Озеро Эри

Нью-Йорк

Озеро Эри

Деревья в саду, - золотые, рыжие, - опускали свои ветви на крышу шалаша. «Вот и все, - сказал капитан Кроу, спускаясь по приставной лестнице. «Теперь стены хорошие, крепкие.  Восемь дней простоят».

-Дядя Аарон, - умоляюще сказал Элайджа, - можно мы с Давидом тут переночуем? Я на озере ночую - а ведь у нас холоднее. Это ведь заповедь, - прибавил мальчик. «Хаим с Натаном тоже - в Филадельфии будут в шалаше спать».

Аарон, что сидел на скамейке, ловко вырезая деревянную погремушку, улыбнулся: «Если мамы вам одеял дадут…»

-Дадут, - горячо ответил Давид, и шепнул Элайдже: «Ты мне про озера расскажешь, а я тебе - о Карибском море, и о джунглях. Папа дядю Аарона как раз  в джунглях встретил. Потом моего папу сжечь хотели, на костре, а мама и дядя Аарон, и другие пираты  его спасли».

Аарон собрал игрушку. Стивен, присев рядом с ним, закурив, улыбнулся: «Батшева ваша порадуется. Она у вас веселая, смеется все время».

Роскошная карета, запряженная четверкой гнедых, медленно ехала по накатанной, широкой дороге. Вокруг зеленели поля, вдалеке, над лесом,  кружились какие-то птицы. Кучер - маленького роста, плотный, коротко остриженный, приоткрыл окошечко: «Там застава, ваша светлость».

-Спасибо, Робер, - одними губами отозвался Джон. Он потер ноющий висок, и, поправив свой шелковый галстук, поиграл перстнями на пальцах:

-Ничего страшного, до Монмеди всего двадцать пять миль. Это, наверняка, последняя проверка документов перед границей. К вечеру будем уже во Фландрии, там ждет мой сын. Ваш брат, - герцог поклонился невысокой, белокурой женщине с усталым лицом, в простом платье служанки, - ваш брат, император Леопольд, ваше величество, - согласен отправить австрийские войска против армии бунтовщиков.

-Долой дворян! - раздался чей-то залихватский голос с дороги. В золоченую дверцу ударился комок грязи. Робер щелкнул кнутом, карета покатилась быстрее.  Женщина, посмотрев припухшими, голубыми глазами вслед отряду солдат, что шел к Парижу - перекрестилась.

-Луи, ты слышал? - тихо сказала она мужу, что сидел, прижавшись виском к шелковой обивке кареты. Он был в ливрее лакея, с коротко постриженными белокурыми волосами. «У него же седина, -  поняла Мария-Антуанетта. «Господи, бедный мой, ему и сорока нет. Как постарел за это время, что нас в Тюильри  держали. Только бы с детьми все хорошо было. Ничего, сейчас выедем из Франции, и все образуется».

Сыпал мелкий, колючий снежок, толпа, что стояла на площади - возбужденно переговаривалась. Маленькая, худая девчонка в старом шерстяном плаще и грубых, растоптанных башмаках шныряла за спинами людей, поднимаясь на цыпочки, глядя на высокий, грубо сколоченный эшафот, - его охраняли солдаты Национальной Гвардии. Поднятое лезвие гильотины поблескивало в лучах низкого,  зимнего солнца, что на мгновение вышло из-за туч.

-Что, - добродушно заметил один из санкюлотов, - хочешь посмотреть на то, как Бурбону голову отрубят? Так надо было с родителями приходить, - он показал на семьи, что сидели на телегах, разложив вокруг себя холсты с едой, - люди за полночь стали собираться. Или ты сирота? - ласково спросил он.

Девчонка блеснула зелеными глазами. Вытерев соплю покрасневшей, костлявой лапкой, она буркнула: «Вовсе нет. Папаша мой параличный, дома лежит, а мамаша полы моет, и я тоже, - девочка вздохнула. Толпа завыла - темная, зарешеченная карета въехала на площадь.

-Садись ко мне на плечи, - предложил санкюлот. Элиза вздохнула: «Не хочу я тут оставаться. Но папа просил, и мама - она, же в Тампле убирается, у королевы. Мама говорила - посмотри, ее величество должна знать, что тут было».

Она дернула углом рта: «Спасибо». Оказавшись наверху, Элиза откинула капюшон плаща и внимательно осмотрела толпу. «Дядя Теодор не придет, - вспомнила девочка. «Он слишком заметный, и вообще - с тех пор, как указ издали об изгнании иностранцев, он прячется. Только записки передает через меня, тете Тео и Мишелю. Констанца тут, наверное, в мужском костюме, - девочка прищурилась и оглядела головы, - она же книгу пишет, ей все видеть надо. Она с месье Лавуазье живет, в деревне, на Сене. Там безопасней».

Вильямсбург, Виргиния

Хиксфорд, Виргиния

Бостон

Нью-Йорк

Сена блестела в лучах утреннего солнца. Белокурая, в затасканном платьице, девчонка, что бежала через Новый Мост, остановилась: «Хорошо!».

На лотке были аккуратно разложены букетики фиалок.  Девчонка посмотрела на набережную  Августинок. Заметив человека в холщовой блузе рабочего, - тот, покуривая трубку, удил рыбу в реке, - девочка поскакала к нему.

Набережная была еще пуста. Девчонка, обменявшись с мужчиной парой слов, приняла от него несколько белых роз  и какой-то сверток, опустив его в карман передника. Рабочий вскинул удочку на плечо, и подхватил деревянное ведро. Он вразвалочку пошел вверх по течению, к переправе у Арсенала.

Элиза поднялась по лестнице - у дверей квартиры Тео стояли два солдата Национальной Гвардии. «Для мадемуазель Бенджаман, - звонко сказала она, выставив вперед  лоток. Один из солдат переворошил цветы. Постучав в дверь, - та приоткрылась, - солдат кивнул: «Давай».

Элиза передала букет. Приняв медь,она  со всех ног ринулась вниз по лестнице. Элиза приносила цветы раз в неделю - сначала, зимой, их  доставлял какой-то оборванец , - одну замерзшую розу, белую, как снег, покрывавший крыши Парижа.

Мальчик поднял голову и посмотрел на величественные своды собора. Они с мамой Тео редко ходили сюда - они любили церковь Сен-Сюльпис. Там отец Анри, гладя Мишеля по голове, всегда говорил:

-Как я тебя крестил, дорогой мой, ты и четырех фунтов не весил, а сейчас видишь, какой красавец. Еще у священника всегда были леденцы.  Мишель, ожидая пока мама Тео, исповедуется, сидел с ногами на деревянной скамье, грызя конфету, рассматривая  витражи в окнах церкви.

Они часто ходили туда после кладбища. На сером мраморном склепе было выбито «Жанна Кроу, урожденная де Лу. Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

Внизу были еще буквы. Мишель, водя пальцем по строкам, читал: «Мэтью Бенджамин-Вулф. Господь, будучи верен и праведен, простит нам грехи наши и очистит нас».

-Это твой брат, мама Тео? - Мишель поднимал голубые глаза. Мать грустно улыбалась:

Нева - широкая, покрытая белым, крепким льдом, была усеяна сложенными бревнами. Сани были нагружены холстом, ржали лошади. Оттуда уже слышен был звук пилы. Мишель зачарованно вздохнул: «А Сена никогда  не замерзает, мама».

Тео наклонилась и поцеловала румяную щечку: «Здесь  холоднее, милый мой. Вот начнется карнавал, - Масленица, - сказала она по-русски, - мы туда сходим, блинов поедим. И дома тоже их испечем».

Она была в роскошной, бархатной, подбитой соболем шубе. Подобрав ее подол, уткнув нос в меховой воротник, Тео озабоченно спросила: «Не замерз ты, сыночек?»

Мишель только подергал воротник своего тулупчика: «Совсем нет! А мы на санках еще покатаемся, мама?»

-Конечно, - Тео улыбнулась и взяла его за руку. «Пора и домой, сейчас папа вернется». Она посмотрела на громаду дворца, на шпиль собора в крепости, и поежилась: «Если вернется».

Окна гостиной были раскрыты в сад, пахло влажной землей, первой, еще нежной листвой. На бледном небе всходил прозрачный полумесяц луны.

Изабелла взглянула в свои карты и покачала увенчанной  диадемой, изящной головой: «Пас, миссис Брокхерст». Каштаново-рыжие волосы  женщины были собраны в небрежный узел, сколотый жемчужными шпильками. Одна прядь падала на полуобнаженное, белое плечо. Подол темно-зеленого, легкого, бального  платья чуть развевался под теплым, весенним ветром. Изабелла поправила шаль тонкого кашемира и отпила шампанского.

В раскрытые двери доносился звук настраиваемых скрипок, шорох шелков, легкий шепоток гостей, звон бокалов.

-Пас, - пробормотала ее партнерша. «Надо подумать, миссис ди Амальфи». Она  отложила карты и зорко поглядела на Изабеллу темно-серыми глазами: «Ваша племянница, Мэри - замечательная девушка. Ей ведь уже двадцать лет, миссис ди Амальфи. Вы знаете, у нас, кроме Фредди, еще две дочери, замужние. Мальчик - наследник всего».

-Текстильные мануфактуры, - вспомнила Изабелла, - пять тысяч человек на этого Брокхерста работают. Один из самых богатых людей на  севере Англии. Надо будет с Питером поговорить - что он посоветует. Фредди этот приятный юноша, закончил Оксфорд, двадцать четыре года. И вправду, пора жениться. Юноша Мэри от без ума, конечно, а вот она...

Легкий ветер носил по мостовой обрывки бумаги, какой-то сор, перья. Площадь Революции была пуста, только маленькая кучка людей стояла у эшафота.

Лезвие гильотины было поднято наверх, на помосте копошились уборщики. На серые булыжники капала вода.

Высокий, русоволосый мужчина в простой, холщовой блузе, с трехцветной кокардой на лацкане, что вышел на площадь, -  остановился, глядя на эшафот. Подойдя поближе к людям, он спросил: «А что, казнить сегодня не будут?».

Какой-то оборванец сплюнул и зевнул, поковырявшись в зубах палочкой:

-Опоздал, дядя. Сегодня с утра полсотни человек, - он сделал решительный жест рукой. «А то хочешь, оставайся, - радушно предложил он, - к вечеру еще подвезут. Места много, - оборванец указал на площадь, - все видно. Сейчас такой давки, как осенью нет. Все уже насмотрелись на это. Сам-то не местный?- оборванец зорко взглянул на него.

Узкая  река пузырилась под дождем,  над черепичными, мокрыми крышами Ренна плыл бой городских часов. Телега, накрытая грубым холстом, запряженная буланой, худой лошадью, прогрохотала по булыжникам набережной и свернула налево, в путаницу  старинных улиц. Верхние этажи домов нависали над головами редких прохожих. Здесь не свистел пронзительный, западный, океанский ветер. Крестьянин, что правил конем, размотал грубый шарф,  закрывавший его шею и голову.

Он заехал в открытые, покосившиеся ворота одного из домов. Привязав коня, возница потрепал его по холке: «Отдохни, милый».

Крестьянин оглянулся.  Приподняв холст, он стал снимать с телеги грязные мешки.

Окна, выходившие во двор, были задернуты плотными гардинами, в комнате было темно. Только  перед маленькой статуей Мадонны горели свечи. Пахло воском, сухими цветами, мерно тикали старые, массивные часы на беленой стене.

Девушка, что стояла на коленях перед Мадонной, перебирая четки, прошептала: «O clemens, O pia, O dulcis Virgo Maria».  Перекрестившись ,она поднялась. Девушка была в простом, бедном платье серой шерсти. Светло-русые волосы, заплетенные в косы,  были скрыты под  белым, льняным чепцом и такой же наметкой.

-Колокола звонят, - Марта улыбнулась и велела: «Наклонись». Мадлен изящно присела. Женщина, поправив тонкую, кружевную вуаль, полюбовалась бриллиантовой, с крупными изумрудами, тиарой.

-Ее при королеве Анне сделали, - сказала Марта, - а изумруды - мой муж покойный велел вставить, перед нашим венчанием». Она перекрестила девушку: «С Богом. Бояться нечего, тебе сам папа Римский разрешение на брак прислал».

Мадлен пожала ей руку. За окном был теплый, яркий день,  пышные кроны деревьев на Ганновер-сквер  играли золотом. Мадлен вздохнула: «Ваша светлость…, Марта…, Спасибо вам, спасибо, что вы вернулись. Как бы я без вас…- девушка  покраснела.

Она стояла - высокая, тонкая, окутанная кремовым шелком, перехваченное под грудью платье спускалось на пол, шлейф был аккуратно расправлен.

Марта передала ей букет белых фиалок, и позвала: «Элиза!»

За окном выла, кружилась метель, раскачивая редкие, масляные фонари на набережной Фонтанки. Мишель приподнялся на цыпочках. Приложив ладонь к заледеневшему стеклу, мальчик  полюбовался ее отпечатком. Жарко горел камин, на маленьком столе, рядом с раскрытой тетрадью, стояла серебряная чернильница.

Мишель присел и, быстро закончив страницу французской прописи, хмыкнул: «Все  равно месье Деннер завтра не придет, такой мороз на улице. И мама…, - он прислушался - в передней опять открылась дверь. Кто-то заговорил - торопливо, вполголоса. До него донесся низкий стон. Мальчик, посмотрев на белую статуэтку Мадонны, что ему подарил отец Симон из  костела святой Екатерины - перекрестился.

-Матерь Божья, - шептал Мишель, - пожалуйста, сохрани мамочку Тео и ребеночка. Пусть у меня будет братик или сестричка….

Дверь тихонько скрипнула, и он несмело сказал: «Папа…». Лицо  у отца было хмурое, усталое. Федор тут, же улыбнулся: «Сделал уроки, милый? Сейчас Аграфена Ивановна нам чаю принесет, выпьем с тобой и пора спать ложиться».

Отец опустился  в кресло. Мишель  забрался к нему на колени: «Папочка,  а с мамой Тео - все хорошо будет?»

Пули свистели, цокая по камням. Иосиф, закончив перевязку, осторожно подняв голову, увидел трупы, что лежали на болоте.

-Уносите, - распорядился он, подозвав санитаров. Провожая глазами раненого, Иосиф горько вздохнул: «Ногу придется ампутировать. Мы совершенно не умеем лечить повреждения суставов. Колено уже не спасти. Черт, посидеть бы, подумать...- он вытер пот со лба и услышал умоляющий голос младшего врача: «Капитан Кардозо, не ходите..., Они все, должно быть, мертвы, это опасно».

-Еще чего, - сварливо ответил Иосиф. Он бросил лейтенанту оловянную флягу:

-Присмотрите за ними, - Иосиф обвел глазами раненых, что лежали на шинелях, - когда вернутся санитары, этих троих, - он указал, кого, - отправляйте в первую очередь.  Тем, у кого ранения в живот - воды не давайте. Остальные пусть пьют. Я скоро вернусь.

-Наверное, - добавил он себе под нос, выползая из-за камней. Иосиф  осмотрелся, - полуразрушенный мост висел над ручьем, австрийцы на той стороне все еще стреляли.

Узкая улица была покрыта легким, серебрящимся в свете луны, снегом. Город карабкался черепичными крышами на холм. Наверху, в угольно-черном небе пронзительно, холодно мерцали, переливались звезды. Тонкий серпик новой луны висел высоко над темной, без единого огонька, равниной, что лежала вокруг. Дул резкий, зябкий ветер. Люди, выходящие во двор синагоги, дышали на руки, оглядываясь на низкие окна зала, где уже переливалось пламя свечей, где в печи горели дрова.

-А где ваша дочь, рав Судаков? - спросил его молодой человек, что стоял рядом. Он был высокий, тонкий, с каштановыми, сколотыми на затылке, пейсами. Каре-зеленые, большие глаза осмотрели толпу, и он погладил ухоженную бородку:

-Амулет. Это  сказки, не бывает таких вещей. Но люди говорят, я сам слышал.  Неужели такое возможно? Если бы только заполучить его…, Тогда бы люди поверили в то, что я  Мессия. Но ведь я и не видел ее, эту Хану. В синагоге женская галерея закрыта,  а больше она  никуда  не ходит. Две недели, как они приехали, из Иерусалима, а ее даже на улице никто не встречал.

-Дома, рав Нахман, - поучительно сказал Степан, - как и подобает хорошей еврейской девушке. Ибо сказано: «Вся красота дочери царя - она внутри».

-А это, правда, - все не отставал юноша, - что она преподает в ешиве, из-за перегородки? И пишет комментарии к Талмуду?

Теплый ветер завивал пыль, высокое, ясное небо простиралось над Иерусалимом. Кладбище уходило вдаль - рядами бесконечных, серых камней. Аарон посмотрел на чистую, прибранную могилу. «Ева, дочь Александра Горовица, - он мог бы и с закрытыми глазами написать эти прихотливые, изогнутые буквы. Он перевел глаза на яму, что была вырыта рядом, и почувствовал, как кто-то трогает его за плечо: «Рав Горовиц…»

-Да, - сказал Аарон. «Да, конечно».

Он откашлялся и начал читать кадиш. Тело лежало на носилках, скрытое саваном.

-Маленькая, какая маленькая, - подумал он. На холсте уже виднелась легкая пелена мелкого песка. Он читал и вспоминал ее лихорадочный, измученный шепот: «Аарон…., Позаботься о девочках, я прошу тебя…, Дай, дай мне его…, С ним все хорошо?»

-Да, - кивнул Аарон, не желая вспоминать синеватое, крохотное тельце и то, как акушерка развела руками: «Не дышит, рав Горовиц. Да и дышал всего мгновение». Дина с усилием улыбнулась. Рухнув на постель, женщина  потеряла сознание.

Корабль быстро шел на север, подгоняемый хорошим ветром. Капитан посмотрел на высокую, тонкую женщину в  платке, что держала на руках ребенка. Тот, темноволосый, пухленький, - радостно чему-то смеялся. Они стояли на корме, во все стороны простиралось море, паруса корабля были освещены заходящим солнцем.

-Когда Одесса? - раздался сухой голос сзади.

Капитан обернулся: «При таком ветре - завтра к утру пришвартуемся в тамошнем порту».  Он взглянул на рыжую, ухоженную бороду, вдохнул запах сандала, и хмыкнул: «Бедняки. Может быть, кто-то и бедняк на Святой Земле, но только не этот Судаков».

Степан посмотрел на свой золотой брегет и усмехнулся, вспомнив  последнюю поездку в Европу, два года назад. Он услышал страстный, тихий госпожи Штейн, жены берлинского торговца: «Это лично для вас, рав Судаков…, Подарок…, Пожалуйста, не отказывайтесь, мне просто хочется, чтобы у вас осталась память обо мне…»

-Девятнадцать ей было, - Степан незаметно облизал губы. «А Малке  шестнадцать исполнится, как мы поженимся. Хорошо, она дюжину детей родит, а то и больше, мать ее плодовитая была. Не то, что Лея, - он поморщился.

Федор отряхнул мундир - шел  мелкий, холодный дождь. Пошаркав влажными сапогами о порог, нагнув голову, он шагнул в темную комнату, пахнущую табачным дымом, и кислым потом.

Внизу, в ущелье, грохотала по камням река, деревенские домики лепились к склону горы. «Когда мы с Тео из Франции шли, с запада, там богаче люди жили, - вспомнил Федор. «Впрочем, что это я - здесь который год война, на итальянской границе».

Он присел к столу и насторожился - человек, что лежал на лавке,  заворочался под шинелью. «Пусть поспит еще, - ласково подумал Федор. «Господи, семьдесят лет ему этим годом. Хотел бы я так воевать в семьдесят».

-Пришел и молчит, - раздался ехидный голос Суворова. «Истинно, медведь ты, Феденька. Сядет, насупится….- генерал усмехнулся. Откинув шинель, он сладко зевнул. Пригладив седые волосы, Суворов сел к столу и потрогал остывший оловянный кофейник: «Хозяйку звать не буду, холодного выпьем. Все равно сейчас сам пойду поглядеть, что  за туннель такой. Ну? - он требовательно взглянул на Федора.

-Да что говорить, Александр Васильевич, - неохотно ответил тот. «Туннель тридцать саженей длиной и примерно полторы  шириной, как мне местные сказали. Французов там  пять сотен, на входе, разведчики доносят. Начнем атаковать - только людей положим зазря».

Карета остановилась у серых, мощных стен крепости. Питер, расплатившись с кучером, попросил: «Вечером нас заберете, хорошо?»

Было сыро, под ногами таял мокрый снег, с моря дул влажный, прохладный ветер. Пахло солью. Питер, вздохнув, посмотрел на лицо сына. Тот сидел, побледнев, закрыв глаза. В смуглых, сильных пальцах был зажат золотой медальон.

-Двадцать пять лет мальчику, - отчего-то подумал Питер. «Уже один живет, в Блумсбери комнаты снимает. Впрочем, он в Лондоне нечасто бывает, либо в шахтах, либо на мануфактурах. Господи, как же это будет? - он коснулся тонкой цепочки своего крестика.

-Приехали, папа, - слабо улыбнулся Майкл. Раскрыв дверцу, он спрыгнул на дорогу.

Вокруг была покрытая грязным снегом, безжизненная равнина, на горизонте виднелись черепичные крыши Порта Балтийского.