Когда мотор глох, проходило не меньше получаса, прежде чем мой отец соизволял подать сигнал о помощи. Если поломка заставала нас во время подъёма или спуска по склону холма, нам сперва приходилось толкать машину до полного изнеможения. Если мы врезались во что–нибудь, то, конечно, не обходилось без ссоры. Если – как случилось в тот день – машина просто переставала трястись и урчать, когда мы катились по идущей под уклон дороге, отец пробовал себя в ремесле механика. Это была наихудшая из всех неожиданностей – по крайней мере, из тех, что касались автомобильных прогулок.

По своему опыту я знала, что ни дождь, ни снег – не говоря уже о тумане – не имели для него ровно никакого значения; однако в тот день стояла самая жаркая на моей памяти погода. Позднее я поняла, что это было знаменитое Долгое лето 1921 года, когда засолилась вода на дне загородных колодцев и люди находили в их грязи запечённых и пригодных в пищу угрей. Но чтобы знать об этом в то время, мне пришлось бы читать газеты, тогда как я – хотя и наловчившись читать, благодаря маминой самоотверженности, уже к своему третьему дню рождения – по большей части предоставляла упражняться в этом моему младшему брату Константину. Вот и в тот раз он читал пухлый том, которой толщиной не уступал ширине и походил размерами и пропорциями на его собственную голову. Как и всегда, он возобновил свои занятия, лишь только ему позволили это сделать прыжки нашей почти безрессорной машины – и даже до того, как она остановилась. Моя мать сидела на переднем сиденье, неизбежно исправляя упражнения её учеников. Преподавая свой родной немецкий сразу в пяти школах (из них одна – фешенебельная, три – вдалеке от дома), она как–то умудрялась содержать нас четверых и нашу машину в придачу. Передняя левая дверь приоткрылась в опасной близости от бурлящего шоссе.

– Эй! – крикнул отец.

Молодой человек в большом жёлтом спорткаре покачал головой и промчался мимо. Из всех машин на дороге отец выбрал наименее подходящую.

– Эй!