Владимир вбегает по галерее в комнату. Из носа у него хлещет кровь. Он весь дрожит, зубы стучат. Бросает револьвер на высокий стеклянный столик. Стекло раскалывается, револьвер падает на пол. Владимир обхватывает грудь руками, его знобит. Не раздеваясь, прямо в кашне, пальто и шапке, ложится на софу и сворачивается клубком. Немного погодя по галерее в комнату вбегает Нелли. В руках у нее открытая картонка, которую она бросает на пол. Из картонки вываливаются грязное белье и платья. Нелли пытается дыханием согреть холодные руки. Мельком оглядывает комнату. Подходит к кровати и прямо в пальто ложится на постель.

Нелли.

Где же ты был?

Владимир.

Недоставало только, чтобы я из-за этого холодища сломал переносицу.

То же помещение. Новые занавеси уже повешены. Владимир спит в шезлонге. На нем светлая шелковая рубашка и темные брюки. Нелли и братья Спаак стоят у шезлонга и смотрят на спящего. Братья Спаак, словно близнецы, одеты одинаково, серо и старомодно. Что до их фигур, то они образуют комический контраст. Один Спаак тощий и длинный (Спаак 1-й), другой — толстый, маленький (Спаак 2-й). Оба в шляпах, у каждого маленький плоский кожаный чемоданчик с двойной ручкой. Один держит чемоданчик в правой, другой — в левой руке.

Нелли.

Нет, он не видит снов. Когда спит, он отдыхает от сновидений.

Полдень. Коротко бьют напольные часы. Комната выглядит еще более разоренной, чем ее оставил Владимир. Женщины явно все перерыли в поисках следов Владимира. Теперь все три женщины в состоянии полного изнеможения и некоторой беспризорности. Нелли, подперев голову рукой, лежит поперек ступенек, ведущих в кабинет Владимира. Элизабет сидит на полу, прислонившись к кровати. Лишь Вера сидит в кресле возле софы и пьет чай из чашки, стоящей на подносе.

Нелли.

Он немного рехнулся, Владимир.

Вера

(отставляет чашку и с изумлением поворачивается к Нелли).

Как грустно, когда человек забывает, где верх в нашем мире, а где низ. Ведь тогда и все остальное у него в голове быстро путается.

Марокко.

Лотта — ей около тридцати пяти — сидит одна за столом в ресторане, вечером. Туристка на юге, она тщательно принаряжена и накрашена. На ней светлые брюки, яркая цветная блузка, искусственная коса уложена узлом на затылке, в ушах большие серьги, накладные ресницы и яркие ногти. За ее спиной — огромная дверь на террасу со спущенными наполовину жалюзи, в лунном свете — силуэты двух мужчин, гуляющих на террасе.

Лотта.

Вы слышите? Двое мужчин снаружи ходят туда-сюда. Уже целую вечность. Низкие голоса. Слышите? С ума сойти можно.

(Прочищает пальцем ухо и, подражая тону говорящего, повторяет услышанную фразу.)

«И тогда свершилось подлинное чудо…». С ума сойти. До чего же сочные голоса у этих мужиков! Они не из нашей туристской группы. Приехали откуда-то еще. Господи, помоги мне пережить эту жаркую ночь. Какие звуки! Боже, Боже! Эти ребята явно не из нашей группы. За всю мою жизнь я не слышала таких музыкальных голосов… Гармония! Было бы, конечно, разумнее не прислушиваться. А что делать? Разве уснешь, когда снаружи звучат эти райские голоса… Один говорит: «Почему бы нам не продумать все еще раз, Фридер?». Ага! Фридер… Это говорит другой. Фридер отвечает: «Так мы не продвинемся вперед, а продвинуться нам надо. Поэтому я предлагаю: обдумаем как следует, что дальше, не стоит начинать все сначала…». Теперь тишина. Молчат. Ходят взад и вперед. Вот это логика! Марокко, с ума сойти! Это надо увидеть. Вначале мы были дружной туристской группой. Ладили между собой. А потом! Адская жара. И сейчас, можно сказать, все против всех… Вы слышали? Один называет другого Фридером, а тот первого никак не называет. И так продолжается не один час. С ума сойти. Фридер совсем не называет не-Фридера по имени. Я все жду, удастся мне наконец узнать, как зовут не-Фридера. Вдруг Фридер проговорится и назовет его по имени или хотя бы кличкой. С ума сойти можно. Хотела бы я обладать спокойствием этих логиков.

(Делает глоток минеральной воды.)

Дом наполнен бесчувственными людьми. Эти два незнакомца на террасе — единственная отрада. Пока они там, остается шанс: а вдруг попозже они заглянут сюда? Снаружи ведь видно, что в зале горит свет. Этого-то они не могут не заметить. Если уйдут с террасы, ну, значит, направились по своим комнатам через главный подъезд и уж в ресторан не зайдут. А пока есть надежда, что они еще могут пригласить меня на бокал вина. Сообразят небось: не так я уж молода, что сижу здесь. Ну, а если уйдут спать? Тогда прощай надежда: и нынешний бесконечный день не принес ничего нового… Еще одиннадцать дней в Агадире

Лотта.

Муж.

Жена.

Спальня жены в утренний час. Окно завешено гардиной. Женщина спит. Муж сидит на стуле около ее кровати. Его пиджак висит на спинке стула, рубашка расстегнута, шнурки ботинок развязаны.

Лотта.

Толстая женщина.

Старуха.

Старик.

Гитарист.

Лотта.

Мегги.

Турок.

Его жена.

Молодой человек.

Представим себе: прилежное современное общество, почти одинаково далекое как от святых идеалов, так и от нетленных красот поэзии (да к тому же еще и порядком подуставшее), вместо очередного мифа или идеологии подпало вдруг магии великого произведения искусства. Увиденные в таком ракурсе, персонажи да и само действие этой пьесы вдохновлены и одержимы, вознесены и одурачены

духом

шекспировского «Сна в летнюю ночь». И точно так же, как ни один из нас не в силах вести

собственную

жизнь, а лишь такую, что подчинена неисчислимому и непостижному торжеству «структурных» условностей и правил, предустановлений и традиций, — точно так же и действующие здесь современники оказываются фигурантами и идеологами древней и непостижимой в своей прелести комедии. Подобно цветочному соку, которым Пэк и Оберон орошают вежды уснувших в афинском лесу влюбленных, здесь само произведение искусства впрыснуто в мысли и чувства персонажей, мороча им головы и сбивая их с толку. Однако превращения свершаются взаправду, преображая людей, духов и само действие, — «Сон в летнюю ночь» все длится и длится без конца, и никому не дано своим бодрствованием развеять его чары, найти волшебное противоядие и избавить всех от наваждения.

Городской парк. Справа, на переднем плане, — кусты бузины в человеческий рост. Красноватые ветки обнажены, как зимой. В них застрял и висит всякий мусор: бумажки, банки из-под пива, рваные колготки, туфля, трепещущий обрывок магнитофонной ленты из разломанной кассеты и т. п. До поры до времени сцена погружена в темноту, лишь луч прожектора скользит во мраке по верхушкам кустарника и этому мусорному фризу. Слышно зверей в цирковом зверинце. С левой стороны — песочница с грязным песком. За ней — раздвоенный пурпурный занавес. В преем между его полотнищами падает яркий свет. Там же видна покачивающаяся туда-сюда пустая трапеция.

Впереди на краю песочницы присела Элен в искрящемся блестками цирковом костюме воздушной акробатки. Она дрожит и курит сигарету.

Справа из-за кустов появляется Георг.

В мастерской Киприана. Длинный рабочий стол. Справа — старая, обшарпанная софа. За ней в глубине сцены фрагменты, больших масок и фигур из папье-маше. На столешнице: глыба янтаря, пчелиный воск, земля, микроскоп, пинцеты, скребки и резцы, лупа, рулетка и другие измерительные приспособления.

Киприан в серой рабочей робе и джинсах держит на ладони крохотную статуэтку, демонстрируя ее Вольфу.

Киприан.

Лихо, правда?

(Смеется.)

У Георга и Элен. Тахта, стол, стул. Веранда с видом на парк.

Справа и слева открытые проходы.

Георг.

С чего это вдруг ты так взъелась на того цветного парня?

Все та же луговина, на следующее утро. Вольф и Хельма в обнимку спят. Чуть далее в глубине сцены сидит Титания, в легком плаще, в модном платье. Невдалеке от нее муляж коровы и костюм богини. Она то и дело с недоумением поглядывает на эти обноски, встает, рассматривает их вблизи, снова садится.

Выше по склону спит Первенец, рядом с ним в свою прежнюю натуральную величину сидит, укрывшись за газетой, Учтивец. Справа появляется Оберон в сером дорожном костюме, он курит сигарету. Поклонившись персонажам в глубине сцены, он представляется: «Нефакт». Однако никто не обращает на него внимания. Он говорит слишком тихо. Он выбрасывает руку с сигаретой вперед, жестикулирует, как бы разговаривая сам с собой. «Слишком тихо, — бормочет он. — Еще не на полную громкость». Снова уходит. Позже выход его повторяется, но опять безуспешно. «Нет, бесполезно. Они меня не слышат. И не замечают даже». В промежутке на сцене показывается Киприан, тоже в костюме, снова исчезает. У него при себе сантиметр и ножницы, он измеряет и подправляет всё, что попадается ему на пути: от выпроставшейся из куста ветки до хлястика на брюках, который он отрезает. «Это мне не подходит», — говорит он об одежде. «Не подходит», — это о пропорции. «Ничего не подходит!» — гримаса недовольств. «Абсолютно ничего не подходит». Титания тем временем причесывается, подкрашивается, смотрится в зеркальце пудреницы, наводит красоту. Просыпаются Хельма и Вольф, в ужасе смотрят друг на друга и подскакивают как ошпаренные.

Вольф.

Что? Что такое? Почему меня ты обнимаешь?

На сцене беспорядочно расставлены детали будущей декорации. На первом плане — режиссерский столик с лампой, за которым сидит Фолькер с режиссерским экземпляром. Карл Йозеф и Макс репетируют свой первый выход.

Макс

(выходит из правой кулисы).

«Господин профессор Брюкнер?»

Карл Йозеф.

«Да, что вам угодно?»

Макс.

«Не знаю, помните ли вы меня. Мы встречались несколько лет назад у Дондерсов в Марбурге. Вы подвезли нас с женой в своей машине».

На заднем плане дверь в студию с красной лампочкой: «Внимание! Идет передача!». Перед монитором сидит Лена. К ней подходит м о — лоденькая редакторша, смотрит вместе с ней на экран.

Редакторша.

Видите? Он в стельку пьян… Дрянь эдакая. А я расхлебывай эту гадость. Я ведь дала маху. Счастье, что они быстро отводят от него камеру. Но он все равно без конца влезает в разговор.

Лена.

Но он же говорит чистую правду! Он прав. Он доказательнее всех. Почему его не пускают в кадр?

Редакторша.

Надо же, чтобы я так влипла! Я тут совсем новенькая. Я, собственно, хотела пригласить режиссера Акселя Штайнберга, вот кого я хотела. А этого идиота зовут Максимиллиан Штайнберг.

Серовато-белая стена во всю ширину сцены. Возле неё помосты, станки, справа — отдельно стоящий игровой павильон. Ярмарка словно вымерла. Через стойку перевесился Хозяин. Макс рассматривает себя в осколке зеркала.

Макс.

Стоит ли на зеркало пенять, коли рожа крива? Должно быть, нет. Но нельзя же делать вид, будто бы её и не было? Зовут это созданье Макс. Макс ни то, ни сё, Макс подстилка, Макс дубина или Макс шестерка: с кем изволите говорить? Каждый день я теряю частицу лица, как больной глистами — вес. Смотрю на себя в зеркало — впечатление в высшей степени изменчивое. Так, некто. Не кто-нибудь другой. Это было бы шизофреническим бредом или совершеннейшей банальщиной. Не кто-нибудь другой, а я сам в роли кого-нибудь. Я отпущу себе бороду, чтобы приостановить обезличивание. Я покрою себя террасами.

Хозяин.

Вы со своим мазохизмом очень мне симпатичны. Исключительно противоречивое явление. Я не смог бы поистязать вас лучше, чем вы это делаете сами. Итак, вам достается полный восторг и приятнейший отдых.

Макс.

Переступая порог, приветствую вас и бросаю взор в мрачную глубину вашего балагана, в котором подрагивает седоватый неоновый свет. Он, вероятно, давно уже превзошел вас в летах. Я вижу полки, которые обычно ломятся от призов. А у вас они совсем опустели. Только цветочная ваза из граненого хрусталя одиноко ждёт своего владельца. Сколько раз должны упасть жестянки, чтобы я выиграл эту вещичку?

Юлиус.

Комната с тремя огромными окнами, выходящими на улицу. На заднем плане — фасад противоположного дома. У среднего окна — небольшой стол и два кресла. Одно из них развернуто к окну, другое — внутрь комнаты. Налево — входная дверь и колонна, обшитая деревом. Направо дверь в другую комнату. В кресле, повернутом к окну, — Юлиус. В кресле, повернутом в комнату, — Олаф.

Юлиус.

Ты сегодня еще не смотрел в окно…

Новогодние елки в феврале еще валяются на обочине. Ледяные лужицы прикрывают песок на мостовой, словно маслянистая пленка. Снег тает, обнажая обгоревшие новогодние хлопушки. И прошлогоднее собачье дерьмо. Воробьи с тупым остервенением клюют платановые шарики. Скрипят приводные ремни. Владельцы автомобилей на ночь перетаскивают аккумуляторы в тепло. Голуби стучат лапками по цинковой жести подоконников. Никчемные птахи. Сорняки небесные. От шума никуда не деться. Даже сквозь сон слышен далекий храп пневматических молотков. Совершенно непонятно, что сегодня за день. Может быть, самый хмурый в году. Но определенно на грани безысходности. Девушки отражаются в стеклах витрин, на ходу приглаживают волосы. Вот спешит одна, в короткой юбке — в такой-то холод! — в черных колготках, дышит в воротник своего золотисто-зеленого пуловера с люрексом. Хорошенькая, бестия. Страшная. Уже в походке что-то развязное, ленивое, что-то от бульварных журнальчиков, папильоточное, блеклое, как телевизионный экран… Рядом снуют молодые парни, в перемазанных комбинезонах и синих рабочих штанах, реставрируют флигель во дворе. Вот консьержи, с толстыми связками гремящих ключей на поясе. Нагружают маленькие фургончики и катят на автокаре, укрытом брезентом, за ворота. Они трудятся и в праздники, и в будни, без выходных, а вечерами, довольные собой, сидят со своими женами и овчарками по кабакам. Они наполовину бывшие консьержи, наполовину уже хозяева домов.

Комната. В левом углу — небольшая кучка одноразовых зажигалок.

Входная дверь распахнута, чемоданы и сумки стоят посреди комнаты.

Входят Мария и Франк Арнольд.