Маленькая четырехлетняя девочка подошла к королю и, привстав на цыпочки, потянула его за полу камзола. Ее уже научили в знак почтения целовать край одежды, но этот тучный, краснолицый человек, который с суровым лицом наблюдал за ее приближением, был одет в слишком короткий камзол, и девочке не без труда удалось выполнить приказание матери. Личико малышки сморщилось, выражая явное неодобрение. Ее необычно большие светло-голубые глаза, блестевшие умом и живым чувством, бесстрашно смотрели в строгое, надменное лицо короля. Затем она повернулась и засеменила короткими ножками к ожидавшей ее матери и двоюродной бабушке.

— Почему у короля такой короткий камзол? — требовательно спросила девочка голосом, который раскатился по всему огромному залу с высоким расписным потолком, плотными, тяжелыми гобеленами, поглощавшими звуки. — Он ведь богат и мог бы сшить себе одежду подлиннее!

Ее мать смутилась, ощутив на себе взгляды важных сановников, генералов и титулованных дам, гофмейстера в огромном парике и с длинным жезлом, элегантно одетых придворных дам и камергеров, серьезных лакеев в бархатных ливреях, а также ее бабушки, герцогини. Она понимала, что все они ждут от нее ответа на вопрос, заданный дочкой, понимала, но молчала.

Король спросил, что сказала эта маленькая девочка. Кто-то из близко стоящих придворных услужливо повторил ему слова ребенка, и тогда у всех, кто был в зале, перехватило дыхание, а мать девочки покраснела, ее отчаяние было написано на лице.

Но тут, к ее изумлению, король расхохотался. Он, который никогда не расставался с тростью, чтобы нещадно лупить ею солдат, если они плохо маршировали или неточно исполняли его строгие приказы, хохотал от всей души.

После того как ей исполнилось восемь лет, София все меньше и меньше времени проводила в унылом до отупения, холодном Штеттине, надолго уезжая туда, где жизнь била ключом и искрилась роскошью — к пышным дворам Берлина и Брауншвейга. В течение трех-четырех месяцев в году Иоганна жила при дворе своей бабушки, а долгие северные зимы проводила в Берлине, куда брала с собой и Софию.

Христиан Август не возражал против столь долгих отлучек жены. Ему было уже под пятьдесят, ей еще не было и тридцати; они различались характерами — серьезный, суровый и аскетический у мужа, тяготевшего к одиночеству, и живой, остроумный и легкомысленно-кокетливый у жены, предпочитавшей вращаться в обществе друзей и поклонников. В этой супружеской паре Иоганна, по воспоминаниям ее дочери, считалась средоточием ума, но в действительности Христиан Август превосходил ее по этой части, «будучи человеком незыблемых моральных устоев и глубоких, трезвых суждений», знакомым со многими предметами благодаря своей начитанности. Интересы Иоганны и ее мужа были слишком разными, чтобы их могло связывать что-то еще, кроме воспитания детей. Христиан Август уже начинал стареть, болеть и не мог участвовать в бесконечных охотах, балах и прогулках, чего требовала придворная жизнь.

Поэтому Иоганна уезжала без мужа, с Софией и другими детьми, и занимала место среди представителей и представительниц знатных, но захиревших фамилий, окружающих короля Фридриха Вильгельма. Она напоминала себе о том, что хоть ее муж и был захудалым принцем, сама она происходила из семьи, тесно связанной с королевским родом. Ее прадедушкой был Фридрих II, король Дании, ее покойный отец был князем-епископом Любека, а ее кузен Карл Фридрих женился на Анне, дочери российского императора Петра Великого. Сын Карла и его тезка, девятилетний Карл Ульрих, являлся наследником шведского и российского престолов. Покойный брат Иоганны Карл Август был помолвлен с младшей дочерью Петра Великого Елизаветой, но умер накануне свадьбы.

Однако все эти царственные связи Иоганны не принесли ей богатства, а замуж она вышла за человека, стоявшего ниже ее по своему происхождению. Она была лишь четвертой дочерью князя-епископа, принадлежа к числу наименее значительных из его двенадцати детей, разлученных с матерью по причинам, о которых история умалчивает. И все же она питала надежды, что ее собственным детям уготована лучшая участь. Возможно, из-за того, что ей самой удалось достичь немногого в жизни, Иоганна была болезненно честолюбивой. И если нахальство, смелость и гордость смогут помочь детям выбиться в первые ряды общества, то она готова подталкивать их изо всех сил. Она советовалась с медиумами и предсказателями судеб в надежде узнать, что уготовано ее отпрыскам, хотя, когда дело доходило до невзрачной малышки Софии, Иоганна имела обыкновение морщиться, как от боли, вне зависимости от предсказаний прорицателя.

Среди других детей, находившихся с родителями при Брауншвейгском дворе, была маленькая принцесса Марианна Брауншвейг-Бевернская, чье прелестное личико обещало стать невероятно красивым. Иоганна прониклась к ней приязнью и стала расхваливать ее. «Вот маленькая девочка, на голове которой в один прекрасный день окажется корона», — сказала она в присутствии гадкого утенка, Софии. Эти слова долетели и до ушей одного монаха-ясновидца, принадлежавшего к свите князя-епископа Корби.