Ноябрь 1946

Добро пожаловать на Кипр.

В.Шекспир

Самолет затарахтел по разбитой посадочной полосе и остановился перед огромным щитом с надписью: «Добро пожаловать на Кипр».

Марк Паркер посмотрел в иллюминатор и увидел в отдалении, среди гор северного побережья, причудливые зазубрины хребта Пентадактилос. Примерно через час он будет на перевале по дороге в Кирению. Паркер поднялся, поправил галстук, опустил засученные рукава рубашки и надел пиджак. «Добро пожаловать на Кипр, добро пожаловать на Кипр…» — звучало у него в голове. Это же из «Отелло», подумал он, но не смог припомнить, что там дальше.

Пока Марк Паркер ждал свидания с Китти Фремонт, двое мужчин в другой части Кипра, неподалеку от портового города Фамагуста, что в сорока милях от Кирении, готовились к совершенно иной встрече. Они поджидали кого-то, укрывшись в заброшенной белой хижине на горе, посреди леса, где сосны росли вперемежку с эвкалиптами и акациями. Было пасмурно, на небе — ни звезды. Двое мужчин молча всматривались сквозь тьму в сторону залива в полумиле от подножия горы. Безмолвие время от времени нарушали порывы ветра и их прерывистое дыхание.

Один из них был грек-киприот, лесничий; он явно нервничал.

Второй, спокойный как изваяние, неотступно смотрел на залив. Его звали Давид Бен Ами — Давид, сын Моего Народа. Тучи начали рассеиваться. Слабое мерцание озарило бухту, лес и белую хижину. Давид Бен Ами стоял у окна, и теперь можно было различить его лицо. Небольшого роста, хрупкого телосложения человек двадцати с небольшим лет… Даже при слабом свете его тонкие черты и глубокие глаза выдавали книжника.

Тучи совсем разошлись, и свет полился на поля, на обломки мраморных колонн и статуй, разбросанные вокруг хижины.

Куски камня, бренные останки когда-то величественного города Саламиды, достигшей расцвета и могущества во времена Христа… Какие драмы разыгрывались на этих усеянных мрамором полях! Саламида, построенная в незапамятные времена Тевкром после его возвращения с Троянской войны… Она была разрушена землетрясением, вновь поднялась и еще раз пала от нашествия под знаменами ислама, чтобы уже никогда больше не подняться. Свет мерцал над полем, усеянным осколками тысяч разрушенных колонн, руинами гордого греческого города.

Раздался стук. Марк отворил дверь. Перед ним стояла Китти Фремонт. Она была красивее, чем он ее помнил. Они долго смотрели друг на друга молча. Марк изучал ее лицо, глаза. Теперь это была зрелая женщина, пылкая и в то же время мягкая — такой можно стать только после глубоких страданий.

— Следовало бы свернуть тебе шею за то, что ты не отвечала на мои письма, — сказал он наконец.

— Здравствуй, Марк, — прошептала Китти.

Они бросились друг к другу и обнялись. Потом добрый час сидели, почти не разговаривая: разглядывали друг друга, улыбались, касались руками.

За обедом они болтали главным образом о журналистских похождениях Марка. О себе Китти старалась не говорить.

Военный комендант Кипра, пятидесятипятилетний бригадный генерал Брюс Сазерленд сидел за массивным письменным столом в своем доме на углу Гиппократа в Фамагусте. Если не считать некоторых предательских признаков — наметившегося брюшка, седины в висках, — он выглядел моложе своих лет. Выправка сразу выдавала военного. Раздался резкий стук в дверь, и вошел адъютант, майор Фред Колдуэлл.

— Добрый вечер, Колдуэлл. Уже вернулись из Кирении? Садитесь. — Сазерленд отодвинул бумаги, потянулся и положил очки на стол.

Он выбрал на полочке прямую английскую трубку и, погрузив ее в коробку с данхилловской смесью, стал набивать табаком. Колдуэлл взял сигару, поблагодарил, и вскоре комната наполнилась дымом. Сазерленд надавил на кнопку звонка, и в комнату вошел слуга-грек.

— Два джина с тоником.

Сазерленд встал и вышел из-за стола. На нем была темно-красная домашняя бархатная куртка. Он удобно устроился в кожаном кресле у доходящих до самого потолка книжных полок.

Марк вел Китти к столу. Оба тяжело дышали.

— Знаешь, когда я… последний раз танцевала самбу, — сказала она.

— Для твоего преклонного возраста ты это делаешь совсем не дурно.

Марк оглянулся. Зал был забит английскими офицерами в мундирах защитного цвета и белых флотских кителях. Все кругом говорили с четким британским выговором. Марку нравились такие места. Официант принес им еще по стакану, и они чокнулись.

— За Китти, куда бы ее ни занесло! — провозгласил он. — Кстати, мэм, куда вы теперь держите путь?

Борьба за «Исход» закончилась!

Через несколько секунд весть о том, что «Исход» поднимает якорь, разнеслась по эфиру, чтобы вскоре попасть в заголовки газет всего мира.

Радость киприотов была неописуемой, да и весь мир вздохнул с облегчением.

Но дети на «Исходе» были слишком измучены, чтобы радоваться. Англичане предложили Бен Канаану подать судно к пирсу, чтобы они могли оказать детям медицинскую помощь, а заодно осмотреть и отремонтировать судно. Ари согласился, и, когда «Исход» причалил, в Кирении закипела лихорадочная работа. Группа английских военных врачей поднялась на борт, и вскоре на берег перевезли самых больных детей. В «Куполе» был спешно оборудован госпиталь. На пристань подвозили продовольствие, одежду, медикаменты. Вдобавок на судно обрушились сотни подарков от жителей острова. Инженеры британского флота осмотрели ветхое судно от носа до кормы, заварили трещины, отремонтировали двигатель. Санитары провели полную дезинфекцию.

Бен Канаану доложили, что потребуется несколько дней, прежде чем дети достаточно окрепнут, чтобы перенести полуторадневный рейс в Палестину. Небольшая еврейская община Кипра послала к Ари делегацию с просьбой позволить детям отпраздновать на острове первый день праздника Хануки, который должен был начаться через несколько дней. Ари согласился.

Житомир, Россия, 1884

Симон Рабинский был сапожником. Его жену, добрую, преданную женщину, звали Рахилью. У Рабинских было двое сыновей, и Симон души в них не чаял.

Младшему, Якову, исполнилось четырнадцать. Горячий мальчуган, острый на язык и скорый на руку, готовый чуть что спорить до хрипоты.

Шестнадцатилетний Иося был силачом ростом под два метра, с копной рыжих, как у матери, волос. Насколько Яков был горяч, настолько же Иося добродушен. Он никогда не злился, всегда хранил спокойствие и доброжелательность.

Рабинские были крайне бедны. Они жили в той части российского юга, куда входили Бессарабия, Украина, Крым и часть Белоруссии, — в черте оседлости. Границы этой черты установили еще в 1804 году, и только там разрешалось селиться евреям. Это было, по существу, огромное гетто. Москва и Петербург находились за его пределами — там только немногим богатым евреям удавалось получить за взятки вид на жительство.

Яков и Иося шли домой из Талмуд-Торы, религиозной школы. Иося шагал, низко опустив голову. Он задумался над отрывком из Библии, который они изучали сегодня. Рядом вприпрыжку, швыряясь камнями, несся неугомонный Яков. У него карманы всегда были набиты камнями — на случай, если нападут хулиганы.

Дойдя до угла, Яков схватил Иосю за руку.

— В мастерской Когана сегодня вечером опять собрание, — сказал он.

— Я уже слышал об этом, — ответил Иося.

— Пойдешь?

—

Бей жидов!

Через окно, разбив стекло, в класс влетел камень. Раввин поспешно повел ребят черным ходом в подвал. На улицах обезумевшие от страха евреи беспорядочно бежали кто куда в тщетных поисках укрытия от озверевшей толпы, насчитывавшей по меньшей мере тысячу человек.

— Бей жидов! — исступленно орала толпа. — Бей жидов!

Это был очередной погром, вдохновителем которого был Андреев, горбатый директор местной гимназии и один из самых ярых антисемитов в Житомире. Гимназисты Андреева, ворвавшись в еврейские кварталы, били окна, громили лавки, выволакивали на улицу евреев, которые не успели спрятаться, и жестоко избивали их.

— Бей жидов!.. Бей жидов!.. Бей жидов!..

Они смотрели с вершины горы на простиравшуюся перед ними страну. По ту сторону долины, на ливанской стороне, возвышался покрытый снегом Хермон. Под ними лежало озеро Хула. Справа в горах приютилась арабская деревушка. Иося Рабинский был охвачен волнением, какого он еще ни разу не испытывал. До чего же прекрасна Земля Обетованная, если смотреть отсюда! Он поклялся, как это часто делают молодые люди, что обязательно вернется сюда и будет долго смотреть на эту землю, когда она станет его землей.

Братья провели сутки на вершине горы, а на следующее утро спустились к арабской деревушке. Белые саманные домики, теснившиеся в ложбинке, сияли в утреннем солнце. Луга и оливковые рощи тянулись вниз до самого озера. Ишаки перевозили тощие снопики невзрачного урожая. В виноградниках мелькали женщины. Деревушка была, вероятно, такой же, как и тысячу лет назад.

Чем ближе Иося и Яков подходили к селению, тем оно становилось непригляднее. Вскоре братьям ударила в нос невыносимая вонь. В деревне их встретили подозрительно. Женщины с закутанными лицами поспешно спрятались в убогие хижины. Улицы здесь были сплошь покрыты верблюжьим и ослиным навозом, над которым кружили тучи мух. Сонная собака лежала без движения в сточной канаве, наслаждаясь прохладной сыростью. Половина домов была полуразрушена, в них, разделенные перегородками, жили вместе люди и скот.

Братья остановились возле деревенского колодца, у которого разговаривали стройные девушки с огромными кувшинами на головах.

Как только к колодцу подошли чужие мужчины, все мгновенно замолкли.