В петербургском театре-цирке шло четвертое представление «Русалки». И публики было достаточно, и оркестр играл, в общем, слаженно, и певцы пели исправно, а внимания настоящего в зале не было: переглядывались, шепталась, кашляли – словом, вели себя так, как ведут, когда действие не увлекает. Правда, в первом акте знаменитый певец Петров в роли Мельника заставил всех слушать себя, но, когда акт кончился и началась сцена свадьбы князя, дурные стороны постановки проявились с особенной силой: декорации были затасканны, костюмы бедны и безвкусны, освещение убогое – всего две пары канделябров освещали пиршественный стол. И как ни старался дирижер Константин Лядов поднять интерес к спектаклю, увлечь публику не удавалось.

Особенно были недовольны вылощенные военные, которых в партере сидело много; привыкшие к блестящим руладам итальянцев, до тонкости знавшие все приемы певцов труппы, игравшей рядом, в Большом театре, они небрежно смотрели на сцену, где шла русская опера: блеска нет, все бедно, ничто не трогает сердце. То ли дело «Марта» Флотова или вердиевский «Трубадур»!

Безусые офицеры-преображенцы, занимавшие седьмую ложу справа, испытывали подобные же чувства. Они с трудом снисходили, казалось, до слушания и эту свою снисходительность по-мальчишески старались выставить напоказ: поглядывали больше по сторонам, упорно лорнировали ложу напротив, рассматривая сидевших там барышень, охраняемых двумя пожилыми дамами.

Впрочем, двое из них не вполне разделяли мнение товарищей, но вступать в спор не решались. О чем спорить? О достоинствах русской оперы? Но обладает ли она ими? Можно ли защищать то, что так неуверенно заявляет пока о себе?

– Нет, все же скучно, – заключил офицер, ближе других сидевший к барьеру, – и с итальянцами я не сравню: там изящество, мелодичность, огонь, а тут…

День стоял пасмурный. Часам к десяти заладил мелкий дождь, и стало еще темнее. Пришлось зажечь лампы.

Новых больных было нынче немного. Обойдя палаты, попробовав на кухне готовящуюся еду, ординатор заглянул от нечего делать в дежурную комнату. За столом, возле лампы, сидел молоденький, изящный, худой офицер и что-то записывал. Ординатору показалось, что тот пишет на нотных линейках, и это его удивило.

Присланный в госпиталь из полка на дежурство, Мусоргский в самом деле пытался сочинять. Прежде он если что и придумывал, так за роялем, а тут, благо свободного времени оказалось достаточно, решил испробовать свои силы, не прибегая к помощи инструмента. Дело ладилось поначалу, мелодия, звучавшая в сознании, была слышна во всей своей гармонической полноте. Мысль, что он работает, как истый композитор, придала ему бодрости: день уже не казался таким однообразным, и пустынная пасмурность помещения перестала угнетать.

Ординатор заглянул сюда и исчез. Через некоторое время он появился снова. Это был статный человек, с правильными, немного восточного типа чертами лица, с румянцем во всю щеку и красивыми большими глазами. Увидав его, Мусоргский оставил работу.

Тот подошел ближе.

Еще в школе гвардейских подпрапорщиков игра Модеста снискала ему любовь воспитанников и начальства. Генерал Суттгоф, начальник школы, питал склонность к искусствам, музыка в его доме была в чести, и юный воспитанник, так свободно владевший инструментом, явился до некоторой степени находкой.

У Суттгофа нередко устраивались вечера, и Мусоргский был их непременным участником. Когда к дочерям генерала приходил заниматься Антон Герке, юного музыканта вызывали из дортуара, чтобы он своим примером подбодрил не очень усердных девочек.

Роялем ему разрешено было пользоваться в свободные от занятий часы. Рояль стоял в большом темном, с колоннами, зале. Из окон видна была рощица, посаженная во дворе. С другой стороны был манежный двор с конюшнями и обширным плацем.

Застыв у окна, Мусоргский иногда наблюдал за тем, как маршируют старшие воспитанники. Упражнения, перемена шага, повороты, ружейные приемы – все вызывало в нем странную оцепенелость.

Потом он подходил к инструменту. В зале было сумрачно и пустынно. Иногда служитель, услышав звуки рояля, входил и зажигал две лампы, висевшие по бокам инструмента.

В году тысяча восемьсот пятьдесят пятом, примерно за год до того, как поставлена была «Русалка», утренний поезд среди других пассажиров доставил в Петербург юношу в потертом сером пальто и грубых штиблетах, со старым, потрепанным чемоданом в руке. В толпе осанистых и упитанных пассажиров, среди носильщиков, несших на ремне через плечо чемоданы, среди людей поскромнее, без чужой помощи тащивших свои узлы, юноша затерялся бы, если бы не особая, лучистая энергия взгляда, не эти смелые, открыто глядевшие на всех глаза да еще, быть может, решительная походка. Когда он зашагал по перрону, один пассажир, бежавший ему навстречу, на мгновение задержался, другой посторонился, пропуская его, третий, шагавший рядом, искоса посмотрел на него. Молодой человек, бедно одетый, шел по перрону так, точно знал, что ждет его в столице.

Петербург выглядел в это утро как обычно. На вокзальной площади было людно и шумно. Торговцы с корзинами, ящиками и круглыми кадками, ловко державшимися на голове, сновали между приезжими, предлагая разную снедь. Извозчики теснились ближе к подъездам, выбирая людей побогаче. Агенты предлагали приезжим номера в меблированных комнатах. Кучера линеек, или так называемых «гитар», зазывали пассажиров победнее и рассаживали их вдоль линейки спиной друг к другу.

Привлеченный этой шумной разноголосицей, юноша остановился. Он рассматривал незнакомый город. Слева был перекинутый через Лиговку мостик, за ним начинался Невский. Знаменитый проспект, описанный Гоголем, выглядел, по первому впечатлению, скромнее, чем приезжий представлял себе: дома не очень высокие и не слишком красивые; вон в том, угловом слева, кажется, Белинский провел последние годы жизни. Возле будки будочника пожилая полная женщина развешивала белье. Под дробь барабана промаршировала, стуча по мостовой, рота солдат: шаг четкий, ноги у всех негнущиеся, с одинаковым вымахом. Шаг этот как бы напоминал всем, что Россия, такая же негнущаяся и прямая, выдерживает в Крыму, в Севастополе, натиск иноземных войск.

Агент, подбежавший к приезжему юноше, начал привычной скороговоркой:

– Могу предложить, сударь, недорогой номерок. Самовар два раза в день, чай парами в любое время; штиблеты чистит прислуга, платье также. – Проницательный, твердый до резкости взгляд приезжего смутил вдруг его, и он закончил не так уверенно: – Так поехали, сударь? Прикажете звать извозчика?

Как-то, возвращаясь вместе с приятелем из полка, Ванлярский предложил:

– Хочешь, Модест, пойдем сегодня в один весьма любопытный дом?

– Чей? – спросил Мусоргский.

Тот выдержал паузу:

– Даргомыжского. Я однажды пообещал взять тебя туда.

В музыкальной жизни Петербурга происходили в самом деле события немаловажные.

Еще раньше, усилиями Антона Григорьевича Рубинштейна, было создано Русское музыкальное общество. Оно поставило своей задачей пропагандировать музыку, устраивая концерты и организуя музыкальные классы. Петербургские концерты общества возглавил сам Рубинштейн. Своим помощником он выбрал средней руки дирижера Карла Шуберта. Покровительницей общества стала великая княгиня Елена Павловна, после чего не только она, но двор ее и приближенные почувствовали себя хозяевами и вершителями судеб искусства России.

Не в том только была беда этих людей, что в музыке они мало смыслили: не смысля в ней, они имели, однако, свой вкус. Они признавали немецкую музыку и упорно не замечали успехов русской. Рубинштейн, человек независимый, настоящий артист, потому оказался временным их союзником, что сам в ту пору считал, будто русская музыка делает лишь первые шаги. Творения Глинки, Даргомыжского он сумел оценить лишь много позже, а успехов молодых композиторов, балакиревских птенцов, пока не замечал вовсе.

Благодаря его энергии была в Петербурге открыта в 1862 году консерватория. Рубинштейн привлек к преподаванию выдающихся музыкантов Европы и с первых же лет придал делу широкий размах. Но программу ее скопировали с немецких образцов. Литература, какую там изучали, была сплошь итальянская и немецкая. О том, чтобы изучать образцы русской музыки, в то время никто не думал. Да и в западной делался пристрастный отбор: имена Шумана, Берлиоза, Листа звучали здесь почти так же чуждо, как имена Глинки и Даргомыжского.

Балакиревская группа встретила начинания Русского музыкального общества без сочувствия: в лагере Русского музыкального общества без конца твердили, что музыканту или тому, кто им намерен стать, надо прежде всего научиться технике западных композиторов. Разговоры о технике, о правилах голосоведения, контрапункте оттесняли на второй план творчество. В другом же лагере, у балакиревцев, только о творчестве, свободном и смелом, помышляли; все, что относилось к технике, рассматривалось как орудие для решения больших, новых задач. В одном лагере в силу русской музыки, в ее самобытность верили пока мало, в другом именно эта вера сплачивала музыкантов.

– Мне с Ломакиным встретиться нужно, – сказал однажды Балакирев Стасову. – Можете вы меня с ним свести?

– Ну, допустим. А для чего он вам?

– Сами вы толковали, что пришло время идти в атаку. А как их прямой атакой возьмешь? Они богаты, у них покровители, средства, залы, а у нас ничего.

– Что же вы предлагаете, ну-с?

Сидели в маленькой комнате Балакирева. Софья Ивановна поставила самовар на стол. Выпили уже по три чашки, но чаепитие было в разгаре. Наливая Стасову и себе, Балакирев привернул кран небрежно: на поднос капля за каплей падала вода. Он видел это, но никак не удосуживался протянуть руку – слишком горячий зашел у них разговор.

Хуже обстояли дела у Балакирева. Репетируя с величайшим рвением, он не признавался себе в том, что оркестр его не готов.

Инспектор университета Андрей Иванович Фитцум фон Экстедт, большой любитель музыки, игравший сам на альте, делал все зависящее, чтобы собрать побольше людей: педагоги, студенты, приятели педагогов, игравшие на каком-либо инструменте, были привлечены в оркестр.

Играли они с увлечением и в лице Балакирева нашли руководителя умелого, способного вести молодой коллектив. Но чем ближе к выступлению, тем все очевиднее становилось, что нельзя такой коллектив показывать публике: он еще нетверд в игре, недостаточно гибок в передаче оттенков. Чудеса, которые Балакирев с ним творил, окружающие и он сам иногда принимали за нечто уже достигнутое, готовое. Но стоило вспомнить, как звучит настоящий оркестр, чтобы иллюзия пропала и вырисовалась печальная правда.

Балакирев мучился, сознавая, что дело, затеянное им и Стасовым, может провалиться по его вине. Он понимал, что нельзя требовать от любителей большего: все, что в их возможностях, они дают; да и он вложил в работу с ними много умения. Но вот Ломакин свой хор почти уже подготовил, а Балакиреву в конце концов приходилось признаться, что оркестра для такого ответственного выступления нет.

– Нитшего, Милий Алексеевич, сыграем отлично, – утешал его Фитцум фон Экстедт. – Музыканты под вашим капельмейстерством сделали чрезвычайный успех.

Не все члены кружка присутствовали на концерте. Балакирев злился и негодовал. Хотя Корсаков и Мусоргский не могли быть, он не желал им простить отсутствия.

Не успел он усадить Римского-Корсакова за симфонию, не успел тот написать половину ее, как выяснилось, что молодому моряку придется отправиться в кругосветное плавание. Напрасно Балакирев пытался отговорить его. Опасаясь недовольства старшего брата, Римский-Корсаков не осмелился отказаться от военной карьеры. Брат его, Воин Андреевич, сам моряк, требовал от Николая дисциплины прежде всего. Он готов был мириться с музыкой, пока она не мешала главному. Главное же, по его убеждению, состояло в морской службе. Выпущенный из корпуса, Николай обязан был отправиться в дальнее плавание.

Нелегко было молодому композитору отрываться от новых друзей. Но делать было нечего, ослушаться брата Римский-Корсаков не решился. Скрепя сердце он попрощался с друзьями, обещав помнить о них все эти годы и сохранить верность дружбе и музыке.

Балакирев принял его отъезд как личный удар. Он успел привязаться к этому нескладному юноше, который был податливее других, старательнее и принимал все его наставления.

И Гуссаковский, даровитый музыкант, появлявшийся в кружке неаккуратно, тоже взял да отправился за границу. Все, над чем он работал и что с ревнивостью наставника выправлял Балакирев, так и осталось недописанным.

Окна кабинета были раскрыты. Из окон видна была пустынная улица. Проехал извозчик без седока, провезли бочку с водой, прошел разносчик с корзиной на голове.

Три человека сидели за столом и вели спокойный разговор. В квартире было пусто, только в конце коридора возилась прислуга.

– Жарко как! – заметил один. – Воды со льда нет ли, Николай Гаврилович?

– Сейчас спрошу, – ответил хозяин.

Он прошел по коридору и, выглянув на кухню, справился у девушки, нет ли чего похолоднее. Оказалось, что нет.