Девушка в студийном павильоне поправила на голове наушники и сделала знак звукооператору. Отделенный стеклом аппаратной, тот кивнул и нажал кнопку воспроизведения записанного материала. Она предпочитала слушать в наушниках.

Первая композиция – жесткий импровизационный рок (стиль, претенциозно именуемый

ангст-рок

[1]

)

– была записана недели три назад. Девушка была ведущей вокалисткой группы. Записи этого сета еще никто не прослушивал; надо было вначале собрать деньги и расплатиться за студийное время. Контракта на альбом у нее еще не было. Да и будет ли вообще?

Ее звали Соня Пфлюг; сценический псевдоним – Кэтц Вэйлен. Теперь все называли ее Кэтц, даже в семье. Несколько минут она сосредоточенно прослушивала запись, все заметнее чему-то хмурясь. Наконец она заерзала на своем стульчике – как будто неуютно ей было в этом студийном павильоне, на жестком пластиковом сиденье. Что-то ее раздражало, и раздражало все сильнее. Слушая фонограмму, она медленно покачивала головой. Наконец Кэтц нервно постучала по стеклу, отделяющему павильон от аппаратной, и звукооператор нажал «стоп».

Она переключила тумблер и заговорила по внутренней связи:

– Там какой-то голос слышно на заднем плане! Хотя мы никаких наложений не делали. Причем ни на кого из группы не похож. Вообще непонятно, что он там такое несет. Что еще за хрень! Голос… Да чего ты там плечами пожимаешь! А? Не надо мне лапшу вешать! Наверно, радио или еще какая лажа проникает через изоляцию. Так что, если мы хотим, чтобы она на запись не попала, надо ее вычислить, засечь как-то. На какой частоте, все такое… Чего ты мне башкой машешь – здесь же воздух, на хрен, рябит от волн: тут тебе и радио, и телефоны, и микроволновки – и все незаметно проходит через нас… Типа «бездуховность, бля, в эфире», как старые мудрые люди говорят. Какой-нибудь там мудлон со своими дебильными новостями или реклама пивная прямо в фонограмму лезет. Что – нет? Да я его

слышу!

В буквальном смысле. Ну-ка, смикшируй его – выведи повторно, чтобы лучше было слышно. Хочу вычислить, что это там – радио или еще что; может, номера какие-нибудь услышим… Ну просто весь сет из-за него псу под хвост. Ну как? Слышно теперь? Так… я…

Была суббота, десять вечера – из чего следует, что клуб был набит под завязку. Не просто битком, а уже слегка разбухал. Народ разве что из окон не выдавливался. Что Стюарту Коулу было вполне по душе. Жизнь клуба напрямую зависела от дохода, приносимого этим вечерним субботним разгулом. Но значило это, и что надо нанимать и, главное, оплачивать (ох, подумать только!)

троих

вышибал на эту ночь. А Коул нашел только одного, да и то уже переработавшего, бедолагу со сбитыми костяшками. Коул искал еще двоих и уже успел получить отбой от двух каратистов, бывшего «зеленого берета» и одной глыбообразной лесбиянки. Всем, как видно, своя морда дорога: «Анестезия» – то еще место.

Весь в мыслях о вышибалах, Коул смешивал коктейль «Ржавый гвоздь», когда взгляд его случайно остановился на человеке в зеркальных очках. Примерно так глаз выхватывает среди волн бакен из-за его неподвижности: твердый предмет в жидкой среде. Все толпы текучи, полны течений и завихрений. Человек – существо мягкое, по большей части состоит из воды, поэтому движущаяся людская масса создает впечатление скорее колыхания, чем дерганья. Этот же человек двигался подобно ледоколу – жестко и неумолимо, но при этом со свойственной ему отрешенной грациозностью. Он не был массивным или чересчур жестким, но было в нем что-то несгибаемое. Прочность.

Идеальный вышибала.

Хотя, если присмотреться, богатством незнакомец не отличался: черное полупальто в двух местах было порвано, без пояса, а побуревшая, низко надвинутая широкополая шляпа частично уже утратила форму. Зеркальные же очки выглядели новехонькими, отражая крутящиеся блики старомодного стробоскопа над танцплощадкой.

«Может, переодетый фараон?»

– подумалось Коулу. Или еще хуже,

активист.

Эти грозились своими приемчиками – спецрейдами, облавами и так далее – повычистить всех проституток, а уж их-то в клубе хватало.

У незнакомца было квадратное лицо – бледное и без изъяна, но грубое, все равно что мраморная глыба, которой вода и ветер постепенно придали сходство с человеком. Подбородок с ямочкой выдавался вперед дальше, чем толстый приплюснутый нос. Курчавые волосы отливали иссиня-черным металлическим блеском. Сложения среднего, рост метр восемьдесят или чуть выше. И вместе с тем такое грозное самодовольство в этой нарочито прямой, незыблемой осанке, что просто не по себе.