Великая армия выступала из Москвы 19 октября 1812 года. В этой колонне из ста сорока тысяч человек было сто тысяч солдат в полном вооружении, пятьсот пятьдесят пушек, с двумя тысячами артиллерийских повозок. Однако эта бескрайняя мешанина войск ничем не напоминала армию всемирных победителей. В большей своей части она походила на орду татар после удачного набега.

Бесконечно растянулся поток из карет, фур, богатых экипажей и всевозможных повозок, многие солдаты везли тачки, наполнив их всем, что они могли захватить в разграбленном русском городе. Что только не тащили победители из сожжённой Москвы: русские, турецкие и персидские знамена, личные трофеи из разграбленных домов и лавок… Ходили слухи, что французы прихватили даже гигантский крест с колокольни Ивана Великого.

Много на дороге было и бородатых русских крестьян под конвоем французских штыков, несших на себе их военную добычу.

Это было чистым безумием. Было понятно, что с таким грузом мародеры не смогут продержаться даже до конца дня; но для их жадности ничего не значили ни предстоящие тысячи верст пути, ни грядущие сражения! Сладость хоть на час обладать богатством, заставляла их совершать самые безумные поступки.

Особенно бросалась в глаза многонациональная толпа людей без мундиров и оружия, ругавшаяся на всех европейских языках, подгонявшая криками и ударами тощих лошадей, в веревочной сбруе тащивших изящные экипажи, наполненные провизией, или вещами, уцелевшими от пожара. Прежде эти люди были счастливыми обитателями Москвы: теперь они бежали от ненависти москвичей, которую вызвало на их головы нашествие: армия была единственным их убежищем. Можно было подумать, что видишь перед собой какой-то караван, бродячее племя или, скорее, древнюю армию, возвращавшуюся после большого набега с пленниками и добычей.

Я почувствовал, как что-то болезненно воткнулось в бок, и проснулся. Сверху было пасмурное небо, я навзничь лежал на земле, а рядом со мной стоял человек с длинным, оснащенным штыком ружьем, одетый в старинную военную форму синего цвета, с высоким кивером, украшенным голубым помпоном на голове. У человека был большой орлиный нос с тонкой переносицей и огромные распушенные усы. Снизу вверх он смотрелся довольно забавно. Однако я ничем не выдал, что проснулся и, не поворачивая головы, осмотрелся сквозь приоткрытые веки.

В нескольких шагах в стороне от нас стояли трое грузин в такой же военной форме. Они оживленно переговаривались, и с любопытством меня рассматривали. Потом от них отделился заросший до глаз черной щетиной малый, подошел к усатому и заговорил с ним на ломанном французском языке. Я прислушался и, с грехом пополам, понял, о чем идет речь. Заросший грузин предлагал забрать саблю, а тело оставить в лесу. О чьем теле идет речь, он не сказал.

Усатый его выслушал и закричал, что это невыполнение приказа. Малый блеснул выпуклыми черными глазами, и вернулся к товарищам. Сойдясь, грузины начали кричать друг на друга и темпераментно размахивать руками. О чем они спорили и на каком языке, я не слышал. Однако скоро стало понятно, что пришли к какому-то соглашению.

Найдя «консенсус», двое из них вытащили из ножен тяжелые палаши и срубили две тонкие, молодые осинки. Пока они очищали стволы от веток, третий достал из заплечного ранца несколько кожаных ремней. Когда шесты были готовы, грузины, привязали к стволам ремни, и у них получились примитивные носилки. После чего они положили их рядом со мной. Только теперь, я догадался о причине конфликта. Грузины не хотели куда-то нести мое тело, и намеревались завладеть какой-то саблей.

Впрочем, когда они начали переговариваться между собой, оказалось что к Кавказу и Грузии, эти парни никакого отношения не имеют. Язык их был певуче знакомым с обилием гласных звуков, скорее всего итальянским. О чем они разговаривают, я не понимал, но жест большим пальцем по горлу, который сделал, покосившись на усатого, лупоглазый, имел только одну трактовку.