В красоте Клер, в чертах ее лица, в форме рук воплотилась она вся. Все, что любо мне в ее душе, я читаю на ее губах. Раз взглянув на нее, я уже ее знал.

Я предпочел бы менее осознанное чувство. Я слишком привязан к внешнему образу, беззащитному перед временем. Я вижу, как хрупко то, что я люблю. На совершенном лице всякий нюанс заметнее: на нем угадываешь тень дней, которые разрушат красоту.

Ей тридцать лет. В этом возрасте человек меняется. Да разве и сейчас я не ищу ежеминутно уже исчезнувшие черты и, поймав их на мгновение, не проецирую на другое лицо? Разве не чувствую себя всякий час обездоленным происходящей неуловимой подменой?

Красота недолговечна. Клер станет другой женщиной, еще вполне привлекательной: и в увядании есть очарование. Но я хочу запечатлеть ее такой, какой отчетливо вижу сейчас. Я не желаю мириться с тем, что в этом мире и лучшее, и худшее в равной степени обречено на забвение и что для меня одного тайно ото всех явилось в саду близ Фонтенбло неведомое смертное сокровище из тех, что оправдывают земное существование.

Память человеческая недостоверна, а потому я сделался неплохим фотографом. У меня на письменном столе, в ящиках, в книгах накопилось за пять лет великое множество фотографий Клер, будто сложив их вместе, я могу обрести то, что не хватает каждой в отдельности. Я не смотрю фотографии. Клер живая, переменчивая, неповторимая — в себе самой.

Я вырастил в Шармоне дивные розы, редчайшие ирисы и магнолии, на которых весной, среди темных еще обнаженных веток, распускаются громадные, точно белые птицы, цветы. Я не уверен, что Клер по вкусу вся эта роскошь, возможно даже, куст красных гвоздик или резеды понравился бы ей не меньше, чем прихотливые, отливающие множеством оттенков георгины, которое каждый год нужно высаживать заново. Просто я устраиваю для нее своеобразные спектакли.

Осень — время прожектов. Надо сменить землю под куртинами роз, часть сада спланировать иначе. Увы, я плохо владею этим искусством и могу судить о своей деятельности только по наглядным результатам. А потому я постоянно обращаюсь за советами, кому-то подражаю, переделываю, подправляю.

Солнечным чуть припудренным дымкой осенним днем ярко сверкают подернутые первой желтизной листья, обрамляя золотыми отсветами пышные клумбы. В уже поредевшей сиреневой роще виден высокий вольер с попугаями, откуда доносится их визгливое сытое щебетание. Когда к ним подходишь, они вспархивают пестрой тучей, а затем рассаживаются на решетке, обернув к вам курносые головы с выпуклыми лбами — этакие болтливые ученые в цветистых мундирах.

Иду поговорить с рабочими, они сносят стену, отделявшую нас от соседнего сада, который я купил. Весной здесь под цветущими вишнями раскинется скатерть розовых гиацинтов.

Когда я возвращаюсь к Клер, она спрашивает, уеду ли я сегодня в Париж. Я стараюсь прочесть на ее лице, что скрывается за этим вопросом: сожаление или укор. Она выглядит всегда столь безмятежно счастливой, что угадать ее мысли непросто.