Меньше года назад мне встретился человек, сразу внушивший ощущение, что ему можно доверять. У него было хорошее, не опустошенное лицо, хотя половину среднестатистической жизни он уже оставил позади. Руки — на удивление правильные и сильные. Даже в теплой, смешанной с табачным дымом атмосфере ресторана отеля «Ротна» вены под его кожей не набухли. Я не сообразил, какой профессией мог бы заниматься мужчина с такими руками. Но, в любом случае, они свидетельствовали о незаурядном здоровье. О нормальном отношении к окружающему. Не было нужды опасаться, что я столкнусь с болезненным мнением, которое пробудит во мне жалость, но и выманит на поверхность какие-то мои предрассудки. — Люди обычно рассматривают судьбу глазами своей болезни; это учение я усвоил. А болезнь есть явление общего порядка, она распространена повсеместно: иногда она навязывается человеку, но, как правило, он сам ее выбирает. — Легочные больные, которые так чрезмерно любят солнце, постоянно воспламенены надеждами: как будто их жизнь каждое утро купается в свете, только что возродившемся. Их страх подобен ночи. Он не имеет длительности. (Музыканты, страдающие от туберкулеза, слишком часто обращаются к радостно-обнадеживающей светло-желтой тональности

ми мажор;

тогда как я, будучи меланхоликом, ее избегаю

{3}

.)

Что же касается сифилитиков, переживающих мощный подъем духовных сил, как если бы в них открылся неиссякаемый источник энергии… Они склонны к насилию,

переливаются через край.

Чувствуют себя хозяевами мира. Некоторые из них восхваляют болезнь как нечто сакральное. Никакие сдерживающие разумные доводы не встают между ними и их прямым путем к поставленной цели. Они могут присовокупить ко дню сколько-то ночных часов, не испытывая потом глубокой усталости. Даже мимолетные мысли для них достаточно хороши, чтобы добывать оттуда некую правду. Они знают только

половинчатые

сомнения и только

полную

убежденность… Пока не случится заминка, пока сгустившиеся сумерки не сотрут высокий полет свойственных им способностей… Однако Болезнь, какие бы облачения она ни носила, учитывает различия между людьми, да и свою сущность меняет в соответствии с решениями, которые нам неведомы. Кому-то она ослабляет путы, чтобы он смог развернуться: этот мнимый любимец Провидения; других же уничтожает сразу. Или они падают все ниже и ниже, со ступени на ступень, ни разу не подняв взгляд к выси

Я решил попытаться вступить в приятельские отношения с этим

Я заговорил с ним — это было в ресторане отеля «Ротна», всего же в нашем портовом городе три гостиницы. Я сел к нему за стол, поскольку он ничего против не имел. От занавешенных окон доносились шорохи бури

— Когда, тридцать лет назад, затонула «Лаис», я был этому свидетелем. (На самом деле с тех пор прошло только двадцать семь лет.)

Уже много дней ледяной ветер с востока носится над землей. Он жадно слизал первый снег. Земля опять обнажилась. Стеклянный холод меняет вид земной коры. Едкая снежная пыль звенит над полями. Покачиваются голые лиственные деревья, утратившие гибкость и тихо потрескивающие. Так обстоит дело по краям глубоко промороженных лугов. Дальше в лесах болотистая мягкая почва, внезапно изменившись, уподобилась застывшему цементу. Корни растений оказались вплавленными в неумолимую каменную породу. Краски, которые дарит солнце, настолько прозрачны, что на них больно смотреть. Тени света — как удержавшаяся синяя ночь.

Воздушный океан, когда в него вламывается тьма, пропитывается жестокостью. Земля больше не имеет ни дымки, ни запаха. Вчера я видел, как ярко сияющая Венера стояла под лунным полумесяцем. И казалось, вместе с лучами этих небесных тел на нас дождем падает холод мирового пространства. Ко мне подкралось предощущение смерти. Безутешно стояла в жилах теплая кровь, посреди этого вторгшегося к нам холода. Я думал о животных, которые где-то дышат, об отвернувшейся от нас стороне лунного лика: о которой говорят, что ее сущность, будто бы, — это холод, теряющийся во всепожирающем веянии Бесконечности.

Я шел по проселочной дороге. Меня знобило, сердце мое отчаялось.

Зима пришла вовремя. В лесах опять гулко звенят топоры. Деревья, отделенные от корней, опрокидываются. На дорогах можно увидеть телеги, груженные тонкими березовыми стволами. Крестьяне думают, что заранее заготовленного запаса дров, может, и не хватит, если зима будет суровой и долгой. Из лошадиных ноздрей тянутся струйки мягкого белого пара.

У меня же домашних забот не прибавилось. Гумно и сарай заполнены сложенными в штабеля дровами. Для меня зима с давних пор означает жизнь в натопленных комнатах. Дом, который мы, Тутайн и я, для себя построили, это зимний дом с толстыми стенами и глубокими оконными нишами, с тяжелыми потолочными балками, двойным половым настилом и утеплителем из глины и опилок. Мои предварительные меры — из года в год все те же. В лесу, по ту сторону от утесов, по моему заказу валят березы; иногда на лесных аукционах я покупаю древесину твердых сортов. Стен Кьярвал, мой сосед (его двор находится в нескольких километрах, за холмами), помогает привезти все эти поленья. Тот же Стен Кьярвал летом доставляет мне два-три воза сена, а осенью — десять мешков овса. Я покупаю у него этот корм. Он также обрабатывает для меня полосу пахотной земли возле луга. У меня самого нет сельскохозяйственных орудий: мы их никогда не имели. Хлеб насущный, как принято говорить, то есть все необходимое для жизни, я приобретаю на те проценты, что получаю от банка в Ротне. Это чудо, но там в самом деле лежат мои деньги, и капитал увеличивается. Несмотря на кое-какие испытания и опасности, наследство, которое мне досталось от Георга Лауффера, суперкарго, сохранялось на протяжении десятилетий. Оно обеспечивало пропитание мне и Альфреду Тутайну, пока он был жив. И если порядок в этой стране не рухнет — в результате войны, или разрушительного кризиса, или банкротства, — оно будет служить мне и дальше, как сказочный слуга. Нельзя сказать, что это имущество приобретено честным путем. Оно почти так же сомнительно, как краденое добро. Это чудо — что я могу кормиться и одеваться, иметь досуг и держать лошадь. Я отношусь к числу бездельников, хотя у меня есть привычные занятия и я пишу музыку. — Когда-то я думал, что стану ученым человеком. Каждый, кто знал меня, не сомневался, что так и будет. Но

Зима обустраивалась, пуская в ход все средства. Еще в дни Йоля голубовато-серые облака поползли от линии горизонта вверх. Ветер, обрушившись сам в себя, затих. Тепло, в виде пара, скапливалось, будто ему предстояло размягчить спекшуюся корку земли. Влажный снег падал хлопьями. На промерзшей почве он превращался в лед. Все новые белые массы, сталкиваясь в зените, взрывались и сбрасывали вниз свое содержимое. Кроны деревьев склеивались. Множество белых лент, повторяющих контуры ветвей, сплеталось в густую сеть, затемняя прежние просветы. То там, то здесь снежная пыль, шурша, осыпалась с перегруженных веток. И самые слабые с пронзительным треском ломались: они не могли ни нести на себе такой груз, ни стряхнуть его.

Теплые воздушные потоки бессильны против туч с их ледяным грузом. Тучи продолжали себя вытряхивать, пока не засыпали даже самое защищенное пятнышко щетинистой неровной земли. Только деревья и высокие кусты порой выдавали тайну: что под безупречной бесплодной белизной скрывается бурая топь. Когда замело всё без остатка, воздух прояснился, стал разреженнее и холоднее. Еще раз, ночью, выпал снег. Он был мелким, как пыль. И с тихим пением, словно коса в руках у ветра, перемещался по стеклянистому подстилающему слою. Вскоре, когда нагрянул мощный поток ужесточившегося холода, этот снег потерял себя, слившись с более ранними снежными слоями. Еще до Нового года по улицам начали ездить на санях. А это такая радость: скользить в разных направлениях по местности, которая утратила границы и собственное лицо! Лошади без малейших усилий тянут легкие сани. Снег, выдранный шипами на подковах, брызжет из-под мелькающих копыт. А меланхоличный и сладостный перезвон бубенцов! Разве может наскучить этот разреженно-текучий бронзовый звук, одновременно вопрос и ответ?

Я поехал вниз к морю; потом вдоль побережья на восток. Соленой воде не удавалось полностью растворить падающий снег. Вдали она, черная и подвижная, закручивалась в маленькие волны; но у берега вздымалась и опадала, как мутная каша, вязкая из-за нерастаявших ледышек. В гавани все выглядело еще более по-зимнему. Там образовались первые льдины и быстро нарастали новые — вокруг плавучих снежных комьев. Несколько катеров, пришвартованных возле причалов, уже покрылись ледяной коркой. Это было начало ледостава, который за первые январские дни продвинулся далеко в море… Теперь вдалеке колышутся могучие зеркально-гладкие поверхности. Люди на набережной говорят, что по замерзшему морю можно отойти от берега на километр. И что к завтрашнему дню это расстояние удвоится. Почтовый корабль до нас уже не добрался. Он, видимо, застрял южнее, в какой-то гавани. Мы отрезаны от внешнего мира. Люди только и говорят об этом. Откладывают свои планы на потом… Глупости! Мы не нуждаемся во внешнем мире. По крайней мере, в ближайшее время. Никто здесь не умрет с голоду. Никто не замерзнет. Об этом позаботились заранее. Придется, правда, обойтись без каких-то писем и каких-то товаров. Но есть ли что-нибудь более

(Тут можно бы рассказать историю опечатанной двери. Кому-то эта история покажется скучной или бессмысленной. Ведь давно уже было высказано суждение: веревку с пломбой перерезал Альфред Тутайн. Он сам в этом признался; его сообщение не дает повода для сомнений. Однако нашлись еще два человека, готовых признаться в том же. И если бы не неумолимая временная очередность, эти трое были бы одинаково виновны. Да, суперкарго, как и я сам, прикасался рукой к печати, словно испытывая ее на прочность. Гонимый неукротимым желанием найти какое-то решение, он снова и снова возвращался к этой двери, и с каждым разом крепло его намерение:

Старшие продавцы в лавках, хозяева крупных и мелких торговых предприятий своими озабоченными аргументированными речами никак не повлияли на своенравную зиму. Даже почтмейстер отчасти утратил авторитет, потому что не может отправить письма, принесенные в то величественное здание, которым он управляет. Почтмейстер прямо всем говорит, что, дескать, он тут бессилен. А это невыгодная для власти ситуация — когда чиновники становятся обычными людьми, вынужденными склониться перед стихией. Телеграммы, посланные в большой мир самыми нетерпеливыми островитянами, заметного результата не принесли. Примечательно, что как раз господа, живущие в лучших домах, страдают от депрессии. И даже жалуются, что им приходится мерзнуть — потому-де, что стены совсем обледенели. Только владельцам питейных заведений сложившееся положение явно идет на пользу. В корчмах гнездится старый житейский опыт. Их посетители знают, что ровно сорок восемь лет назад люди пережили столь же суровую зиму. Холод держался много месяцев. Так почему теперь должно быть по-другому? Ради удовольствия всяких там недотрог солнце не потеплеет. А горячий пунш, между прочим, — чудодейственное средство для внутреннего согрева. Можно сказать, божественный дар, защищающий от ужасов льда и ночи…

Четырнадцать дней снежные бури бушевали над островом. Луна, поначалу узкий серп, выросла до полного круга и опять стала маленьким серпом. Ее белый свет струился на землю, принося с собой холод Универсума. Как бы я ни радовался Ее Величеству Зиме, но и меня ранние вечера, наполненные смертью, делают вдвойне одиноким. Неизбывное молчание воцарилось между землей и сетью звезд, и короткий внезапный звон — когда из-за усадки льда образуется трещина — разносится, как послание страха, над выбеленными островками-утесами. Море, в пределах видимости, покорилось. На горизонте в течение нескольких дней можно было наблюдать едва заметное продвижение мощного корабля. Бронированного крейсера, которому поручили мирное дело: проложить фарватер.

Господа коммерсанты

Когда луна, идущая на убыль, показалась только наполовину, наступил черед новых событий. Низкие, рваные облака поплыли по небу. Правда, их, собственно, нельзя было считать посланцами начинающейся оттепели. Смотритель гавани отнесся к ним скептически. Он даже не признал их за облака, а охарактеризовал эти дымные лоскуты как ошметки тумана, который мог образоваться и возле Архангельска, и над Ладожским озером… если, конечно, не свалился с самой ополовиненной луны. Снежная крупа — вот это было бы обещанием, а такая моросящая дымка… «Она почти и не пахнет материком», — сказал смотритель гавани своим приятелям.

Но все же разразилось нечто наподобие

Но корабля все не было. Голос парового свистка не приближался. Туман скрывал место действия драмы, по ходу которой корабль очень медленно, дюйм за дюймом, пробивался через ледяные массы. В конце концов ждать стало невмоготу. То один, то другой участник большого собрания осознавал, что за терпение придется заплатить бессонной ночью и окоченевшими ногами. И все, кто не рассчитывал на выгодную сделку, мало-помалу покинули гавань.

Полная луна поднялась до половины обычной высоты. Она распространяла белый свет, в котором ощущалась бесплодная чистота космического пространства. Я видел, как в луже стоит сухой, надломленный тростник — мучительный образ бренности. Вдали, отвернувшись от луны, залегли гряды облаков. Они вскоре приблизились, хотя сильного ветра не было. Лишь иногда тряслись и потрескивали голые ветви кустарников и деревьев.

Потом облака обложили луну. Она исчезла. Только слабая дымка еще сохранялась во мраке, свидетельствуя о ее способности светить.

Утром западный штормовой ветер начал бичевать землю. Он гнал перед собой мелкий, словно пыль, снег. Ледяные кристаллы падали так густо, что казалось, ландшафт окутан плотным туманом. Поблизости от всех предметов снежинки на лету таяли, превращаясь в пар, что напоминало распыленные струи водопада.

Деревья, кусты, травы, стены, дощатые заборы, выступающие над землей валуны и скалы, неровности почвы — со стороны, обращенной к ветру — затянуло белой изморозью. Окна моей комнаты мало-помалу покрылись мутным слоем стекающего вниз талого снега. Стекло было границей, на которой встречались комнатное тепло, приспособленное к моим нуждам, и недружелюбные клубы бурлящего воздуха, смешанного со льдом.

Еще несколько часов мороз выдерживал атаки теплых, напирающих с запада воздушных масс. Облачный груз — замерзшая вода — постепенно падал на землю в виде крупных снежных хлопьев. В высоких заградительных валах открывались проходы. Снежные лавины, рассыпаясь пылью, обрушивались с крыш. Деревья несли на себе невообразимую тяжесть. Даже толстые ветви елей не выдерживали такого веса и с треском ломались. Вдруг, без всякого перехода, вьюга сменилась хлещущим дождем. Все кругом оледенело. Теперь уже и голым лиственным деревьям не помогала их способность дрожать на ветру. Ветви склеивались между собой. Самые слабые из них трещали. Но дождь не прекращался, как прежде — снегопад. Он насквозь пропитывал снег, смывал с него ледяную корку, ручьи и водные артерии проделывали все новые проходы в заградительных валах. На поля изливалась грязь: сочащиеся из скудных источников ручейки превращались в грязные потоки журчащей воды. Молочно-белый воздух нависал над землей. Три дня без перерыва лил дождь. Он уничтожил последние зримые остатки зимы. Только холод еще сохранялся в глубинных слоях почвы. Поверхность же ее превратилась в глубокую склизкую топь.