Инструкция была раскрыта на шестнадцатой странице. Я давно ее прочитал и с нарастающим раздражением следил, как шевелятся толстые губы Федора Копейкина, сидящего за столом бок о бок со мной, и его указательный палец с твердым и кривым, очевидно сбитым на работе, ногтем медленно ползет по строкам. Что за дурацкая привычка читать, шевеля губами, да еще такими черепашьими темпами? Жди, пока он дойдет до конца и перевернет страницу. Жаль было, что ли, младшему сержанту Буралкову оставить в классе каждому по инструкции? Тогда бы не пришлось приноравливаться к этому тугодуму. Но, видно, так уж в армии устроено, что всегда приходится приноравливаться к другим: и в строю идти в ногу со всеми, и борщ хлебать алюминиевой ложкой в одном темпе, укладываться на боковую и вставать тоже в одно со всеми время. Но в учебе-то возможен индивидуальный подход? Как этого не понимает Буралков? Я бы уже всю инструкцию от корки до корки проштудировал, а тут парься в обмундировании, сапогах и при ремне и слушай, как на окне жужжит муха да со двора доносятся азартные крики, удары сапог по мячу и свистки судьи — это товарищи по группе гоняют по спортплощадке мяч. Кажется, еще минута-другая — и я навек возненавижу эти толстые потрескавшиеся губы.

— Ковалев, ты здесь? — услышал я за спиной знакомый веселый голос и тотчас обернулся — в дверях класса стоял Абызов и с улыбкой смотрел на меня.

— Валерка, друг! — обрадованно воскликнул я и, роняя стул, кинулся к нему. — Думал, что ты в футбол вместе со всеми… А ты, выходит, не забыл обо мне.

— Как же, на тебя иду полюбоваться. Держи карман… — иронически усмехнулся Абызов, не спеша пересек класс и похлопал ладонью по выкрашенному перламутровой краской корпусу пульта-тренажера автоматики энергосистемы. — Кто за меня вторую специальность осваивать будет? Как говорят наши отцы-командиры, настоящий ракетчик должен владеть двумя-тремя специальностями. По мне, так лучше скорей стать настоящим.

Я охотно поддержал Валерия, Копейкин же уткнулся в инструкцию и по-прежнему шевелил губами.

Ртутный столбик термометра на кирпичной стене казармы подпирал цифру сорок — и это, надо отметить, в тени, — а мы стояли в строю перед полосой препятствий, что находилась в дальнем углу территории военного городка. Солнце было в зените, наши автоматы и каски так раскалились, что к ним было больно притронуться. Уже одно это было большим испытанием, но нам предстояло еще преодолеть полосу. Строили ее не для того, чтобы ею любовались.

Солдату подразделения майора Коровина не надо объяснять, что такое полоса препятствий. Я с закрытыми глазами видел эти четыреста метров истоптанной кирзовыми сапогами и обильно политой солдатским потом твердой земли, перегороженной заборами и глухими стенками, колючей проволокой и рвом с водой, полосу, которую нужно, выражаясь армейским языком, преодолеть, то есть перепрыгнуть забор, проползти по-пластунски под сеткой из колючей проволоки и при этом не зацепиться брюками за острые шипы, пробежать по бревну на высоте трех метров и спрыгнуть вниз, залезть на вышку и спуститься по канату, точно метнуть гранату в окоп и залечь с автоматом в руках на огневом рубеже.

Каждый из нас не один раз преодолевал полосу. Одни — больше, другие — меньше, ибо принцип таков: уложился в норматив — отдыхай, не уложился — повтори! Любви к полосе мы не испытывали, но и бояться ее перестали. Очевидно, сказывалась привычка.

Однако сегодня нас, судя по всему, ждало нечто необычное. Смотрю на полосу и чувствую в ней какой-то подвох. Нас и построили не на исходном рубеже, как обычно, а вдоль полосы. И когда с поля дыхнет в нашу сторону горячий ветерок, то в нос ударяет не то запахом керосина, не то еще какой-то вонючей жидкостью, а по полосе сновал туда-сюда прапорщик Чукавин и что-то поправлял на земле руками.

— Товарищи солдаты и сержанты! — Майор остановился перед серединой строя, снял фуражку, смахнул ладонью влагу с клеенчатой подкладки и снова надел ее на голову.

— Первая шеренга увольняемых, два шага вперед шагом марш! — гремит в казарме голос прапорщика Чукавина.

Сам он ростом невелик, худощав, с узким остроскулым лицом, а бас у него, как говорится, генеральский.

Семь пар ног с механической четкостью отсчитывают два шага, и удары каблуков сливаются в один щелчок. Мы замираем под жестким взглядом прапорщика. В армейской службе он не любил никаких послаблений, и сейчас мы должны пройти «чистилище». По мнению солдат, дотошней Чукавина в части прапорщика нет. Особенно он придирчив к увольняемым в городской отпуск.

— По вашему виду люди будут судить о всей армии, а у вас, рядовой Коблов, брюки верблюд жевал. Выйти из строя! — скомандовал он.

Солдат пытался что-то сказать.

— Приготовиться к построению!

— Разобрать оружие!

— Первый расчет… второй… выходи строиться!

В знойном мареве, окутавшем приземистые серые постройки из кирпича и бетона, заглубленные пожарные резервуары с водой, чувствуется какая-то напряженность. Постоянно потрескивают динамики, из которых в любую минуту может вырваться боевая команда.

На позиции совсем иной настрой у людей. Час назад в автобусе офицеры и прапорщики непринужденно разговаривали о своих семейных заботах, о неведомом мне пионерском лагере «Орленок», в котором закормили детей кашами и мало дают овощей, о победе киевского «Динамо» в последнем футбольном матче, да мало ли о чем… Но как только автобус миновал въездные ворота, «штатские» разговоры угасли, как по команде. Теперь помыслы и устремления каждого из прибывших сюда людей занимало боевое дежурство. Говорили только о нем, негромко, вполголоса, буднично. Что-то напоминали друг другу.

Летняя жара тяжело навалилась на военный городок. На небе — ни облачка. От бетонных плит строевого плаца струйками поднимался горячий воздух, и вся его ровная, отшлифованная тысячами солдатских сапог поверхность казалась зыбкой, призрачной.

— Поваляться бы в одних плавках на солнышке возле речушки!.. — мечтательно шепчет кто-то в строю.

Слова западают в сердце. Действительно, хорошо бы полежать на травке возле воды… На ум приходит родной дом, Клязьма, песчаный берег возле моста… Часто мы собирались на пляже своей компанией, почти все бывшие одноклассники. Недалеко от спасательной станции под густой ивовой кроной у нас было любимое местечко. Рука моя машинально опустилась в карман за носовым платком, чтобы вытереть пот, но и этого нельзя — строевая подготовка, жди команды.

— На этих плитах хоть блины жарь, — проворчал стоящий за моей спиной Копейкин.

Я облизнул сухие губы. Мучительно захотелось рвануть крючок тесного воротника, расстегнуть на груди пуговицы, вздохнуть полной грудью, но я невольно скосил глаза на ефрейтора Кашубу, с которым познакомился еще в госпитале, стоявшего в строю третьего расчета. На его широком, с раскосыми глазами лице полная невозмутимость, словно у индийского Будды. Привык он, видимо, за полтора года службы к жаре и холоду или просто не подает вида перед молодыми солдатами. Придется терпеть и мне — не такой уж я слабачок.