Зимняя ночь подошла к концу… Вдали, за черной массой домов, там, где расплывчатая линия обозначает границу поля, на краю неба появилась серая полоска. В вышине еще мерцали звезды. И внизу, в домах, в глубокой, кромешной темноте, где слышно было, как дышат спящие люди, ничего еще не знали об этой серой полоске.

Маришка повернулась на постели, открыла глаза и посмотрела за окно. Затем, не раздумывая, быстро вскочила и прошлась по холодным плитам кухонного пола. Даже ноги не успели замерзнуть. Девушка зажгла спичку и, отведя волосы со лба, ждала, пока разгорится пламя. Когда это произошло, она зажгла лампу и принялась за работу. Одеваться особенно не пришлось — Маришка спала не раздеваясь, только кофту с застежкой на спине сняла на ночь. Девушка расчесала волосы, ловко заплела их в косу и подколола ее наверх двумя шпильками (волосы у нее были жидкие, светлые, точно пакля, особой возни с ними не было). Плеснула воды и растерла румяные щеки, намылила сильные, красные, но покрытые нежным белым пушком руки — вот и весь утренний туалет пятнадцатилетней девушки.

Все это Маришка проделала быстро, механически, затем вытащила из-под кровати тапочки, убрала постель и вышла из кухни.

Двор слегка прихватило инеем, и камни брусчатки стали скользкими. Девушка чуть не упала.

— Ай-ай! — вырвалось у нее сквозь зубы.

Доктор, в этом письме я вам все объясню. Все дело в моем брате — светловолосом румяном мальчике, чьи темные глаза всегда смотрели вдаль. И еще кое в чем… В черной тишине.

Он неожиданно вырос. Вчера вечером это был еще крохотный, милый, лепечущий малыш, а наутро — уже подросток. С ужасающими мускулами, густой щетиной и злыми, страшными, горящими глазами. О, как болело у меня сердце в то утро! Я знал, я чувствовал… Как подбирается к нам черная тишина, как медленно вздымаются ее крылья летучей мыши.

Наш чистый дворик, где когда-то росли кустовые розы, теперь заполнился отвратительными зловонными сорняками. С крыши дома падала черепица, а со стен осыпалась известка.

Потом пришли эти ужасные ночи. Мои сестренки судорожно всхлипывали во сне. Мама с папой зажигали свечу и смотрели друг на друга опустошенными бессонными глазами. Никто не понимал, что происходит, и что нас ждет впереди. Только я. Один я. Я чувствовал, как приближается черная тишина.

Ричард, гадкое животное, в пятницу вырвал с корнем все молодые деревца во дворе, и поджарил на медленном огне белого котенка — котенка Анико. Бедный зверек страшно корчился, когда его нежная розовая кожа, поджариваясь, становилась все темнее.

Давным-давно в огромном саду, полном лилий и кустов сирени, жили три девушки. У одной волосы были черные, у другой рыжие, а у третьей — золотистые. Девушки вместе собирали фиалки по весне, вместе пели песни, стараясь превзойти заносчивых дроздов, и играли в салочки с косулями, тревожа старых, столетних сов, которых нежно любили. Они всегда делились с животными своим обедом и набранной из источника, что бил посреди сада, ключевой водой, которой запивали еду. Косули благодарили за угощение изящными прыжками, а большеголовые серьезные совы кивали и ухали, словно говорили:

— Спасибо за обед! Большое вам спасибо!

Девушки были сестрами, и у них не было друг от друга тайн. Более того, о любой мысли, которая приходила в голову одной, обязательно знали и две другие. Они были одним целым — и телом и душой.

Весной и летом девушки целые дни проводили в саду и только вечером возвращались в дом, похожий на маленький замок. Косуль брали с собой в спальню, а для сов перед окном была прибита крепкая жердь из орехового дерева. В спальне девушки зажигали свечи и раздевались (их ночные рубашки были сотканы из тончайшего белоснежного полотна, и через них просвечивали очертания тел с гладкой розовой кожей). Затем они распускали свои восхитительные шелковистые волосы, доставали прялки и пряли до поздней ночи. И по очереди рассказывали прекрасные длинные сказки, которые придумывали сами. Когда они от этого уставали, то целовали друг друга на ночь, и ложились в огромную кровать, что стояла посреди комнаты. Здесь и засыпали три прекрасные девушки. Даже вдыхали и выдыхали они одновременно.

Так тянулась жизнь до самой осени — когда, собрав желтые виноградные кисти, девушки несли их в дом и там развешивали. После этого они редко выходили из дома, и весь день сидели у окна, снова рассказывая друг другу удивительные истории и разглядывая пробегающие по небу облака.

Маришка — это моя бабушка. Вот уже целых тридцать лет, как Маришка не встречалась со своей матерью. Хотя ее родной город, где все еще живет Майко (так мы зовем прабабушку), находится совсем недалеко от нас. Правда, на поезде туда можно добраться только с пересадкой, и потом еще ехать сорок пять минут на машине, и поэтому — по крайней мере, именно это она всегда говорила в свою защиту — Маришка так долго откладывала эту поездку. А ведь дочь она хорошая: всегда вовремя вспоминает о маминых именинах:

— Ой, а ведь завтра у мамы именины, надо бы ее поздравить. Бедняжка, и что-то она сейчас там делает…

Но в другие дни о Майко вспоминали редко. Иногда до нас доходили слухи, что она пристрастилась к вину и прочему спиртному и даже бутылочку рома может усидеть, если та попадет ей в руки. Такие домыслы Маришка яростно отвергала:

— Быть того не может, мама никогда не любила вина — никогда, с тех пор как я себя помню! На нашем венчании с моим покойным мужем Пинтером, она с трудом одолела полбокала, за новобрачных. Придумают же такое! Вот как-нибудь поеду и сама проверю.

И напрасно я объяснял, что если человеку уже девяносто пять, ему может захотеться вина, и это неудивительно, ведь сердце уже устало и замедляет ход. Маришка возмущенно перебивала:

От сестер и кузин — тех, что посещают балы, да и от прочих своих знакомых барышень (все они отличаются тем, что терпеть не могут запах одеколона «Шипр», который им уже не раз удавалось унюхать, с хохотом распахнув мое пальто) я не раз слыхал о бароне, мол, есть такой старший лейтенант из гусар, и, в придачу, отлично танцует.

Как соберутся после бала, протанцевав ночь напролет, как начнут шептаться в малой гостиной, только и слышно:

— Барон.

— Да уж, барон!

В ленивой полутьме сумерек, среди сонных, растрепанных девушек с бледными лицами словно пролетало мимолетное дуновение сладострастной мечты. Девушки оживлялись, восхищались статью барона, его умением танцевать, синим сукном его доломана, на которое самая молодая из моих кузин, белокурая Юдит, однажды даже приклонила голову — лишь на секунду, попробовать, какое мягкое. Об этом я узнал не далее как вчера от Ирен, тетушки Юдит, рассказавшей мне об этом со словами «и такое теперь бывает».

Когда у красивых и здоровых детей рано умирает отец, это нередко приводит к беде. Витман покинул этот мир в солнечный, но немного ветреный ноябрьский день, оставив двоих сыновей — пятнадцати и четырнадцати лет. Он отошел легко и без мучений, никого своей смертью особенно не опечалив. Его жена, а теперь уже вдова, была красивой женщиной, но слабохарактерной и слишком эгоистичной. Мужа своего она никогда не донимала, но и глубоких чувств к нему не испытывала. У мужчин такое бесстрастие бывает даже простительно, а у женщин — наоборот: сильное и, зачастую, беспричинное чувство может полностью оправдать, спасти, наполнить смыслом их жизнь. Однако госпожу Витман можно простить, ведь она родила мужу двоих красивых и сильных сыновей. Витманы жили в двухэтажном доме с ветхой деревянной лестницей. К белокурой, облаченной в траур вдове соседи относились с большим почтением. В юности госпожа Витман была тоненькой, узкобедрой девушкой с наивным детским взглядом. И сказать-то о ней ничего нельзя, ни хорошего, ни плохого. Сыновей она целовала так же редко, как и наказывала. С каждым днем становилось все более очевидно, насколько мать и дети чужды друг другу.

Мальчики обычно играли где-то по соседству и домой возвращались затемно. Разговаривали они мало и только между собой. В их маленьких, черных глазах проблескивала душа отца, господина Витмана. Братья забирались на чердаки, рылись в старых ящиках, гонялись за кошками. Часто, карабкаясь за ними через щели на чердаке, мальчики оказывались на крыше дома среди высоких брандмауэров, причудливых, пахнущих дымом труб. Летом они ходили купаться на реку и ловили птиц в лесу. Госпожа Витман кормила сыновей и каждую субботу вечером выдавала им чистое белье. Когда пришло время отдавать мальчиков в школу, мать отправилась вместе с ними. Она жила спокойно, понемногу толстела. Спустя полгода после смерти мужа познакомилась с каким-то банковским служащим — красивым, гладко выбритым, широкоплечим, но лицо его было розоватое и по-девичьи нежное. Госпожа Витман имела на молодого человека виды и даже кокетничала с ним, хотя и находила это утомительным. Клерк гулял с ней, навещал дома и получал взамен чай и поцелуи. Скука и лень не позволяли ему бросить женщину.

Сыновья Витмана почти не интересовались матерью и ее любовником, у них были свои дела и планы. Мальчики уже перешли в гимназию и сильно вытянулись. Вдоль тонких крепких костей, как стальная проволока, натянулись маленькие мышцы. Братья быстро разделывались с уроками — им хватало четверти часа после завтрака. В их жизни школа особой роли не играла. Повседневное существование представлялось им барским занятием, и молодые Витманы рано и бессознательно начали распоряжаться своим временем по своему усмотрению.

В одном из потайных уголков на чердаке они устроили свою мастерскую, где прятали собранные и аккуратно разложенные стрелы, ножи, игрушечные пистолеты, веревки, зажимы, винты. Ветреными осенними вечерами, после ужина, когда мать садилась читать какой-нибудь немецкий роман в красном переплете, они тихо, быстрыми шагами выскальзывали на улицу и пускались бегом через полгорода. Устраивали засады на бездомных собак. Если попадался бродячий пес, накидывали ему на шею петлю и тащили домой, завязывали рот и клали животное на доски. Крошечная лампа светила в сыром мраке чердака, подобно дальнему свету проклятого замка в лесу. Затаив дыхание, мальчики осторожно и неторопливо приступали к работе: рассекали собаке грудь, смывали кровь, слушая все это время ужасные стоны беспомощного животного. Они смотрели на ее бьющееся сердце, брали в руки теплый пульсирующий механизм, быстрыми движениями прокалывали все клапаны и полости.

Интерес к мистерии боли был неисчерпаем. По обоюдному согласию они часто мучили друг друга, щипали и избивали. Но истинной страстью братьев было истязание животных. Они уничтожили целый легион кошек, цыплят, уток, и с каждым разом их методы становились все более изощренными. И никто об их занятиях не знал. Мальчики умело, по-мужски скрывали свои пристрастия.

Получил письмо от Фюлёпа, написанное неразборчивым, путаным почерком паралитика, с просьбой приехать непременно и как можно скорее.

Обычно я навещал его раз в две недели. Поначалу, когда он заселился в санаторий полтора года тому назад, я приезжал чаще. Но потом, после многократных встреч с его женой, прелестной цветущей женщиной, я заметил, что бедняга Фюлёп ревнует, когда мы уходим вдвоем. Я стал посещать его реже и только в тех случаях, когда знал, что жены не будет рядом.

На самом деле, никакого повода для ревности не было. С его красавицей-женой я всегда прощался непосредственно у выхода из дома.

Фюлёп очень любил свою супругу. Женился он поздно, в тридцать пять лет, и, как все ненасытные, бледные неврастеники, выбрал себе крупную девушку, благоухающую нежными ароматами блондинку с пышными формами, голубыми глазами и кожей цвета слоновой кости. Очень скоро ее полные красные губы приобрели своеобразный страстный изгиб. Фюлёп сходил по ней с ума — порвал с друзьями, перестал бывать в обществе, проводил с женой каждую свободную минуту. Из-за этого я немного презирал Фюлёпа и испытывал к нему легкую жалость.

Пробуждение, и правда, причиняет невыносимые страдания. Страдания эти длятся бесконечно. Утром свет назойливыми аккордами лучей расплескивается по улицам. От него не защищает ни молочное стекло окон, ни цветные занавески — с мучительным надоедливым грохотом он пронизывает все поверхности и настойчиво зовет. Пора. В толпу низкорослых человеческих существ с дурными лицами, к тем, кто верит, будто эта низменная и жестокая музыка составляет закон Жизни, и то, что они проживают, как раз и есть бытие.

Они бодро выскакивают из постелей, где погружались в глупое забытье, лишенное снов. Умываются для свежести и восхваляют холодную воду, хотя на самом деле она причиняет им боль. Напрягая мышцы и ум, они приступают к работе, усталость от которой пробуждает в сердце один лишь стыд. И этому сердцу не нужны больше ничтожные мелкие прелести — только серьезный и мрачный восторг! С победой выйти из битвы, отдохнуть после кровавых трудов: все это не удовольствие, но прекращение боли. Для тех, кто переносит тяготы бесчувственно, этого достаточно и даже многовато. Они — зло, но гневаться на них нельзя. Пусть даже именно из-за них невозможно обустроить жизнь так, чтобы все происходило ради священного экстаза, который и составляет единственную цель бытия.

Платить за это, конечно, тоже приходится: свет, неумолимо приходящий каждое утро, требует свою дань. Сердце бьется слабо, ресницы едва выдерживают вес слепящих лучей, а кожа зудит от ветра. Мускулы выполняют свою работу нехотя, через силу. От криков тело вздрагивает, а тупая боль переползает из плечевого пояса прямо в череп. Потому-то и нельзя смеяться над ничтожными делишками глупцов, ведь они даются им с таким напряжением, с таким трудом и криком. Свет не дает скрыться от мыслей, от громких звуков, от монотонных, скучных приказных ритмов. И разговаривать-то можно только словами, которые, на самом деле, никак не связаны с понятиями, скрытыми в мозгу.

Губительный свет солнца выявляет немало подобных вещей. Наши лица отражаются в зеркалах застывшими бесформенными цветовыми пятнами, явно не имеющими к нам никакого отношения. На вокзалы прибывают поезда, на улицах спешат люди, лошади, авто, — все эти явления чудесны, они причиняют страдания, но, в то же время, кажутся непонятными и странными: возникает убеждение, будто в этой форме вещи не имеют ни причины, ни смысла. Значит, надо уйти туда, где все они становятся простыми и легко разрешимыми.

Экстаз снимает оговорки и бессмыслицу. Он забирает нас с обочины пространства, и, остановив скачущую секундную стрелку, несет нас на прохладных волнах к вершинам бытия.