Ньюпорт

Святая Земля

Яффо

Амстердам

Брюссель

Лондон

Косой свет полуденного, жаркого солнца заливал маленькую, с узкой кроватью, комнату. На деревянном столе стояла бутылка белого вина, рядом с бумагами, придавленными пистолетом. Пахло порохом, и, неуловимо, волнующе, апельсиновым цветом.

Пьетро разлил вино: «Это из Орвието, папа. Прошлогоднего урожая, неплохой букет. Сам понимаешь, - он развел руками, - с этой осадой у нас не так хорошо с припасами…, - он вздохнул. Франческо выпил и кивнул: «Отличное. Мне надо, - он внимательно посмотрел на сына, - довезти Лауру до Рончильоне, и ждать тебя там?».

-Да, - Пьетро взялся за письма из дома. «Там служит мой товарищ по Английскому Колледжу, отец Мерфи, он обвенчает нас. А потом…, - он не закончил и указал глазами на север: «Я все-таки уговорил ее уехать, хотя это стоило немалых трудов. В Риме, - мужчина усмехнулся, - нам обвенчаться негде. Его святейшество внес меня в список тех, кто отлучен от церкви. Там все командиры в легионе у синьора Гарибальди».

Папа римский бежал в Гаэту, откуда рассылал письма католическим монархам с просьбой о военной интервенции. В Риме была объявлена республика. Учредительное собрание лишило понтифика светской власти, собственность церкви была национализирована. Франческо, идя по улицам города, видя триколор, что развевался над крышами, шептал: «Не верю, не могу поверить».

-В общем, - заключил Пьетро, почесав пистолетом бровь, - со свежим шрамом, - Мерфи ирландец, он понимает, что такое борьба за свою независимость. Мы, скорее всего, покинем Рим. Гарибальди предлагал раздать оружие крестьянам, чтобы они, вместе с нами, противостояли французам, однако Мадзини боится. Но ничего, папа, - серые глаза блеснули, - мы будем бороться дальше.

Марта вышла на зады холщовой, госпитальной палатки. Присев на камень, нагретый осенним  солнцем, девушка вытащила из кармана серого, строго платья сестры милосердия, простой, деревянный портсигар. Она чиркнула спичкой. Затянувшись папиросой, Марта стала перечитывать письмо от прабабушки.

Вдали, у Малахова кургана, раздавались редкие выстрелы. Марта вспомнила:

-Через неделю первая бомбардировка начинается. Стивен там, - она взглянула в сторону синей, яркой воды залива: «Почти сто кораблей у нас, большинство паровые. У русских в четыре раза меньше, но ведь они затопили несколько старых суден у входа в бухту. Теперь флоту не подойти ближе, а надо. Без морской артиллерии обстрел города  будет  слишком слабым».

Ее бронзовые волосы были укрыты таким же серым платком. Марта коснулась золотой цепочки  на шее. Девушка, невольно, улыбнулась. Кузен, прощаясь с ней на флагмане эскадры, перед высадкой десанта, отдал ей медальон. «Кольцо, - подмигнул ей капитан Кроу, - я себе оставлю. Встретимся после войны и обменяемся, понятно?»

Отряд всадников, сопровождающий две повозки, проехал по узкому, деревянному мосту, мимо полуразрушенной башни, среди белых скал. В ущелье, шумела река, катясь по камням, на рынке блеяли овцы. Князь, спешиваясь, велел наемникам: «Здесь меня подождите». Он осмотрел базар: «Сейчас продам этого русского, и сегодня возьму девчонку к себе в наложницы. Хватит ждать».  Нахичеванский был в потрепанной, простой черкеске, с невидной шашкой. Здесь, на земле, где не было власти царя, где прав был тот, кто сильнее, незачем было щеголять богатством.

Всю дорогу от Тамани девчонка, как ему доносили, молчала. Нахичеванский ей на глаза не показывался. Охранники говорили, что она просто лежит, послушно ест, моется, - князь приказал ненадолго развязывать девушке руки, - и молчит.

-Как волчица, ваша светлость. Смотрит на тебя, и думаешь, сейчас бросится - сочно заметил ему наемник: «Дайте мы хотя бы вещи ее проверим, вдруг там оружие».

-Какое оружие, - отмахнулся князь: «Золотую цепочку, что у нее на шее видели, оставьте. Я не вор, чтобы у женщины драгоценности забирать».

С мужчиной тоже все оказалось просто. Его держали во второй повозке, связанным, с кляпом во рту, под хлороформом. Когда он ненадолго приходил в себя и пытался освободиться, его били, впрочем, как велел князь,  так, чтобы не убить.

Юджиния отдернула бархатные портьеры, закрывавшие большое, выходящее на Петропавловскую крепость, окно. Мокрый снег залепил стекло, шпиль собора почти пропал в сырой метели. В спальне пахло сандалом, горел камин. У большой кровати, на столике орехового дерева, выстроились склянки с лекарствами.

Сзади раздался кашель и недовольный голос сказал: «Я бы поднялся, профессор. Вторую неделю лежу».

Лейб-медик проверил пульс на руке императора и твердо ответил: «Нет, ваше величество. С воспалением легких шутить не надо, тем более, у вас была инфлюэнца. Жар только недавно спал. Мы вас будем поить отхаркивающим снадобьем, и делать укрепляющие уколы, чтобы поддержать организм. Вы сильный мужчина, но даже вам нужен покой. Фрейлейн Брандт, - обратился он к Юджинии, - займитесь обедом его величества, а потом, - он похлопал императора по руке, - крепкий сон».

Юджиния присела и выскользнула в коридор. Она была в темном, строгом платье медицинской сестры, каштановые волосы укрыты платком. Здесь, в личном крыле Николая, стояла тишина. Девушка, прислушалась: «Кризис прошел. Он даже с детьми попрощаться успел. Мандт мне говорил, что никакой надежды нет, однако смотри-ка, выправился. Нельзя, нельзя, - велела она себе: «Ты здесь не для этого».

Аул Ведено

Аул Гуниб

На чердаке старого дома, напротив гостиницы пани Гринберг, на Иерусалимских аллеях, было солнечно. Ноздри щекотала пыль на половицах. Мужчина в куртке мастерового оторвался от бинокля. Обернувшись к приятелю, что сидел, разложив на коленях холщовую салфетку, с аппетитом чавкая, он сказал:

-С этой будет легче всего. Тем более, она не местная. При ней только мать и бабка. Дела на пять минут. Дай мне своей курицы, что ли, а то я проголодался, - он усмехнулся. Второй мужчина, в кипе, протянул ему ножку и обиженно заметил: «Мог бы и трефного поесть».

-А мне, - подмигнул ему поляк, - нравится кошер, приятель. Девушки ваши, - он облизал губы, - тоже.

Его звали Франтишек. Он родился на западе Польши, в местах, где народ издавна промышлял контрабандой. Прусская граница была под самым носом. Его отец был немцем, мать полькой, он говорил на пяти языках.  Франтишек начал с контрабанды и подделки документов, еще в юности. Потом он стал заниматься налетами, заказными убийствами и похищением людей. Весной его вызвали в Будапешт. Невидный человечек, говоривший на изысканном французском языке, вручил ему задаток за интересный заказ. Такого Франтишек еще никогда не делал.

-Помните, - поднял палец человечек, - нам не нужен второй сорт. Только девственницы, только самое лучшее. Из Варшавы, Франкфурта и Амстердама. Найдите там людей, которые смогут посмотреть, как бы это сказать, на девушек в приватной обстановке.

Шелковый, толстый ковер скрадывал шаги. В коридоре дворца Долмабахче пахло свежестью. Босфор был совсем рядом. Кизляр-агаши, глава черных евнухов, провел рукой по хрустальному поручню лестницы. Он полюбовался  огромной  люстрой из богемского стекла, подарком королевы Виктории султану Абдул-Меджиду.

Стены были увешаны морскими пейзажами, в тяжелых рамах. Кизляр-агаши, смешливо, подумал: «Вот же эти армяне. Дворец пять миллионов золотом стоил. Из них подрядчики себе немало в карман положили, и еще ухитрились комиссию своему соплеменнику организовать. Но хороший живописец, ничего не скажешь».

Дворец начерно завершили весной. Первой отделали женскую половину, с роскошным садом, каскадом прудов, золочеными потолками, и мраморными бассейнами.  В комнатах валиде-султан отопление проложили под полом. В огромной ванной  устроили серебряные краны и поставили лондонскую новинку. Кизляр-агаши сначала усомнился, что она будет работать, но английский инженер усмехнулся: «Смотрите. Такое демонстрировали на выставке в Хрустальном Дворце, еще четыре года назад».

Вещь была изготовлена из лучшего, белоснежного фарфора. Инженер дернул за серебряную цепочку. Евнух, заглянув через его плечо,  присвистнул: «Никогда бы не подумал, что это возможно, Сулейман-ага». Он заставил себя не отводить глаз от  лица инженера. Это было непросто, но кизляр-агаши повторил себе: «Ты к нему привыкнешь. Каждый день будешь смотреть, и привыкнешь. Аллах милосердный, хорошо, что у него голова после всего этого работает, и отменно. Сильный человек».

Осенью прошлого года его вызвал Абдул-Меджид.

Вдалеке, в жаркой, пронизанной лучами звезд ночи, был слышен грохот воды, но Ливингстон приказал разбить лагерь. После переправы все устали. Он опасался спускаться по реке ночью. На острове было влажно, в воздухе висели мелкие капли. Они развели костер, прикрыв его холстом. Фургоны, запряженные волами, остались на берегу. Они вытащили легкие лодки на белый песок. Ливингстон, усмехнулся: «Будем надеяться, крокодилы нас не тронут. Зажжем факелы».

Джон чиркнул спичкой, запахло смолой, пламя взвилось вверх. Он увидел на мелководье длинные, неподвижные тени.

-Вот и лежите, - велел мужчина. Он пошел к центру острова, туда, где стояло несколько  палаток.

Наверху, в кронах деревьев, что-то шуршало, хлопали крыльями птицы. Джон, остановившись, посмотрел на черную гладь воды. На том берегу, в основном лагере, тоже горели факелы. «Мози-оа-Тунья, - вспомнил мужчина: «Дым, который гремит. Господи, я не верю. Неужели мы до него добрались?»

Он положил смуглую, крепкую руку на оправленный в тусклую медь медвежий клык. Рядом, на той же цепочке висел маленький, расшитый местными узорами мешочек.  Джон закурил папиросу, и присел на ствол поваленного ветром дерева. Он вытряхнул на ладонь алмаз размером с грецкий орех.

В приемной агентства по найму гувернанток, на Малой Морской улице, было тихо. В растворенных окнах слышался звон капели. Пасха была ранней, снег на улицах растаял, пахло теплым ветром с моря. Высокая, красивая девушка в строгом, темном платье, и суконной накидке сидела, откинувшись на спинку простого стула, положив на колени ридикюль. Глаза у девушки были лазоревые, большие. На отделанном белой полоской холста воротнике, виднелся простой, серебряный крестик. Голову прикрывала маленькая, скромная шляпка.

Дверь приоткрылась. Женский голос позвал: «Мадемуазель Эжени Ланье!»

В кабинете хозяйки пахло лавандой и крепким кофе. Ее светлые, поседевшие волосы были не прикрыты. Лиловое, атласное платье обтягивало просторную грудь. Мадам Бокар осмотрела девушку с ног до головы. Та присела. Женщина повела красивой, ухоженной рукой в сторону стула.

-Хорошенькая, -  хозяйка просматривала паспорт. Мадемуазель Ланье родилась в Женеве, по вероисповеданию была протестанткой, лет ей от роду было двадцать шесть.

Лодку бросали, вертели тяжелые валы. Парус  трепал сильный, резкий северо-западный ветер. Марта, одной рукой придерживая канат, шепнула сыну, что сидел в шерстяной шали: «Ты не бойся, милый. Сейчас шторм закончится».

На востоке вставало черное, грозовое, пронизанное молниями облако. Вода была темно-зеленой, тяжелой, пахло солью. Марта была в русском платье. Когда они уезжали из Гуниба, девушка сшила себе несколько простых нарядов.  Пока они добирались  до Дербента,  в повозке, Марта еще носила горскую одежду и платок, так было безопасней. Степан тоже был в местном наряде. За год в горах он хорошо выучил язык. В ночь перед их отъездом, обнимая Марту, муж смешливо сказал: «Смотри».

Степан приподнялся на локте и передал ей тяжелый, холщовый мешочек. «Он его от Шамиля принес, перед ужином, - вспомнила Марта, - я хотела спросить, что там? Потом ели, потом Петенька спать укладывался...»

Она увидела блеск золотых монет. Степан, устроив ее у себя на груди, улыбнулся: «Фунта четыре, не меньше. Хватит, чтобы до Бомбея добраться. Знаешь, - он поцеловал распущенные волосы, - я не думал, что Шамиль меня отпустит».

В кабинете, выходящем окнами на Летний Сад, было тепло. Пахло хорошим кофе. Бумаги, разложенные по большому, дубовому столу,  шевелил свежий ветер из распахнутой форточки. Он курил, откинувшись в кресле, глядя на золотую, рыжую листву деревьев на противоположном берегу Фонтанки. Небо было голубым, ярким. Федор, стряхнув пепел, потянув к себе папку, недовольно взглянул на карту империи.

После заключения мира, еще весной, он приказал доставить себе списки британских пленных, на всякий случай. Супруга призналась, что один из ее родственников служил военным капелланом, а его жена была медицинской сестрой. Обмен пленными предполагалось завершить к концу лета. Федор хотел проверить, нет ли этих людей среди тех, кого надо было отправить в Британию. У него уже было несколько человек, которые согласились работать на Россию, за деньги, разумеется. Федор весело думал: «Может быть, и кого-то из дорогих родственников удастся перекупить». Фамилии Корвино он не нашел, но, пробегая глазами списки, замер. Он сцепил, зубы и просмотрел сопутствующие бумаги. Мисс Марта Бенджамин, девятнадцати лет от роду, взятая в плен у Малахова кургана, пропала из Симферополя, как сквозь землю провалилась.

-Дураки, - процедил Федор, хлопнув рукой по папке, - какие дураки у нас сидят на местах! Американка..., - он, на мгновение, закрыл глаза.

Жена, сколько пощечин он ей не отвешивал, утверждала, что ничего не знает. Она была беременна, чуть ли ни с первой брачной ночи, смешливо понял Федор, и он не хотел ее бить слишком сильно. Она только плакала и повторяла: «Никогда о ней не слышала. Пожалуйста, пожалуйста, не надо больше...»

На террасе было жарко, несмотря на раннее утро. Питер Кроу, отодвинув плетеное кресло в тень, отпил кокосового молока. Он развернул письмо от отца. Вдали, под густой зеленью садов на Малабарском холме, посверкивал океан. Питер закурил папиросу, и вчитался в  ровный почерк: «Дорогой сыночек, мы с мамой надеемся, что у тебя все в порядке.  Его светлость  похоронили, после Рождества, когда Джон вернулся из Южной Африки. Ужасно, что он погиб так нелепо, ему и шестидесяти еще не было. Джон пока что вникает в дела, много времени проводит на континенте, и, конечно, навещает мать. Могила Марии Кроу теперь рядом с надгробиями дедушки и бабушки.

К сожалению, ни о Марте, ни о Юджинии так ничего и ни известно. Его светлость, конечно, знал, где Юджиния, но теперь мы вряд ли что-то выясним. Остается только надеяться на Джона.  Мы не писали об этом Стивену. Впрочем, он, судя по всему, собирается покинуть Стамбул этим летом. В Лондоне мы ему обо всем и расскажем.

Из Америки тоже пришли грустные вести. Теда Фримена арестовали, и летом будут судить. Как написали дядя Дэвид и дядя Натаниэль, скорее всего, большой срок ему не дадут, но все равно это печально. Джошуа, в следующем году, получает звание раввина и возвращается домой.  В остальном же, и на Святой Земле, и в Европе,  все хорошо. Передай кузену Виллему, что мы его с нетерпением ждем. Тебе, дорогой сыночек,  мы желаем удачного пребывания в Индии и Китае.

Питер отложил конверт и закинул сильные, смуглые руки за голову. Он потрогал крохотный, блистающий алмазами, золотой крестик на крепкой шее. Питер закрыл глаза и вспомнил тонкую, легкую фигурку, запах жасмина, тяжелый узел бронзовых волос. Он показывал ей галереи Кроу в Британском Музее. Залы были закрыты, вокруг царила тишина выходного дня.

На серых камнях берега, рядом с кромкой прибоя, развевались шелковые полотнища легкого шатра. Валиде-султан сидела, поджав ноги, затягиваясь папиросой, глядя на племянницу. Шуламит водила сына по мелкой воде. Мальчик блаженно смеялся, закидывая рыжую голову. Он был высокий, крепкий и глаза у него были материнские, серые, большие.

-Мама, мама, -  мальчик протянул  к ней ручки. Шуламит подхватила ребенка. Немного приподняв тонкую накидку, девушка зашла по щиколотку в море.

-Купаться хочет, - улыбаясь, сказала она Ционе.

-Надо им уезжать, -  валиде-султан поднесла к губам серебряный бокал с шербетом: «Абдул-Меджид настоял на том, чтобы она мальчика отлучила. Понятно, он хочет ее обратно в Долмабахче перевезти. Соскучился, за почти два года. Нельзя им здесь оставаться».

Джошуа Горовиц ссыпал в плетеную корзинку баклажаны и лук.  Легко подняв ее, юноша почесал потные, каштановые волосы под черной кипой: «Ничего, я здесь привык к жаре. В Новом Орлеане будет не так трудно». 

Учиться оставалось два года. Ему написали из синагоги Шаарей Хесед, что раввин Левин, приехавший из Германии, уходит на пенсию, по возрасту, и что они с нетерпением ждут Джошуа.

-А мне ведь всего двадцать два года будет, - размышлял Джошуа, идя домой. После смерти Шуламит он переехал к раву Судакову и его жене, так им было легче.

-Двадцать два года, - вздохнул Джошуа, - справлюсь ли я? Там Луизиана, новый штат…, Хотя какой новый, его еще отец дяди Дэвида покупал, полвека назад.  И я не женат…, - юноша присел на каменную, нагретую солнцем ступеньку. Полдень был тихим. Рынок сворачивался, мужчины из ешив разошлись по домам, помочь женам перед Шабатом. Рав Исаак несколько раз говорил, искоса глядя на Джошуа, затягиваясь трубкой:

-Конечно, милый, ты бы мог здесь остаться…, Ты знаешь, ты нам с тетей Диной все равно, что сын. Женился бы, в ешиве преподавал, дети бы появились…, - Исаак обводил рукой ухоженный, маленький сад с гранатовым деревом и кустами роз.

Амстердам

Лейден

Амстердам