскрашенную куклу, которую директор хотел сделать гвоздем готовящейся большой выставки древнешармарского искусства.

Это был каким-то чудом сохранившийся в нише древней постройки и откопанный современными археологами глиняный «болван» – голова с намеченной шеей и плечами, с углублениями глаз и выпуклостями губ, когда-то, должно быть, умело раскрашенная.

«Болван» был обнаружен на месте древнего шармарского поселения. Находка вызвала шум в прессе, а директору захотелось сделать из нее громкое шоу. Он тут же отдал ее на реставрацию в какое-то «свое», весьма сомнительное место и через короткое время получил то, что хотел. Идолище вышло на славу – с черными зрачками веселых и наглых, как бы подмигивающих глаз, в черном зверообразном парике, заказанном директором еще в одном «своем» месте. В этом исполнении «болван» обернулся весьма эффектной и смахивающей на современную модель молодой женщиной. Музейные дамы подобострастно восхищались отреставрированной находкой и называли ее не иначе как Шармарской Венерой. Возмущался один Тураев, которому привелось видеть находку до ее, с позволения сказать, реставрации.

Через несколько дней после описанных событий Иван Тураев страшно удивил свою старенькую няню, разложив на диване несколько своих старых рубах.

– Все хорошие, теплые!

Старушка ласкала Тураева и его серенькие «фуфаечки» ясным взглядом. Между тем на дворе стоял конец мая и было тепло. Рубашки выглядели безнадежно архаично, к тому же все были из каких-то теплых тканей, не летние. Нужно было купить что-то другое, более легкое и даже не обязательно серое. Тураев в последнее время заприметил, что многие старинные особняки выкрашены в яркие – синие, зеленые, розовые – тона. Он и в голубом, и в зеленом теперь будет сливаться с ландшафтом. Но он не знал, где покупать. Деньги у него были, хотя он не был уверен, что их хватит. Большую часть денег он отдавал няне на хозяйство, а сам тратил очень мало, предпочитая в музейном буфете съесть несколько пирожков с повидлом, напоминавших ему детство. Такие пирожки они ели с мамой в Сокольниках.

Он вынул из кошелька несколько бумажек и побрел по своей улице, свернул к Садовому кольцу и зачем-то нырнул в переход. Интуиция не подвела. Тут его и настигли торговцы летним и всяческим иным товаром. Одни расположились внутри крошечных магазинчиков, другие торговали, развесив на стенах перехода свой яркий товар. Слышался гортанный – кавказский и каркающий – тюркский говор. Словно ковер-самолет перенес Тураева в какую-то другую экзотическую страну. Замаячил стол, заваленный летней одеждой. Тураев приостановился. Ему заулыбалось круглое, румяное, с золотым передним зубом лицо торговки.

Тураев нерешительно ткнул рукой в лежащий на столе товар.

Новая жизнь – эта вечная утопия закоренелых мечтателей – самым невероятным образом началась у Ивана Тураева. Словно в него вдохнули жизненную энергию. Божество легко коснулось его рукой и сказало: «Живи!»

Короткая и закончившаяся нелепо-оскорбительно для тураевского самолюбия встреча с певицей Таней Алябьевой все преобразила. Даже нахлобученная на уши ковбойская шляпа – и та способствовала преображению его чувств, бурных и очень противоречивых. Да, конечно, Таня над ним поиздевалась, но ведь одновременно она проявила к нему интерес и пела «Письмо Татьяны» словно бы для него. Но тут же в сознании Тураева всплывал какой-то ее неведомый, давний уехавший друг. Тураеву и льстило, что Таня находит его похожим на этого друга, но и мучило чувство, которого он никогда прежде не испытывал. Да, это была самая обыкновенная ревность! Ему мучительно хотелось, чтобы Таня разглядела в нем его особенные черты, чтобы ей понравился он сам, а не тот уехавший музыкант, которого он ей напоминал. Музыкант? Ну да, наверное, музыкант, кажется, Таня назвала его музыкантом. Тураев тоже был в своем деле музыкантом, поэтом, артистом – он тоже мог всех удивить и еще удивит! Он видел себя в мечтах отраженным в зеркалах Зеркального зала – то во фраке, а то с голой грудью, заросшей густыми рыжеватыми волосами. Этих волос он всю жизнь стеснялся, а теперь ему хотелось, чтобы Таня их увидела, и он почти жалел, что не снял тогда футболку.

Облик Тани в его мечтах был другим, не таким, каким он ее увидел в артистической. Даже на сцене в какой-то момент – исполняя «Письмо Татьяны», она была более живой, более похожей на себя и на ту девочку-соседку, которую она порой ему напоминала…

Без конца обдумывая, вспоминая и фантазируя на темы недавних происшествий, Тураев решил заняться шармарским «болваном», истуканом или как его еще назвать? Не Венерой же?!

В музейных архивах он отыскал фотографии истукана до злополучной реставрации и разложил их на своем рабочем столе. Его вдруг осенила догадка, что этот вариант был пробным, оттого-то на нем лежала печать неполноты и недоделанности, оставляющей простор для воображения. Возможно, древний мастер в дальнейшем сделал более проработанный и удачный повтор, не дошедший до наших дней. Но и дошедшая почти что чурка тоже кое-что говорила понимающему глазу. Тураев фиксировал мелкие вмятины и тени вокруг бровей и губ – точно брови были удивленно приподняты, а губы чуть растянуты в улыбке. Все эти «несущественные» для глупцов и халтурщиков детали погибли при реставрации. Брови стали просто выщипанными, как у современных моделей, а выпуклые губы плотно сжаты.

Тураев загрустил. Снова стал хромать, а временами едва ходил – так ныло все тело. Или это ныла душа?

Скандалить с директором он не стал. Бесполезное унижение. Но он был уверен, что похитил головку именно Тигран Мамедыч. Но для чего? Вскоре, однако, это выяснилось. В одном из глянцевых журналов он прочел, что некий «пробный» реставрационный вариант шармарского шедевра, не представляющий большой художественной ценности, был продан на лондонском аукционе за… Дальше шла значительная сумма в евро. Покупателем оказался русский. То есть, конечно, «новый русский». И его имя Тураеву было отчасти знакомо. Именно с этим субъектом Таня Алябьева посещала (Тураев запамятовал) не то горный курорт, не то пустыню.

Он прочел заметку и задумался. Вдруг померещился ему какой-то просвет в его безнадежности. В новой нежизни, бывшей гораздо тяжелее прежней. Ведь он может пойти к Тане Алябьевой и рассказать ей о краже. Встреча была бы деловой, и это его ободряло. Он не хотел попадать в число фанатов, осаждающих ее дом. Но как и где ее увидеть? Тут ему и пригодилось знакомство с «Олей», то есть с Ольгой Вячеславовной Суетиной. Телефона этой дамы у него не оказалось, но она была приятельницей похожей на хорька музейной сотрудницы, доносчицы, мерзкой бабы, сообщившей Мамедычу о «шармарском двойнике». Но Тураев с некоторых пор стал гораздо терпимее, словно чувство к Тане его смягчило, сделало добрее и снисходительнее. Каково им всем без любви? Вот они и подличают.

Телефон был дан с необыкновенной услужливостью, при этом сотрудница шепотом ему поведала, что готовятся документы о его увольнении. Она очень, очень сожалеет, потому что он был самой необыкновенной достопримечательностью…

Тураев с досадой ее прервал. Каково? Был почти что музейным экспонатом! И в своем кабинете набрал номер «Оли». Ему теперь все стало безразлично, кроме возможной встречи с Таней, какой бы она ни была!

К художнику, чья квартира размещалась на верхнем (чердачном) этаже (там была и мастерская), зашел сосед, живущий на нижнем этаже в этом же подъезде. Оба жили замкнуто и друг друга почти не знали. Только здоровались, встретившись в подъезде у почтового ящика.

– Спасибо, что впустили, – нервно затараторил сосед. Вид у него был растерянный, но и какой-то «петушиный», словно он приготовился к отпору. – Сейчас без предварительной договоренности не впускают. Все, как в Америке.

Художник бросил хмурый взгляд на незваного гостя. В Америке у него жила бывшая жена с двумя дочерьми. Он к ним частенько наведывался. И кое-чем в этой стране восхищался. Злобный тон соседа ему не понравился. Он немного помедлил и протянул руку.

– Давайте познакомимся. Как полагается в России. Сол.

– Сол? – переспросил сосед, позабыв назваться. – Это на американский лад?

Соседка жила этажом ниже. Ее звали Лиля. Ее отчество он впервые услышал от зашедшего незваного гостя. Странно, но ее присутствие в доме Сол все время ощущал. И когда ее не было на месте – куда-то уезжала, уходила за покупками или по делам, – он это тоже все время чувствовал. Какая-то таинственная связь… (Вот они, магические нотки, увиденные соседом!)

Он ее встретил впервые много лет назад. Он еще не был вновь женат, и его будущая жена только еще замаячила на горизонте – робкая приезжая из российской глубинки, живущая в переполненном общежитии от третьеразрядного учебного заведения, что-то вроде «кулинарного техникума» в том жалком значении, которое придала ему миниатюра в исполнении Геннадия Хазанова. Это теперь он ее устроил в Союз дизайнеров и делает совместные с ней выставки, причем она претендует на первенство и удивляется, что в рецензиях пишут только о нем…

Да, так ведь он хотел вспомнить не о жене (нынешней). Поразительно, что мысли о ней приносят такую волну негатива и злобы. А тогда была тихая забитая девчонка, которую он навещал в общежитии. Из этого ничего серьезного не следовало. Просто он ей покровительствовал, помогал в житейских невзгодах, урывками воровато лаская, из чего тоже ничего не следовало. Она сшила ему осенний плащ. У него, как всегда, не было приличной одежды. И не из-за отсутствия денег, а по небрежности и нелюбви хождения по магазинам. И новая одежда на нем тотчас же приобретала вид старой – он ее заляпывал краской, рвал, сразу же протирал на локтях и коленях. Но плащик сидел довольно ловко – его это умилило. Он впервые зашел к соседке в этом новеньком, сшитом будущей женой (но тогда он об этом не догадывался) светлом плаще. На его вкус, чересчур светлом. Он любил темные, сероватые тона, а этот был цвета сливок. Ему нужно было от всех жильцов подъезда получить разрешение на то, что он будет перестраивать чердак под квартиру и мастерскую. Вот он и позвонил в дверь этажом ниже, не зная, кто ему откроет и откроет ли вообще.

Открыла девушка. Вид, во всяком случае, был девический, хотя, вероятно, она и была замужем. Потом он узнал, что не только была, но уже успела развестись, жила со старой больной теткой, сестрой матери.

Он выглядел да и вел себя в то время крайне нагло. Этакий хлыщ в кепочке и модном светлом плаще, плотный, с красивой гладкой физиономией и выпуклыми дерзкими глазами. Лысина уже намечалась, но была почти незаметна.

Сол, как ни странно, был одержим живописью. Это было, выражаясь высоким слогом, его призвание. И он не собирался жертвовать им в угоду тягостным и неблагоприятным жизненным обстоятельствам – нескольким неудачным женитьбам, детям, которые непрерывно чего-то от него требовали, халтуре, отнимавшей много сил. Да и само время не способствовало творческим задачам. Сухое, деловое, прагматичное, оно благоприятствовало исполнительным чиновникам.

Сол до сих пор рисовал узоры для гобеленов. Мало того, он в последние годы наловчился делать эскизы для росписи новых православных храмов, а иногда каких-то языческих капищ, и возглавил бригаду мастеров, которые все это воплощали в жизнь. Капища заказывали не часто, но платили по высшему разряду. Однажды им заказали расписать подземные лабиринты замка «нового русского» подобием наскальной живописи. Он и тут не сплоховал – наметил на эскизах сцену охоты на молодых мамонтят, а его друг выполнил эти сюжеты в технике мозаики. Из темноты лабиринта мерцали смешные морды мамонтят с сияющими белыми бивнями. А первобытный охотник уже поднял копье и целился. Жуть и благолепие. Получилось здорово. Этой работой он гордился. Но и гобелены были хороши. И церковь Николая Чудотворца, расписанная по его эскизам и при его участии, привлекала внимание знатоков. Туда стали водить иностранных туристов.

Сол был, говоря современным языком, где английские словечки передают какой-то неведомый русским оттенок значения, перфекционист. По-русски это можно передать только словом «отличник» с неизбежным оттенком иронии, которой в английском слове нет. Это говорит лишь о том, что у нас к таким людям всегда относились с подозрением. И чего это он старается? Выпендривается, что ли? Но Сол органически не умел работать плохо, спустя рукава. Даже халтуру он делал на пределе сил. Однако подобного рода работа безумно изматывала. А ведь нужны были переговоры с клиентами и подрядчиками, бесконечное доставание стройматериалов и столь же бесконечное оформление документов, за которыми тоже нужно было следить. А ведь были еще семейные заботы, поездки в Америку, чуть ли не ежедневные телефонные разговоры с американскими дочками. Он был «безумный» еврейский папа, которому все хотелось о них знать и во всем участвовать.

Когда же картины писать?

Но он писал, и это было самым главным. И самым окрыляющим в его, как ему казалось, неудачливой жизни.

На выставку он почти никого из своих друзей не пригласил. Но огромные залы внизу и наверху были забиты посетителями до отказа. Какой-то неведомый столичный люд, шатающийся по вернисажам и закусывающий на дармовщинку пирожными, запивая их шампанским.

Но мелькнуло и несколько знакомых лиц, неведомо как прознавших про его выставку.

Где-то в стороне, ближе к стенке, жался тот самый сосед, который навестил его некоторое время назад и захотел купить картину. Ха-ха – купить!

Сол через несколько дней после визита соседа зашел в банк и увидел этого соседа, одетого в форменную банковскую одежду. Оказался банковским служащим низшего звена. Был приставлен к банкоматам, помогая старушкам получить их копеечную пенсию. На груди у него болталась табличка с именем. Сол машинально прочел: «Олег». Таким нетривиальным образом он все же узнал имя непредставившегося соседа. Сол к нему тихонько подкрался и спросил не без ехидства:

– А как же сталь и сплавы?

На другой день, проспавшись после выставки, Сол взял из стоявшей на столе вазы с цветами две красные розы. Одну из суеверия выбросил (чтобы оставалось нечетное число), а с другой в руке спустился вниз на один этаж. Было воскресенье, Лиля наверняка дома. Открыла она не сразу. Заставила его ждать на лестнице, пока переодевалась и прихорашивалась. Наконец открыла, показавшись в дверях в светлых тонов девчоночьем платье.

– Цветешь, как роза, – хмуро сказал Сол, протягивая цветок. – Можешь воткнуть в волосы, как Кармен. Ты же, кажется, из испанских евреев?

– Это догадки. Я все сочинила. Но когда читаю народные испанские романсы, словно все узнаю. Ты не поверишь – рыдаю.

– Поверю. Одинокая женщина с больной старой теткой на руках. Да еще в наше тяжелое время. Я сам бы все время рыдал.

Она перестала улыбаться.