Табачный торговец, Павел Осипович Перушкин, сидел в своей лавке и с нетерпением смотрел на улицу сквозь большое сплошное стекло единственного окна. С утра непрерывный дождь кропил улицу, и мимо лавочки промелькнуло несколько сотен мокрых зонтиков. От времени до времени гремел колокольчик на дверях магазина, входил покупатель и, подождав, пока угомонится колокольчик, спрашивал десяток папирос или коробку спичек. Торговля шла как обыкновенно, но время тянулось как-то особенно долго. Перушкин готов был закрыть магазин, чтобы сократить этот несносный долгий день. Однако инстинкт торговца брал верх, и Павел Осипович ждал срока, когда на смену явится его брат и освободит его.

С ним уже около шести лет знаком молодой человек, проживающий в том же доме, где помещается табачная лавочка, и носящий громкую фамилию Румянцева. Неизвестно, принадлежал ли молодой человек к славному роду и находился ли в каком-нибудь родстве с графом Румянцевым-Задунайским

[1]

, но достоверно, что он не именовался графом и вдобавок был очень не богат. Он занимал меблированную комнату в "тихом и благородном семействе" и числился на службе в каком-то департаменте. Чуть не каждый день заходил он в лавочку Перушкина за папиросами, за почтовой бумагой, за марками. Румянцев постоянно был в долгу у Перушкина, но сообразительный торговец рассуждал, так: "Положим, первые десять рублей, которые задолжал мне г. Румянцев, пропали, но я зато держу его на привязи. За шесть лет он дал мне торговли, по крайней мере, на шестьсот рублей, то есть я имел с него чистой прибыли рублей двести. Кто должен, тот постоянный покупатель". Кроме того, Павла Осиповича связывала с Румянцевым их сравнительная молодость, и было время, когда в табачной лавочке происходили у Румянцева свидания с одной молоденькой швеей. В табачную же лавочку получались на имя Румянцева письма, тайну которых ему хотелось скрыть от "тихого и благородного семейства".

Когда Румянцев приходил в лавочку, Перушкин торопливо подставлял ему стул и, видимо, гордился знакомством с таким человеком. Во многих отношениях он подражал Румянцеву — носил такие же галстухи, так же брил бороду и причесывался, и, заметив, что Румянцев курит только папиросы Бостанжогло, он сам почувствовал к ним влечение. Раза два или три он встречался с Румянцевым на островах, и они вместе пили пиво. Чтобы возвысить в своих собственных глазах цену знакомства с Румянцевым, Перушкин, упоминая о нем в разговоре с кем-нибудь, называл его графом.

Теперь, сидя в лавочке, он с нетерпением ждал, когда ему можно будет отправиться с визитом к Румянцеву и попросить об одном чрезвычайно важном одолжении. Наконец с досадной медленностью пробило пять часов, и минуты, на которые опоздал брат Перушкина, Кирюша, показались вечностью. Но и Кирюша пришел. Тогда, побранив брата, Павел Осипович надел свой новенький цилиндр и драповое пальто и вышел на улицу, распустив зонтик,

Румянцев только что вернулся со службы, едва успел пообедать и лежал на диване, закинув ноги на спинку. Тоска или, вернее, скука грызла молодого человека. У него не было ни копейки денег, нечего было читать, никуда не хотелось идти, а впереди предстоял целый ряд таких же безобразно-скучных дней вплоть до получения жалованья. Деньги на несколько минут оживят его. Он, вероятно, пойдет в клуб, будет играть в мушку, будет любезничать с клубными барышнями, прокатит их на лихаче, угостит ужином в отдельном кабинете, а затем снова погрузится в ленивое и пустое ожидание следующего двадцатого числа. В бесконечной перспективе двадцатых чисел тускло сияла ему надежда на повышение, на изменение обстоятельств к лучшему, — может быть, на счастливый брак, который принесет ему, вместе с красотой жены, деньги и протекцию. А пока он лежал на диване, приняв самую неудобную позу, потому что она все-таки вносила некоторое разнообразие в его бесцветную жизнь.

На третий день, в назначенное время, Румянцев облекся в свежее белье и во фрак, но раздумал ехать в церковь, тем более что на улице встретил хорошенькую девушку и у него явилось занятие — он проследил, где она живет, разумеется, с тем, чтобы через минуту совершенно забыть о ней. Было уже девять часов, когда Румянцев поднялся по парадной лестнице в квартиру, где справлялся свадебный пир. Лестница была ярко освещена; швейцар вместе со швейцарихой снимал внизу пальто и шубы, так как многие гости из торговцев явились на бал в мехах, воспользовавшись легким заморозком.

— Сюда-с, пожалуйте-с! — закричал Кирюша, брат Перушкина, увидев сверху Румянцева и сбегая к нему. Кирюша был неестественно напомажен. Жилет на нем был открытый, с огромным вырезом, но, должно быть, не его, а брата. Да и фрак был с чужого плеча. Кирюша казался поэтому внезапно отощавшим и похудевшим человечком. Размахивая руками, широко шагая через одну ступеньку и оглядываясь на Румянцева, он мчался впереди. Клубы табачного дыма носились на верхней площадке лестницы. Гостей было уже много, и слышался шум их голосов.

— Сюда-с, сюда-с! Осторожнее-с! — вскричал Кирюша, теряя равновесие и падая на площадку. В передней встретил Румянцева купец из Апраксина рынка, посаженый отец Перушкина, и низко ему поклонился.

— Большую честь вы сделали нам, ваше сиятельство! — промолвил он, и Румянцев покраснел, не имея силы воли отречься от графства.

— Граф приехал! Граф! Граф! — услышал он сдержанный говор вокруг себя. Посмотреть на графа поспешили в переднюю разные приказчики и дамы с такими лицами, которые Петр Гаврилович обыкновенно называл "мордимондиями". Приказчики и мордимондии приветливо улыбались ему и кланялись. Он вошел в залу. К нему подлетел, держа руки фертом, господин лет тридцати пяти с густыми завитыми волосами и в усах.