На проспекте Пенья, в 38-м кафе, примыкающем к кинотеатру, по-вечернему многолюдно. Вот входит некто с тростью, в темных очках и берете и заказывает обычную «медиа» – большую чашку кофе с молоком. Следовательно, сейчас пять часов пятьдесят пять минут пополудни. Человек пьет кофе и вытирает губы рукавом залатанного пиджака. Где-то рядом по радио звучат слова молитвы «Ave Maria».

Буфетчик Марио спрашивает Фирмино, парня, который готовит кофе:

– Где же Бимбо? Ему пора заступать. Хочу пойти подкрепиться, а то ведь, знаешь, пустой мешок не стоит…

Фирмино, открывавший и закрывавший краны громадного кофейника из белого металла с желтыми медными украшениями, – чтобы проверить, достаточно ли в нем воды, – разевает рот от удивления.

– Разве вы еще ничего не знаете, Куика?

[1]

Это все потому, что вы витаете в облаках…

Уже много месяцев Марио работал в кафе, расположенном между захудалым кинотеатром и жилым домом с магазинами в первом этаже. В это кафе обычно заходили после сеанса, здесь же бывали модисточки *из трех-четырех ателье мод ближайших кварталов.

Раньше, обслуживая этих веселых посетительниц, упиравшихся острыми локотками в цинковую стойку, буфетчик рисовал в своем воображении идиллические картины, какие видел вокруг себя, мечтал о том, как бы завести интрижку с одной из этих девиц. Однако впоследствии Марио пришел к выводу, что он ничтожный человек, попираемый всеми, и не смеет даже думать о чем-нибудь подобном.

Марио не обладал никакими талантами; его внешность вызывала у окружающих только улыбку, поэтому, всегда небритый и неряшливый, он был неразговорчив, сторонился людей. Он ненавидел тех, кто пытался сблизиться с ним. Кроме того, это прозвище «Куика» мешало ему жить. Почему? Ему казалось, будто на лацкан его пиджака привесили зеленую тыковку.

[2]

С подобным «брелоком», раскачивающимся на груди, Марио видел себя вечным неудачником. Разве мог он завоевать женскую любовь? В глубине его сознания таилась твердая уверенность, что рискни он вымолвить хоть одно нежное словечко, его избранница презрительно засмеется ему в лицо. Она даже может встретить его такой убийственной фразой: «Не забывайся! Ничтожество!.. Куика… Поди прочь…»

Страшась рисовавшихся в его воображении возможных последствий такого необдуманного шага, Марио продолжал швырять на цинковый прилавок блюдца с дымящимися на них чашками кофе и, почти не глядя, разрывал и бросал желтые бумажные жетончики, которые посетители получали в кассе у Леонардо.

Самое большее, на что он осмеливался, была загадочная фраза, которую он изредка выкрикивал громким голосом:

На следующий день буфетчик Марио приобрел пару ночных туфель зеленого цвета и поставил их рядом с желтыми шлепанцами Нисии. Тем самым была провозглашена Республика Соединенных Штатов Любви.

Воспользовавшись обеденным перерывом, Марио отправился на поиски чемодана из прессованного картона, который выглядел бы так, словно он из настоящей кожи. Возвратившись из маленького пансиона, где он до сих пор жил, Марио поставил свои вещи под кровать швеи, – они там целиком и уместились. Пути к отступлению не было. С этого момента их жизни были соединены, подобно паре подметок.

В шесть часов Марио просыпался и уходил на работу: кафе открывалось рано. Немного спустя, около восьми, он бросался к двери и стоял, не отрывая взгляда от угла, чтобы увидеть Нисию, направлявшуюся в ателье. Издали они обменивались знаками.

В полдень они поджидали друг друга и вместе шли домой. Там они съедали завтрак, приготовленный соседкой в маленькой кастрюльке, рассчитанной на одного человека. После работы встречались у ателье и шли обедать в дешевый ресторанчик, заказывали там то порцию фасоли, то порцию трески с картошкой и делили ее на двоих. Обеды, даже в дешевом ресторанчике, – дело дорогое, ко при такой системе они обходились дешево.

После обеда, в дни, когда Марио работал вечером, он провожал свою подругу домой, где она занималась шитьем и штопкой или, лежа на кровати с журналом, изучала новейшие моды прошлого сезона, само собой разумеется, не для себя, а для других сеньор, счастливых жен.

Сойдя с грузовика, Марио вошел в бар, битком набитый посетителями, которые слушали репортаж по радио со стадиона «Пакаембу». Счет был 1: 0 в пользу хозяев поля. Диктор захлебывался:

– Минготе отбивает Пиндуке. Марекко бьет угловой. Кашаса ударяет по мячу, тот взлетает и падает у ног Футрика… который…

Рев возбужденной толпы на время заглушает голос диктора. Но вот он перекрывает вопли болельщиков и тянет до бесконечности:

– Г-о-о-о-о-о-о-о~о~о-л!

Судья дает свисток. Стадион превращается в базар: все кричат одновременно. Среди всеобщего шума явственно слышится наконец голос радиокомментатора:

Однажды ночью бывший буфетчик 38-го кафе дремал у подъезда банка. Неожиданно из-за угла показался большой черный закрытый автомобиль. Остановился. Из него выскочили трое и подбежали к бродяге. Один из них схватил бродягу за руку:

– Идемте со мной!

– Куда?

– В «Эспланаду»,

[5]

куда же еще!

Это была полицейская машина. В ней уже находилось много задержанных бродяг всякого рода. Появление Марио было встречено приветственными возгласами и взрывом хохота. Буйствовавший, в дым пьяный нищий проявил к вновь прибывшему такое расположение, что Марио пришлось угостить его несколькими оплеухами.

Откроем путеводитель по Сан-Пауло. Район Жардиндас-Флорес тянется вдоль проспекта, от которого его отделяют кварталы почерневших старых домов. Сведения об этой части Сан-Пауло в путеводителе очень скудны. Поэтому мы прибегнем к помощи старожилов, прихожая местной церкви. Район этот образовался, как здесь обычно бывает, на месте обширного, но убогого поселка, состоявшего из дощатых лачуг, крытых жестью. На краю поселка был большой огород с кое-как сколоченными сарайчиками. Босоногие жители этого поселка доили коров и продавали молоко на соседних улицах. В то время земля была дешева, и ее владельцы, чтобы продать участок, даже по самой низкой цене, давали покупателям в придачу кирпич для первой постройки. В поселке жили по преимуществу разносчики, продавцы газет и лотерейных билетов, жестянщики, лица без определенных занятий. Владелец участка осуществлял функции блюстителя порядка на всей своей территории. Было у него какое-то имя, но все называли его Кровопийцей – попробуйте угадать, почему. Жил он одиноко в лачуге на краю поселка. Высокий и худой, одетый во все черное, в шапке, надвинутой на глаза, он любил обходить свои владения. Ни с кем не говорил, но всегда ворчал что-то себе под нос. Согнувшись, с заложенными за спину руками и бьющейся об икры ног палкой, он переходил от одной лачуги к другой, надзирая за старухами, готовившими обед, за девушками, занятыми стиркой белья и распевавшими над корытами, за ребятишками, игравшими у ворот. Он бранился по поводу разбросанных капустных кочерыжек и банановой кожуры, но особенно гневался при виде помоев, которые образовывали во дворах целые заводи.

Когда смеркалось, он сам жарил себе на обед кусок мяса, купленного в ближайшей лавке, затем выносил к воротам плетеный стул и, усевшись на него, закуривал глиняную трубку с длинным мундштуком. В этот час жители поселка возвращались домой и, проходя мимо хозяина, здоровались с ним:

– Добрый вечер, Кровопийца!..

А тот ворчливо отвечал:

– Проходи!.. Проходи!..

В доме № 29 по улице Бугенвиль проживает Оливио Базан. Внутри дом холодный, унылый и загроможден мебелью. Однако снаружи, отделанный со вкусом, он представляется приветливым, полным семейных радостей. Что стало бы с этим несчастным миром, если бы вещи казались точно такими, какие они есть на самом деле? Что стало бы в таком случае с ломтиками сыра? С белокурыми волосами соседки из дома № 31?

Резиденция Базанов отгорожена от улицы низкой каменной стеной с массивным решетчатым забором из толстых железных прутьев, заканчивающихся острыми наконечниками. Справа – неизменно закрытые ворота с тяжелыми, начищенными до блеска запорами. Отсюда начинается широкий въезд, посыпанный песком, он огибает здание и заканчивается в глубине двора у гаража. Около ворот – маленькая калитка, которой пользуются обитатели дома, также запертая на ключ.

Между оградой и домом видна лужайка, подстриженная, похожая на ковер, разостланный на полу. В центре этого зеленого квадрата, где ни одна травинка не поднимается выше другой, растет темный куст, редкая и колючая листва которого кровоточит многочисленными ярко-красными цветами, не так уж часто встречающимися в разнообразном цветочном царстве. Под тенью куста забавляется сеньор Жило, карлик из фаянса. Он лежит, покуривая трубку, подпирая рукой прикрытую красным колпаком старческую голову.

Любой прохожий непременно улыбнется при виде этой статуэтки. А Тареко, сын саксофониста Бернардино, проживающего с семьей в третьей лачуге по улице доны Марикиньи, тот и вовсе без ума от Жило. Чтобы было удобнее им любоваться, Тареко залезает на забор. Клелии, хозяйке дома, это не нравится, и она поговаривает о том, чтобы посеять вдоль ограды колючие растения, – надо положить конец набегам этого и других мальчишек. Когда в Жардиндас-Флорес кто-либо говорит о Тареко, то добавляет «брат Луситы», когда же говорит о Лусите, непременно уточняет – «сестра Тареко». Лусита – худенькая, бледная, плохо одетая девочка с необыкновенными глазами, ни дать ни взять как у кошки в темноте. Но, когда она улыбается, свершается волшебство: золушка становится принцессой!

Дом стоит в глубине двора. Посетитель поднимается по двум каменным ступеням и, пройдя под аркой из плюща, оказывается в холле, где стоят шезлонги с сиденьями из парусины в красную и синюю полоску. Слева дверь, обычно запертая на ключ. Наконец посетителя проводят в комнаты. Разумеется, это не относится к тем, кого не пускают дальше входной двери или даже во двор. Когда гость пересекает священный порог, бесстрастный женский голос неизвестно откуда предупреждает:

Клелия была лучшей ученицей Баианского колледжа и вышла из его стен законченной дурочкой. К счастью, отец, фабриковавший «Lacrima Christi»

[10]

t

мог поддерживать ее причуды, вытекавшие из сословных предрассудков, генеалогических традиций и прочей чепухи, которой была забита ее голова.

Веря во все, чему ее обучали святые наставницы, Клелия стала ждать принца. В двадцать восемь лет она наконец усомнилась в своем предназначении и снизошла до того, что отдала руку мужлану, продававшему ей бриллианты. Случилось так, что этим счастливцем оказался Оливио Базан. Неравный брак без священного оправдания любовью. Появление в доме хозяйки заставило коммивояжера поступить на постоянную службу с высоким окладом. Он перестал разъезжать, и оба они честно несли бремя семейной жизни, тем более что в последующие годы стали появляться дети, вначале Жоржи, потом Тила. Тесть Оливио Базана в один злополучный день совершил непоправимую глупость, пожелав продегустировать свое вино, и отошел в лучший мир. Но умер он на своей постели, окруженный родственниками, с соблюдением всех церковных таинств.

Посетитель, войдя в кабинет Оливио Базана, несомненно, восхитится шкафами, набитыми книгами и архивами писем, контрактов и бумаг; там же увидит он пишущую машинку и сверкающую коллекцию драгоценных камней. Она размещена на шелку под стеклом в специальной витрине; этикетки на шелковых подушечках объясняют названия камней и их происхождение. На столе, как доказательство внимания семьи, стоит вазочка из севрского фарфора с тремя свежими белыми розами. Должно быть, это дело ручек Тилы, которая не может примириться с сухостью кабинета отца.

Но самое главное в кабинете – это несгораемый шкаф. Он установлен в углу, около окна, выходящего на улицу. Высокий, узкий шкаф, весь из стали, выкрашен в зеленый цвет; сверху золотыми буквами выведено имя Оливио Базана, посредника по экспорту драгоценных камней.

Если посетитель направляется не в это святилище Меркурия, он поворачивает направо и проходит в столовую, настолько отполированную, что каждая пылинка, упавшая на пол с его башмака, как бы вопит о скандале. Глухой голос наставительно произносит:

Жоржи, старательно очистив блюдце с клубничным желе, нарушил молчание:

– Знаешь, старина, две ночи подряд я просыпаюсь от шума во дворе. Вчера на рассвете мне показалось, что это повар Жарбас… Он, когда выпьет, имеет обыкновение блевать в бак для стирки белья…

Клелия, слушая сына, пришла в ужас:

– Мальчик, где ты научился подобным выражениям? Наш дом стал похож на «Гостиницу для коммивояжеров»!

В этом сравнении скрывался язвительный намек по адресу супруга, который когда-то сам был коммивояжером. Однако Оливио при детях сделал вид, что не понял намека, и, заинтересовавшись, разрешил Жоржи продолжать начатый рассказ.

Лил дождь… Была одна из бесконечных недель ненастной погоды, которую небо дарует жителям Сан-Пауло, дабы они смогли лучше оценить голубые дни весны.

Оливио знал, где находится полицейский участок района: ему не раз приходилось проходить мимо этого здания с караульной будкой, с часовым, прохаживающимся перед входом, и несколькими бездельниками, всегда дежурящими у дверей в ожидании какого-либо дела или новости.

– Я хочу поговорить с комиссаром.

– Он будет позднее.

– А кто его замещает?