осподин читатель! Кто ты таков ни есть, для меня все равно, лишь только будь человек добродетельный, это больше всего. Ты не можешь отгадать, с каким намерением выдаю я сие собрание слов и речей, ежели я не скажу тебе сам; только не подумай, что я намерен солгать и, впервые свидевшись с тобою, тебя обмануть. При первом свидании с кем бы то ни было я никогда не лгу; а разве уже довольно опознавшись, то дело сбытное.

Ежели можно мне поверить, как человеку, умеющему очень хорошо лгать и в случае нужды говорить поневоле правду

[1]

, то я скажу, что выпускаю сию книгу на волю не с тем, чтоб ею прославиться, потому что нечем, ибо безделицею целому свету показаться невозможно, а единственно для того, чтоб научиться. Я прежде представляю, сколько будут об ней переговаривать, пересужать и исчислять все погрешности; тогда я, как человек посторонний, буду слушать их разговоры и впредь воздерживаться от моих слабостей. Другое, что ежели бы я не выдал ее и покусился бы сочинить что-нибудь важное, то, не знав моих ошибок, положил бы их равно и в хорошем сочинении.

В сей книге важности и нравоучения очень мало или совсем нет. Она неудобна, как мне кажется, исправить грубые нравы; опять же нет в ней и того, чем оные умножить; итак, оставив сие обое, будет она полезным препровождением скучного времени, ежели примут труд ее прочитать.

Мнение древних писателей: если кто презирает малые вещи, тот никогда много разуметь не может. Я стараюсь быть писателем, если только когда-нибудь мне оное удастся, и все мое желание основано на этом; и как сие еще первый мой труд, то не осмелился я приняться за важную материю, потому что вдруг не можно мне быть обо всем сведущу, а со временем, может быть, и получу сие счастие, что назовут меня сочинителем; и когда я снищу сие имя, то надобно, чтоб разум мой уже просветился и сделался я побольше сведущ, чего желаю сердечно и прошу моих знакомцев, чтоб и они также мне оного пожелали, ежели не позавидуют; а в доказательство своей дружбы, прочитав сию книгу, открывали бы приятельски мои в ней погрешности, что будет служить к моему поправлению.

Должен я извиниться в том, что в таком простом слоге моего сочинения есть несколько чужестранных слов. Оные клал я иногда для лучшего приятства слуху, иногда для того, чтоб над другими посмеяться, или для той причины, чтобы посмеялися тем надо мною. Человек, как сказывают, животное смешное и смеющееся, пересмехающее и пересмехающееся, ибо все мы подвержены смеху и все смеемся над другими

осподин Адударон, которого называли моим отцом, а правильно или нет, о том сомневаться всякому позволено, — ибо достоверный сему свидетель была бы мать моя родная, которая в то самое время умерла, в которое меня родила; она была тому причиною, что в нашем доме родины и похороны были вместе, что людям, желающим часто ходить по гостям, подало великую надежду подоле попировать, — воспитал меня как родного своего сына; а может быть, и подлинно я был ему не чужой, хотя на постоянство покойной матери моей и не совсем должно было полагаться. Она была женщина нынешнего века, в котором многие из них возвышаются любовниками и у которой их больше числом, та прочих и чином поважнее, для того что в полках они не служат, следственно, и достоинства у них по-своему назначаются.

Я произошел от знатного и проворного поколения. Знатно оно потому, что все соседи знали моего отца, покойную мать мою и меня; проворным же назвал я его по причине, что отец мой был жид, а мать была цыганка; такие люди всегда бывают искуснее прочих в проводах и обманах. Читатель, без сомнения, дожидается сбытия сей пословицы: «от доброго дерева добрые и отрасли». Вы не обманетесь

[6]

и будете свидетель, что я истинный их сын и достоин сего имени, что произошел на свет из цыганския утробы.

Благодаря больше природе за рождение мое, нежели жалуясь на судьбину за похищение жены, родитель мой меня окрестил на шестой неделе после явления моего на свет. Как в ту пору я был ни мал, однако имел столько смысла, как сказывают, чтоб ударить бабку в щеку, которая, готовясь нести меня в церковь, напилась допьяна, и когда священник, рассердись за сие, кричал на нее, то я, как будто бы смысля его слова, в самое то время ударил ее правою рукою в левую щеку, отчего все люди пришли в удивление и смеялись столько, сколько можно в церкви

[7]

. С того времени все наши прихожане ожидали из меня по возрасте моем чего-нибудь важного; и сам родитель мой был такого же мнения, для того что редко случается с робенком, который бы, будучи так мал, наказывал свою повитуху за проступки.

О шестинедельном моем рыцарстве слава моя возрастала вместе с моими летами; и как такие дела обыкновенно с прибавкою ходят в свете, то некоторые сказывали, будто бы я говорил у матери моей во чреве и, вышедши из оного, в ту же минуту просил есть, и много подобных сему невозможностей набредили. А ежели кто и теперь этому поверить захочет, препятствовать ему не могу: всякого понятие всякому толкует розно.

Во время моего возраста делал я такие дела, которых не можно никому ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать и ни в сказках сказать. Об них в то время довольно говорили, а ныне, думаю, у многих вышли уже они из памяти. Однако я извиняю тех, которые об них забыли; причиною может быть тому природная здешнему свету тленность. Когда уже забываются славные дела великих государей, то как можно уцелеть памяти о таком маловажном человеке, каков есмь аз многогрешный.

не удивительно, — сказал объедало, наполнив брюхо свое с излишком, голос его походил тогда на разноголосную надутую волынку, — что этот мертвец отваживается обеспокоивать Штапа

[13]

и не обсервует

[14]

чести полковника. Знает ли он, что и на том свете не сыщет места, ежели я приведу мою роту и велю выстрелить по нем залпом, то и сквозь дьявольское его тело светиться станет.

Он был весьма храбрый офицер и на двадцатом еще году своего возраста мать свою родную высек розгами. Ключница в сем случае оробела: храбрость сего рыцаря произвела в ней немалую тревогу. Она стояла за стулом у хозяина и имела позволение вмешиваться в разговоры. В сем доме почитали ее Сивиллою

[15]

, и когда она говорила, то слушали ее все и подтверждали с почтением ее слова. Смущение ее и ответ сытому гостю возбудили во мне подозрение, и я уже начал думать, что погребное свидание ей не безызвестно. После ее слов началась татарская музыка, всяк заговорил своею погудкою, и кто был довольнее, тот и кричал громче. У всякого в бутылке ничего уже не осталось; итак, их отодвинули, как ненадобную и скучную глазам посуду. Мне всех вдруг слушать было невозможно, я сидел подле хозяйки. Может быть, иной тому не поверит и скажет, что это невозможно, чтоб такая мелкая тварь замешалась в благородную компанию

[16]

. Я на это отвечаю таким образом: наперсник благополучия бывает иногда не меньше китайского кутухты

[17]

. Счастие в сем случае оказало надо мною свое могущество, и я был за этим столом немаловажная особа. Сверх же того за научение меня писать дьячку нашего прихода платил я собственные мои деньги, следственно, пишу я по моей воле. Однако возвратимся опять к нашему столу. Я принялся слушать разговор между полковницею и расстегнутым офицером.

— В моей деревне, сударыня, — говорил он, которой у него совсем не бывало, ибо он гораздо из мелкотравчатой фамилии

[18]

и воспитан мякиною (я бы рассказал, для чего он и другие ему подобные очень много хвастают, только совесть меня от того удерживает, потому что я и сам нередко хватаюсь за сие ремесло, и оно, мне кажется, сродно всем нашим волокитам; другое же то, что не хочу перебивать его речей), — имелся

Просьба его тотчас была исполнена, и он полную бутылку довольно учтиво встретил, так что за один раз появилось у нее и дно открыто. Опорожнив флягу, начал говорить опять таким образом:

— Когда уже, сударыня, довольно рассвело и так сделалося видно, что можно было разобрать, простая ли бутылка стоит передо мною или с вином, тогда устрашенная крестьянка и с детьми своими спустилась в окошко и, пришед к попу, рассказала ему сие приключение. Поп заклялся всем на свете, что никогда не похоронит его у церкви и не пойдет к ней в дом отпевать такого еретика, который имеет в себе дьявола. Многие сказывают, что этот поп говорил это по приличию своего чина, а другие на него клепают, что будто он струсил и не хотел от робости повидаться с таким беспокойным мертвецом, который, как он думал, за безделицу не оставит выщипать у него бороду. Однако как бы то ни было, когда вмешались в разговор их деньги, то священник согласился похоронить его и в церкви. На правой стороне, в трапезе, изготовили покойнику спальню, или попросту могилу, в которой его тщательно и с великим попечением закупорили. Но он опочивал в ней только днем, а ночью всегда прохаживался по деревне. С полгода крестьяне сносили этот страх терпеливо; наконец выбралися все и оставили домы свои пустыми, ибо усопший весьма их не любил и всех без выбору задевал иногда по затылку, выбрасывал в окошко и таскал по улице за бороды весьма неосторожно. Деревня вся была пуста, и церква разорена, домы перепорчены, и все в великом беспорядке, чему причиною был мертвец.

асандалив довольно носы, встали мы из-за стола по обыкновению пьяниц, только благородных, а не подлых. Всяк, желая показать свою бодрость, поднимал голову кверху, как будто бы хотел учиться астрономии, только ноги редкому из нас служили и принуждали скорей опять садиться на стулья. Госпожа Аленона, которая не имела с нами сообщения опоражнивать рюмки и стаканы, как я приметил, довольно смеялась, когда матушка ее храбровалась наподобие старого индейского петуха, и после, в придерживании двух девок за оба крыла, отправилась в свою спальню, где при рассветании другого дня с похмелья скончалась. Горячее вино со старостию во время ее сна поссорились, и наконец дошло у них до драки; раздавая друг другу плотные тузы и оплеушины, проломили полковнице голову, а по мнению других, упала она с кровати и раскроила себе лоб так исправно, что, стиснувши зубы, отправилась на тот свет, не заплатя ни одному лекарю за рецепты ни копейки, а аптекарю и того меньше.

Потом, кто мог еще иметь движение и встать не шатаясь со стула, те все пошли в сад, куда просила нас Аленона. Пришедши в оный, с общего согласия приказали подать горячей воды с сахаром и с китайской травою; а сии три вещи вообще называются чаем. Когда мы начали этот чай прихлебывать, ибо он был очень горяч, так что пить его невозможно, тогда господин рассказчик, заговорившись, позабыл, что это горячая вода, и думая, что вино, которое он тянул за столом, хлебнул так неосторожно, что высунул язык, вытаращил глаза и повалился на землю. Сперва не попалось нам сожаление, а превеличайший смех, от которого и я было выронил мою чашку и разбил бы ее так же, как и он. Посмеявшись довольно, принялись мы помогать обожженному богатырю, подняли и стали рассматривать язык его и губы. Сколько ни старались мы удержать стремление опухоли, однако она нам противилась; вскоре потеряли мы образ нашего витязя и увидели в нем раздутую волынку

[27]

, которая иногда поднималась, а иногда опускалась и представляла нам точно, как будто бы находились на ней написаны шесть литер, мечущие в глаза слово «дуракъ». Сколько тут ни было людей, все понесли его из саду в покои. Госпожа Аленона не хотела им последовать и просила меня, чтобы я ей сделал товарищество, на что я охотно согласился; итак, остались мы с нею двое.

Читатель, может быть, приревнует ко мне в сем случае и скажет, что не надобно бы девушке оставаться одной с мужчиною. Однако добродетель моя в том порукою, что я не прежде исполнил… например, вот то… о чем иногда и изъясниться не можно, как по позволении мне оного от прельстившия меня особы. Прохаживаясь по саду, вздохнул я по примеру русских селадонов

Поэтому вижу я, что скоро потеряю имя горячего любовника, что оставляю одну мою любовницу в саду и не опасаюсь соперника, который легко подкрасться может и подцепить то сердце, которое уже начинает мне сдаваться. Подступим опять к нашей снисходительной Лукреции

— Скажи мне, Ладон (это мое высокопочтенное название), — сказала она мне, — был ли ты в кого- нибудь влюблен?

з саду шел я как восхищенный Адонид и вел мою Венеру за руку, которая иногда перескакивала с ноги на ногу и тем показывала, что она в любови торжествует. Недоставало только купидонов, которые бы подтвердили наше совокупление. Пришед в горницу, думали мы найти сожаление во всех домашних о обожженном красноглаголателе; но он уже был отвезен в свой дом. А вместо сожаления нашли мы превеличайший смех, только не прежде начали смеяться, как уведали о причине оного. Мы спросили у ключницы, которая, сидя на стуле, умирала со смеху, что было бы тому причиною? Она принялась охотно нам рассказывать, чтоб тем более насладиться ей желанным хохотом. Мне кажется, это уже многим довольно известно, что иные женщины без всякого смешного приключения такие охотницы хохотать, что наутро получают от того колотье. Читатель должен быть здесь предуведомлен, что за неделю времени перед этим привезли к полковнику племянника, которого называли Балабаном

[30]

. Он обитал в местах просвещенных, где люди с великим прилежанием копят деньги и не знают, сколько в рубле копеек. Соседи его были волки, медведи и зайцы, лучшее его товарищество — борзые и гончие собаки, с которыми он вместе в одной академии учился лаять, пил и ел и спал также с ними вместе. Итак, человек от толикого сообщения должен быть весьма разумен. Разум его и знание увидим мы из того описания, которое ключница изготовилась уже рассказывать.

— Балабан, — говорила она, — зашел в спальню к своему дяде, в которой никого тогда не было; он сел против кровати на стуле и размышлял о прежнем своем жилище. Все оного приятности вдруг представились перед его понятие; и так, сидя тут, восхищался он сладким своим воображением. Когда же необычайная радость и восхищение овладели им, тогда представилась ему музыка к совершению его восторга. Он великий был мастер играть на волынке, учился у своего пастуха, и до горлодрания охотник превеликий. Вдруг захотелось ему возобновить свое искусство; итак, начал он озираться всюду, не сыщет ли где какого инструмента. Наконец увидел он на окне кожаный мешок, у которого сделано было горло наподобие бутылочного, и затыкали его пробкою; в нем находился ишпанский табак. Глядя на него, он подумал, что это надутая волынка, а что она мала, то представлялось ему, что она городская и сделана поискуснее деревенской. Подхватя мешок, с великою радостию начал его надувать, однако волынка голосу не давала. Музыкант не порочил инструмента, а порочил свое неискусство; и так отчасу более силился ее надувать. Чем больше старался в него дуть, тем больше мешок старался молчать. Наконец надуватель рассердился и тиснул его обеими руками: все, что ни было в оном, вскочило ему в рот.

Аленона и ключница в сем месте захохотали, и надобно им время, чтоб они пересмеялись; а мы, господин читатель, еще долго не услышим ключницыных слов и окончания комедии; итак, согласимся и мы посмеяться хотя не для себя, а в угодность женщинам, чтоб не назвали нас за это угрюмыми и не знающими обхождения.

— Он поперхнулся, — продолжала ключница, — сверх того, сухой табак проскочил ему в горло и остановил дыхание, отчего Балабан так струсил, что ткнулся головою в зеркало, против которого он стоял и смотрел, пристало ли быть ему музыкантом, и так оным изрезал себе лоб; под зеркалом стоял столик, на котором лежали письма и полная раковина чернил, в которую он врютился носом, и после как угорелый повалился на пол и в прибавок к тому задел затылком за стул. Тогда услышали мы дикий голос, который точно походил на крик умирающего человека; итак, никто не смел войти в спальню, ибо мы думали, что уже и днем мертвец ходить начал.

Слово «мертвец» вселило в лицо ее несколько краски; я и сего без примечания не оставил.