История Владимира Гиршкина

— отчасти как у Ф. Т. Барнума

[1]

, отчасти как у В. И. Ленина, покорившего пол-Европы (хотя и не ту половину, какую надо было), — начинается очень похоже на многие другие истории. Утром в понедельник. В офисе. В комнате для персонала с первой чашкой растворимого, с бульканьем ожившего кофе.

История Владимира Гиршкина начинается в Нью-Йорке, на углу Бродвея и Баттери-плейс, в самом обшарпанном, богом забытом и бесприбыльном закоулке финансового района города. На десятом этаже башни, занимаемом Обществом абсорбции иммигрантов им. Эммы Лазарус, клиентов встречали их давние знакомые по мрачным госучреждениям третьего мира — желтые стены с подтеками и умирающие гортензии. В приемной, под воздействием мягких, но настойчивых понуканий квалифицированных ассимиляторов, турки заключали перемирие с курдами, тутси покорно вставали в очередь за хуту, а у демилитаризованного питьевого фонтанчика сербы переговаривались с хорватами.

А тем временем в тесном офисе без окон младший служащий Владимир Гиршкин — чистой воды иммигрант, законченный экспатриант, вечная жертва розыгрышей, припасенных уходящим двадцатым веком, и сомнительный герой нашего времени — налегал на первый за утро сандвич с сопрессато, авокадо и двойной порцией специй. Как он любил неумолимую жесткость сопрессато и маслянистое, нежное нутро авокадо! И если спросить Владимира, на Манхэттене летом 1993-го ничего лучше этих водившихся в изобилии и по-янусовски двуликих сандвичей и не было.

В тот день Владимиру исполнилось двадцать пять.

Двенадцать лет он прожил в России, тринадцать провел здесь — вот сумма его жизни. И теперь эта жизнь разваливалась на куски.

В то утро понедельника, как и в любое утро понедельника,

Общество им. Эммы Лазарус пребывало в состоянии надрывной суеты. Бессемейные социальные работники поверяли друг другу тайны минувших выходных; король окультуривания — тоскующий по родине и склонный к суициду поляк — орал, готовясь к вводной лекции о жизни в Америке: «Страна эгоистов, здесь все только о себе и думают!» А в Интернациональном зале проходила еженедельная выставка иммигрантских домашних животных, на сей раз в разношерстной стае предводительствовала бенгальская черепаха.

В этой полиглотной сумятице Владимиру было нетрудно оставить свой пост — так называемый русский стол, покрытый бюрократическими чернильными пятнами и газетными вырезками о бедствиях советских евреев. Но прежде чем Владимир отправился с мистером Рыбаковым в его пентхауз, ему позвонили с самыми пылкими поздравлениями.

— Володечка, дорогой мой!

 — кричала мать в трубку. — С днем рождения!.. С новыми начинаниями!.. Твой отец и я желаем тебе блестящего будущего!.. Огромных успехов!.. Ты ведь такой талантливый!.. Экономика выправляется!.. Как мы тебя любили маленького!.. Отдали тебе все до последнего!..

Владимир убавил громкость в телефоне. Он знал, что сейчас последует. И действительно, одолев семь бодрых восклицаний, мать сломалась и запричитала, повторяя имя Господне с притяжательным местоимением: «Боже мой! Боже мой!»

— 

…Владимир, Вентилятор желает рассказать

тебе одну историю. Он рассказывает ее далеко не каждому. Ты любишь тайны, Володя?

— Ну, если честно…

— Конечно, все любят тайны. Так вот, наша история начинается в Одессе. Однажды в этом великом портовом городе жили-были отец и сын, оба они родились там и выросли. Понимаешь, Володя, они были очень близки, эти отец и сын, ближе не бывает, несмотря на то, что отец, моряк по профессии, часто отправлялся в плавание по белу свету и вынужденно оставлял сына на попечении своих всяких разных возлюбленных. Э-р-р, — прорычал мистер Рыбаков с видимым удовольствием.

Он устроился в кресле напротив Владимира, подложив под спину подушки.

— Любая долгая отлучка терзала отцовское сердце. — Рыбаков закрыл глаза. — В море он часто вел воображаемые беседы с сыном, хотя кок Ахметин, этот вшивый чечен, безжалостно потешался над ним и наверняка плевал в его суп. Но потом, в конце восьмидесятых… угадай, что случилось? Социализм начал разваливаться! И, недолго думая, отец и сын эмигрировали в Бруклин. В ужасные условия, — с горечью уточнил Рыбаков. — Однокомнатная квартирка. Повсюду испанцы. О, тяжкая доля бедняков! А сынок по имени Толя, но все называли его Сурком (как он получил эту кликуху — отдельная и забавная история)… Так вот, сынок был счастлив, что живет вместе со своим папашкой, но он был молод. Ему хотелось приводить в дом девушек, трахать их, как полагается, со смаком. Ему приходилось нелегко, поверь мне. И работы приличной не подворачивалось, на которой он мог бы проявить свою природную смекалку. Разве что греки иногда нанимали взрывать их закусочные, чтобы страховку получить. В таких делах он был мастак… — Рыбаков сделал большой глоток водки. — Трах-бах. На этом он заработал тысяч десять или двадцать, но упорно продолжал искать свое место в жизни. Он был гением, понимаешь? — Вентиляторный ткнул пальцем в лоб для пущей убедительности.

Разделавшись с парой селедок,

Владимир попрощался с клиентом и отправился к себе в Алфабет-сити. Предполагалось, что он отметит день рождения со «сдобной Халой», своей возлюбленной. Но судьба распорядилась иначе: именно в этот день Халу вызвали в «Темницу», пыточный подвал в Челси. Четверо швейцарских банкиров, недавно трансплантированных в Нью-Йорк, обнаружили, что в придачу к работе — реструктуризации долгов третьего мира — их объединяет общая нужда подвергаться унижениям со стороны «матери», фигуры несколько более внушительной, чем те, что предлагались по стандартным расценкам. Потому на пейджере Халы высветились кодовые позывные «$$Срочно$$». Прихватив металлический ящичек с кольцами для пениса и зажимами для сосков, Хала рванула из дома, пообещав вернуться к девяти. А у Владимира образовалось время, чтобы побыть одному.

Сперва он долго простоял под холодным душем. На улице было девяносто градусов, внутри — добрая сотня. Затем, голый, чистый и благодушный, Владимир бродил по двум с половиной комнатам съемной квартиры, напоминавшей купе в поезде: здесь тоже пролегал узкий проход, невидимая зеленая линия, благодаря которой удалось развести высокодуховные пожитки Владимира и хлам Халы.

Владимир уже третий год жил отдельно от родителей, но восторг, испытанный им, когда он вырвался из их нежных когтей, не иссякал. Постепенно в нем прорастали замашки домохозяина. Он мечтал однажды вычистить квартиру, превратив проем между кухней и спальней, именуемый ныне «гостиной», в кабинет.

И что же Владимир станет делать в собственном кабинете? Наш герой питал особое пристрастие к рассказам — кратким, емким историям, в которых люди страдали мощно и непродолжительно. Например, в одном из произведений Чехова извозчик рассказывает каждому ездоку о том, что у него сын на днях умер, но всем наплевать. Жуть. Владимир впервые прочел этот рассказ в Ленинграде, лежа в постели (куда его всегда укладывали, когда он заболевал), пока мать с бабушкой суетились в соседней комнате, заваривая причудливые народные снадобья от бронхита.

История про извозчика (называвшаяся просто «Тоска») стенографически отразила суть меланхоличного существования юного Владимира, в голове которого крепла догадка о том, что кровать и есть его настоящая родина. Родина, далекая от замогильного холода ленинградских улиц, где он однажды играл в прятки с отцом под гигантской бронзовой ногой статуи Ленина; вытянутая рука вождя, черная от сажи, вечно указывала вверх, на светлое будущее. Далекая от начальной школы, куда он изредка наведывался в перетянутой ремнем чистенькой отглаженной форме и где ученики с учителями смотрели на него, как на космонавта, пораженного андромедовой горячкой и по ошибке выпущенного из карантина. Далекая также от перекормленного хулигана Сережки Климова, которому родители уже успели преподать сжатый курс социальных наук, вследствие чего он регулярно подлавливал Владимира на перемене и радостно орал: «Еврей, еврей, еврей!..»

В выходные доктор Гиршкин потел под полуденным солнцем.

Пока его плешь румянилась как блин на сковородке, доктор вертел в руках гигантский мясистый помидор.

— Это самый большой помидор в штате Нью-Йорк, — объявил он Владимиру, рассматривая овощ со всех сторон. — Надо написать в министерство сельского хозяйства. Может быть, они призы раздают таким, как я.

— Ты знатный садовод, — пробормотал Владимир, пытаясь заглушить уныние нотой одобрения.

Не очень успешно. Тем непривычным июньским утром, разглядывая редиску-переросток, парившую в пригородном мареве, Владимир отметил новый и неприятный факт: отец постарел. Доктор Гиршкин был маленьким лысым человеком, похожим на Владимира сухощавостью и смуглым овалом лица. И хотя грудь его оставалась мускулистой, благодаря нескончаемой рыбалке и садоводству, черный ковер волос, покрывавший ее, внезапно поседел, некогда идеальная осанка осталась в прошлом, длинный орлиный нос никогда прежде не выглядел таким хрупким и тонким, а загорелая кожа вокруг него — такой морщинистой.

— Когда доллар обрушится и нам всем придется перейти на подножный корм, — сказал Владимир, — из такого помидора можно сделать целый салат.

За семь лет, минувших

с окончания элитной научно-математической школы, где он учился вместе со своим лучшим другом Владимиром Гиршкиным, Баобаб Жилетти почти не изменился: рыжий малый с очень светлой кожей и завидным телосложением. Правда, подростковый метаболизм, испустив дух, оставил ему в наследство слой подкожного жирка, который Баобаб постоянно и не без гордости пощипывал.

В тот вечер, вернувшись ярко-розовым и торжествующим из своих флоридских наркоприключений, Баобаб распинался в компании Владимира о достоинствах шестнадцатилетней Роберты, своей подружки. Какая она потрясающе молодая и способная. Какие она пишет сценарии для авангардных фильмов, в которых сама же и снимается либо участвует в съемках. И вообще — Роберта занимается

делом.

Друзья сидели в гостиной, на сломанном диване с мохеровой обивкой, в квартире, которую Баобаб снимал в Йорквиле, и поглядывали на Роберту — девушка как раз втискивалась в узкие джинсы, ее голые ноги сияли голубыми прожилками, как у младенца, рот был полон скобок, а на губах толстым слоем лежала помада цвета «дикое бордо». Столь оголтелое отрочество смутило Владимира, и он отвел взгляд. Но Роберта доковыляла до него джинсы болтались вокруг лодыжек — и с криком «Влад!» смачно, оглушительно поцеловала в ухо.

Баобаб взирал на свою раскованную подружку сквозь пустой коньячный бокал.

— Эй, а джинсы зачем? — спросил он Роберту. — Ты уходишь? Но я думал…

…Самолет рассекает восточноевропейские облака,

пухлые, как пироги со слоеной начинкой из угольного дыма, бензиновых выхлопов и ацетатных паров. Мать кричит мистеру Рыбакову, перекрывая шум пропеллеров:

— Я помню полуфиналы, как будто это было вчера! Маленький недотепа берет ладью, теряет ферзя, чешет в затылке, шах и мат… Единственный русский мальчик, не попавший на чемпионат страны.

— Шахматы, — фыркает Вентиляторный, постукивая по альтиметру. — Занятие для идиотов и бездельников. Не поминайте при мне шахматы, мамаша.

— Я к примеру говорю! — орет мать. — Провожу параллели между двумя областями — шахматами и жизнью. Не забывайте, именно

я

научила его ходить! Где вы были, когда он ковылял, как еврей? Ах, самое трудное всегда достается матерям. Кто делает им салат оливье? Кто устраивает на работу? Кто помогает писать сочинения?

«Тема вторая. Расскажите о самой серьезной проблеме в вашей жизни и как вы ее разрешили».

Самая серьезная проблема? Еврейская походка и нелюбовь к матери…

— Вы бы лучше помолчали, — советует Рыбаков. — Мамаши всегда суетятся, всегда норовят дать мальчику титьку… На, соси! Соси, малыш! А потом удивляются, почему их сыновья вырастают кретинами. Впрочем, он теперь мой Владимир.

Проснулся он в полдень в Верхнем Манхэттене,

в однокомнатной квартире Фрэнка, друга Франчески. Фрэнк, откровенный славянофил, разукрасил комнату полудюжиной домодельных икон с золотистой каймой, а также огромным, во всю стену, болгарским туристическим постером: деревенская церковь с куполом-луковицей, а на ее фоне необычайно косматое животное (бе-е?). Владимир так никогда доподлинно и не узнал, как протекало долгое путешествие в Верхний Манхэттен и как его провели мимо привратника, уложили спать и куда делся хозяин квартиры, — подробности, не удерживающиеся в хмельном сознании. Неслабое первое впечатление, должно быть, он произвел — пятиминутная беседа, а затем неглубокая кома.

Но ведь!.. Но ведь… что? На кофейном столике шведского производства… что он нашел? Пачку сигарет «Нат Шерман», которую он тут же прикарманил, замечательно… А рядом с сигаретами… Рядом с сигаретами лежала записка. Еще лучше. А в записке… теперь внимание… округлым почерком представительницы среднего класса выведена фамилия Франчески (Руокко)… ее адрес на Пятой авеню и номер телефона… И в заключение сердечное приглашение заскочить к ней в восемь, чтобы затем отправиться к одиннадцати на вечеринку в Трайбеку

[10]

.

Ура.

Трясущимися пальцами Владимир вытащил из пачки сигарету — длинный коричневый цилиндр с привкусом меда и золы — и закурил. Он курил в лифте, хотя новые дома такого сорта битком набиты детекторами дыма. Курил, минуя привратника, выйдя на улицу и всю дорогу до Центрального парка. Только тогда Владимир вспомнил о первоначальном плане, пьяной идее, сформулированной прежде, чем он храбро уселся напротив Франчески.

Он двигался по парку, то подпрыгивая, то подскакивая, а иногда и слегка пританцовывая. Какие у него красивые ноги! Какие замечательные русско-еврейские, славяно-иудейские ноги… В самый раз для спринта вдоль велосипедной дорожки. Или для шикарного подъезда в доме Франчески на Пятой авеню. Или для того, чтобы взгромоздить их на кофейный столик на чердачной вечеринке в Трайбеке. Ах, как же глубоко, последовательно, блаженно и абсолютно ошибалась мать — насчет страны в целом и блестящих перспектив для юного иммигранта В. Гиршкина в частности. Она ошиблась! Ошиблась! — ликовал Владимир, пробегая через Овечий луг, усеянный загорающими безработными в ленивый понедельничный полдень; городские небоскребы взирали на них сверху вниз с корпоративным безразличием. Его мать тоже сейчас сидит за дымчатыми стеклами одного из этих чудищ, построенных накануне последнего экономического спада: угловой офис, декорированный американским флагом и фотографией особняка Гиршкиных в стиле эпохи Тюдоров, — особняка, но не троих его обитателей.

—  Пожалуйста, развяжи меня, — попросил Владимир.

Путы развязали. Повязку с глаз Владимир снял сам. Свет, лившийся с Пятой авеню, жизнерадостный и искристый, разукрасил блеклые шторы до неузнаваемости.

— Прости за секс прошлой ночью, — сказала Франческа. — Я была слишком груба. Я подсознательно наказывала тебя.

— Нет, это моя вина. — Прикрывшись простыней ниже пояса, Владимир растирал опухшие запястья. — Пригласить друзей было с моей стороны актом агрессии. — Дрожащим пальцем он провел по отпечаткам зубов на бедре. — Прибегнув к физическим действиям по отношению ко мне, ты предстала одновременно жертвой и насильником. Это был раскрепощающий поступок с твоей стороны.

Чуждые и в то же время привычные слова, не слыханные им с тех пор, как он покинул прогрессивный Средне-Западный колледж, без усилий складывались в предложения. Он понимал, что охотится за легендарным мифическим зверем — подтекстом.

Так все и продолжалось до конца лета,

лета, проведенного Владимиром на Пятой авеню, в доме № 20, квартире 8Е, в роскошных апартаментах семьи Руокко с видом на парк рядом с Вашингтон-сквер… Парк, который, если смотреть под правильным углом зрения (повернувшись спиной к громадинам-близнецам Всемирного торгового центра), вызывал у вас уверенность, что вы смотрите на почтенный уголок европейской столицы, а не на Манхэттен с миллионом открытых вентиляционных труб и машинами, газующими в ночи, — закопченный и фантастический Манхэттен, где когда-то проживали Хала и Владимир.

В придачу тихие радости семейной жизни, сопряженной с географией места: Руокко пировали, пировали непрерывно, закупая яства на домашних распродажах для гурманов — поветрие, мгновенно охватившее весь город. Фаршированный перец и долма лавиной опускались на настоящий стол (тот, что на четырех ножках), на столе всегда горели свечи, а над ним поблескивала люстра с регулируемым накалом.

За пару недель Владимир был возведен в звание почетного Руокко. На лицах профессоров не читалось и намека на смущенную улыбку, когда они заставали его в ванной за чисткой зубов в восемь утра или когда он выходил с Франческой к завтраку. Руокко явно благоволили к Владимиру за то, что он «разрабатывает их дочурку» (как выразился бы мистер Рыбаков). Но почему? Неужто недавнее падение Берлинской стены сделало Владимира каким-то образом уместным в их доме? Или же они сподобились унюхать болотистый запах петербургской интеллигенции, якобы исходивший от его старых рубашек? И поэтому упрашивали Владимира пригласить родителей на обед, возможно, в надежде преломить хлеб с Бродским и Ахматовой? К их великому огорчению, Владимир позаботился, чтобы такой обед никогда не состоялся. Он отлично представлял, что бы из этого вышло.

МИСТЕР РУОККО. А что вы думаете о современной русской литературе, доктор Гиршкин?

ДОКТОР ГИРШКИН. Сейчас меня интересует исключительно страховой фонд моей жены и разброс в стоимости валюты в Юго-Восточной Азии. Literatura ist kaput