…У камышового колка мелькнула тень. Матерая волчица, остановившись на крутояре, осмотрела плес, потянула воздух напряженными, влажными и нервно подрагивающими ноздрями: знакомые и опостылевшие запахи снега, камыша да чернотала. Волчица клацнула зубами и коротко взвыла. Из парной пасти вызвался злой и голодный рык. Скованно, всем телом повернувшись на яру, она метнулась в камыши и одной ей знакомыми тропами затрусила к селению.

Ближе к полуночи у крутояра, где стояла волчица и где санная дорога прижималась к берегу, показался одинокий путник. Увязая в снегу, отворачиваясь от встречного ветра, он устало сутулился под тяжестью ноши.

На человеке черный полушубок со множеством пестрых заплат. Мешок, закинутый за плечо, обледенел, смерзся с полушубком. Снег забросал его, отчего и путник и его ноша превратились в большой белый ком, медленно и неуклюже двигающийся по дороге.

Временами путник останавливался, не снимая рукавицу, приподнимал с уха шапку и, обернувшись, всматривался и вслушивался в ночь. У развилки дороги он остановился (уже в который раз!), и вдруг сердце его забилось часто и громко, будто заколотилось изнутри о ребра. Путник заторопился в сторону от дороги, вскарабкался на яр и, втиснувшись в гущу камыша, затих.

Во всех городских церквах звонили к заутренней. В воздухе вперемешку с вороньим гамом метался разноголосый перезвон: от мелких, напоминающих легкую трель, до густых, схожих с отдаленными раскатами грома. С Татарского базара звонил щеголеватый приземистый Иван Золотоуст, с Селенья — строгая, красного камня, церковь Покрова, за Кутумом — по-купечески богато одетая в золото Казанская, с Золотого затона — бесформенная глыба князя Владимира, из кремля — белокаменный царственно величавый Успенский собор.

В общем хоре голосов выделялся низкий, надтреснутый бас князя Владимира. Его голос могуче властвовал над просыпающимся городом, заглушал прочие звуки, будоражил, звал богомольный люд.

Шаркая подошвами о дощатый тротуар, мелко семенили сгорбленные старушки в черном, до смешного похожие на грачей, расторопные монашки, сухопарые служащие с бледными испуганными лицами, раздобревшие торговки в цветастых платках, повязанных поверх капоров.

Цокая подковами о серый, местами запорошенный снегом булыжник, сверкая серебром сбруй, стремительно проносились лошади, запряженные в легкие ковровые санки или пролетки, крытые черным лаком. Важные господа, никого и ничего не замечая вокруг, спешили в это воскресное утро помолиться богу, замолить грехи, попросить у всевышнего счастья и благополучия.

Была середина марта. Постепенно стаивали снега, а по утрам лужицы хрустели под ногами. Ночами еле приметно искрились звезды, полнолуние топило белым мертвенным светом Синее Морцо, Ватажку и окрестные острова, проникало в камышовые крепи и ветловые редколесья.

Ближе к взморью, на речных перекатах, лед сопрел, обнажив синие быстрины мелководий. На больших же реках и ямах он по-прежнему лежал недвижно, черный от бесснежья и оттепелей, по нему ездили мужики на подводах. Но по заберегам лед уже отслоился, а под ударами пешни рассыпался на игольчатое крошево.

Вернулись ловцы с ледовой кромки — дольше опасно оставаться там, хотя уловы с тутошними не шли ни в какое сравнение. Худо-бедно, налавливали в море ежедневно по возу разной рыбы, сбывали ее на месте скупщикам — ну и соответственно заработки. Потому-то в межпутинье, в марте то есть, когда рыба исчезает неведомо куда и сети пустуют, зарастая тиной, морские рыбаки живут не тужат: зимних денег хватает до весеннего буйного хода бессчетных косяков на икромет.

Ну а те, кто перебивался случайными уловами в реках, бедствуют в эту пору. Иссякают зимние запасы, и сети хоть выдирай — нет улова. Но сети стоят подо льдом, цедят воду, потому как вся жизнь рыбака есть надежда на фарт, на шальное везенье, и так они привыкли к нему, что и в полное безрыбье не теряют надежду хоть на котел словить с десяток махалок. И волокушей пробовали. Ее насаживали на подбору артельно — в два вечера управились. И вместе же ездили на обтяжку низовых култуков. Но уловы по-прежнему были бедны, и обтяжки эти пришлось прекратить. В такое безрыбье ловец-бедняк готов ехать куда угодно и делать что угодно, лишь бы достать на котел, протянуть до подсвежки — вешней воды.

Еще в начале февраля 1906 года городской голова, богатейший рыбопромышленник Беззубиков просил астраханского губернатора обратиться к господину министру внутренних дел Российской империи с просьбой ограничить приток рабочей силы на Нижнюю Волгу в связи с предстоящей безработицей. Каждую весну, а также в последние дни зимы, когда первые оттепели обещают недалекую путину, к Каспию идут с верхов — с Тамбовщины и Саратовщины, из-под Пензы и Симбирска, Казани и Нижнего — толпы обездоленных, чтоб наняться на суда, промыслы, заводы. В рыбной купеческой Астрахани всем находилось дело. В конце сезона, правда, не все расходились по домам при деньгах, случалось, что и совсем не возвращались, но занятие находил каждый.

А тревога городского головы была вызвана тем, что, из-за волнений на Кавказе поступление нефти по морю, а значит, и перепродажа в Поволжье сократилась вдвое, что должно было вызвать уменьшение найма рабочих на морские и речные наливные и транспортные суда.

Но пока нужная бумага из окраинного города дошла до столицы и легла на стол господина министра, пока изготовлялись циркуляры и рассылались по означенным городам, пока из этих губернских центров указания властей доводились до уездов и волостей и могли дойти до ушей помышляющих хоть немного заработать денег, а тем самым поправить разоренные войной и голодом крестьянские хозяйства, — пока раскручивалась эта бюрократическая машина, толпы страждущих уже дошли до низового города, полусказочного в своем богатстве и своей нищете, и, почуяв свою ненадобность, расползались по ловецким селам.

В волостное село Шубино первая группа пришлых нынче явилась еще до масленицы. Из того захода до Синего Морца дошел лишь Тимофей Балаш. Но он не в счет, потому как была у него иная задумка — не внайм пойти, а обзавестись хозяйством ловецким.