Гудел, шевелился, ворочался сборочный цех — мягко светили пыльные лампы; блестели свежевыкрашенные бока передач, плавно выползавшие из сушилок на подвесном конвейере; щелкали сердито выключатели электрических моторов кран-балок, поднимая со скользких от масла железных плит пола угловатые корпуса и опуская их в гнезда сборочного конвейера; жужжали бодро пневматические машинки, шипели сжатым воздухом; звякали ключи; привычно пахло теплым железом и смазочным маслом. Ровно, неторопливо плыл конвейер с длинным рядом корпусов передач, и у каждого корпуса был сборщик — вставлял, забивал, закручивал валы, шестеренки, подшипники, болты, шайбы, гайки. Чугунные корпуса заполнялись, обрастая деталями, передачи становились изящными, чуткими — подключи к мотору, и оживут, залопочут, готовые без устали вращать колеса машины.

Роман Палубин засунул обе руки внутрь корпуса передачи, вставлял вал с шестеренками в гнездо. В начале работы Роман мог не следить за своими руками. Они сами находили нужные детали, ставили их на место, наживляли болты, но к концу дня руки уставали. Рычаги, болты капризничали. Палубин нервничал, не хотелось, чтоб из-за него останавливался конвейер. А сегодня он особенно волновался, поглядывал на большие часы над проходом. Стрелка ни на мгновение не замирала, прыгала вперед, словно кто ее подталкивал, торопил. Смена заканчивалась, а Роман все не мог пригласить Раю на концерт. В столовой она и секунды одна не была. А как обрадовался Роман, когда узнал утром, что в комитете комсомола билеты появились на концерт с участием ансамбля «Земляне»! Как мчался к Гале Лазаревой, которая заведовала культсектором! Палубин слышал вчера в столовой, как Рая сказала подруге своей, что балдеет от солиста «Землян». Значит, не должна отказаться пойти сегодня с ним, Романом, в ДК. Боялся Палубин, что билетов мало и ему, новичку, не достанется. Но Галя Лазарева — подруга Ивана Егоркина, а с Иваном они вместе в армии трубили, вместе комиссовали их. Егоркин-то Романа и в Москву сманил. Галя не откажет… И действительно, билеты ему достались. Но как к Рае подойти? Была бы она как Лазарева, или как Катерина, контролерша с бортовой передачи. Они веселые, с ними шуткой, шуткой, и глядишь, дело слажено. А Рая серьезная слишком, строгая, идет по цеху, словно кувшин на голове несет. Это Егоркин так сказал. А Палубину нравится, как она держит себя, как ходит, как разговаривает, как улыбается. Она не захохочет на весь участок, как Катерина. Обратил на нее внимание Роман месяц назад, в кинотеатре. Был он там с Егоркиным и Галей. А она с подругой. Столкнулись у кассы, в очереди. Постояли, поговорили. Галя познакомила девчат с Романом. Он смутился, молчал, старался за Егоркина спрятаться, чтобы девчата на его брюки не смотрели. Стыдно было. Брюки и прочую одежонку он купил в Балашове, где работал полгода после армии, пока не приехал в Москву, к Ивану. Не до шику было, лишь бы что-нибудь купить, чтоб сменить солдатскую одежду. Брюки сшиты были не на двадцатилетнего парня. На парней наши фабрики шить, похоже, пока не научились. В Балашове Роману было все равно, как сидят на нем брюки, но здесь Борис, контролер с их участка, высмеял его однажды. И с тех пор Роман стал чувствовать себя неуютно, стал копить деньги на джинсы. Купить их можно было у того же Бориса. У него барахла импортного полно… Галя заметила, что Роман смутился, когда она познакомила его с девчатами, и догадалась, что Рая тому причиной. Рая была особенно хороша в голубоватом, умело сшитом платье: смуглая от загара, высокая, тонкая. В кино сидели вместе. Галя хотела незаметно усадить Романа рядом с Раей, но он забрался в самый угол, подальше от девушки. Пожалел потом, конечно, но дело сделано!

По пять раз в смену бегал весь месяц Роман к автомату с газированной водой. Стоял он на участке узловой сборки. Пил Палубин неторопливо шипящую, колющую язык воду и украдкой наблюдал, как Рая, стоя у стола в белой косынке и синем халате с отороченным белыми кружевами воротничком, собирает фары для машины и складывает их в картонный ящик. Работала за столом она одна, работала, ни на что не отвлекалась.

Был Роман у автомата не раз и сегодня. Решился уж было подойти, но снова представил, как он будет чувствовать себя в ДК рядом с ней в своих брюках и клетчатой простой сорочке с короткими рукавами, и отступил.

Стрелка часов снова прыгнула вверх, качнулась и замерла. Еще сорок минут, и конец смене. Роман взглянул на Егоркина. Иван краном вытаскивал готовую передачу из гнезда конвейера, чтобы нести ее на обкатку. Контролер Борис записывал номер передачи в тетрадь. Записал, закрыл и посмотрел в сторону Романа. Они встретились взглядами. «Может, у него попросить джинсы на вечерок?» — подумал Палубин, увидев, что Борис двинулся к нему, повернулся к столу, взял три болта и снова склонился над передачей.

Вся стена, слева от пустых длинных рядов вешалок гардероба, была зеркальной. Возле нее толпились девчата, прихорашивались, приводили в порядок волосы, поправляли платья. Были и парни. Но они возле зеркала не задерживались, поднимались по мраморным ступеням лестницы в фойе, где были буфеты и вход в зал, или отходили в сторонку от зеркал, терпеливо ожидали подруг.

Роман вытащил расческу из кармана и направился к зеркалу в дальний угол к самой стойке гардероба, к тому месту, где никого не было. Шел неторопливо, с удовольствием наблюдая в зеркало, как в ярком свете ламп надвигается на него худощавый парень в новых голубых джинсах, крепко стянувших бедра, в батнике, словно приклеенном к коже. Каждый изгиб мышц на плечах и груди был заметен. Роман покосился на девчат: нет ли среди них Раи. Хотелось, чтобы она была там, увидела его. Но ее не было. Палубин остановился у зеркала, поправил расческой волосы, растрепанные на улице ветром. Волосы у него густые, пышные. Потрогал пальцем красное пятнышко с правой стороны носа. Побаливает. Надо одеколоном прижечь, как бы чирьенок не вскочил. Еще раз окинул себя взглядом и пошел наверх.

Двери в зал были открыты, но в фойе Дворца было многолюдно. Особенно возле буфета, вокруг высоких круглых столов. Роман огляделся. Увидел Андрея Царева, сборщика с конвейера бортовой передачи. Он наливал в стакан «Фанту» молодой полноватой женщине. Стояла она спиной к Роману. Андрей тоже заметил Романа, поднял со стола бутылку пива, показывая Палубину, и кивнул, к своему столу пригласил. Роман отрицательно качнул головой: они едва были знакомы, и вдруг похолодел. За соседним столом была Рая. Она держала надкушенный бутерброд в руке и смеялась, глядя на Володю, мастера. Подруга ее тоже была с ними и тоже смеялась. Володя что-то рассказывал, играл лицом: вскидывал брови, надувал щеки, замирал на мгновение, разведя руки над столом. Рая засмеялась сильнее. Плечи у нее затряслись. Она закашляла. Володя бесцеремонно похлопал ладонью по ее спине между лопаток, потом погладил. Рая не возмутилась, не скинула руку, а Володя, не снимая руки с плеча Раи, взглянул в сторону Романа, узнал его и подмигнул. Палубин круто повернулся и пошел к буфету, чувствуя, что Володя сейчас говорит о нем Рае, и, возможно, сейчас она глядит ему вослед. Спина стала горячей и влажной. В очереди Роман увидел Ивана Егоркина, Галю Лазареву. Обрадовался, направился к ним, но вспомнил, что все деньги отдал Борису, оставил столько, чтобы можно было кое-как дотянуть до получки, и остановился. Даже на мороженое тратиться не хотелось. А если он ничего не возьмет, Иван угощать станет, а при Гале это унизительно. Роман вместе со зрителями двинулся в зал. В двери не удержался, оглянулся, но не смог увидеть Раю в толкотне у столов.

Хмуро пробирался по узкому проходу ряда, задевал колени сидевших, извинялся. Отыскал свое место, сел, думая, что Володя, вероятно, в цехе не шутил, вернее шутил, но что-то есть между ним и Раей. А зачем Володя подмигнул? Издевался? Ну и черт с ними!.. Роман вспомнил о проданном Борису билете на соседнее место и обернулся. На том месте, справа, сидела девушка. Была она несколько полновата. Роман стал украдкой разглядывать ее модное сейчас широкое платье из материала серого цвета с блестками, с широкими рукавами, ее массивные кольца на обеих руках с длинными блестевшими лаком ногтями, браслет-недельку — несколько тускло отсвечивающих серебром при ярком свете колец на запястье левой руки. Вот, значит, для кого Борис старался! Торговка, видать! Палубин отвернулся в другую сторону. И слева сидела девушка, но она была проще: в ситцевом сарафане с розовыми бретельками, завязанными бантиками на плечах, ровный густой поток волос раздваивался возле банта на два рукава. Один падал на грудь, скрывал половину щеки, а другой шевелился, перекатывался по спине, когда девушка поворачивала голову, осматривая зал. Короткая и такая же густая челка дугой выгибалась на лбу. Руку девушка держала на спинке свободного пока кресла впереди себя, и Роман видел, что украшений у нее на пальцах нет, а ногти коротко подстрижены. Девушка эта моложе была, нежней. Рядом с ней сидел парень с «дипломатом» на коленях. Вместе пришли! — предположил с сожалением Роман.

Сцена была левее того места, где сидел Палубин, и во время концерта, глядя на певцов, он все время видел уголком глаза розовый бантик на плече и изредка наблюдал за девушкой. Она смотрела на сцену так, словно там выступали ее братья и она переживает за них.

Зал провожал ансамбль бурно, благодарно. Роман хлопал и видел все время перед собой на плече Иры ярко-розовый бант при свете разом вспыхнувших ламп и дугу густой челки, чувствуя, как все беспокойнее колотится сердце. Как же дальше быть? Сейчас Ира пойдет к выходу. Что делать ему? Идти следом? Может, сказать ей сразу, предложить проводить? А если не согласится?.. Люди вставали, стучали сиденья. Поднялась и Ира. Роман суетливо вскочил. Они встретились взглядами. Он растерянно улыбнулся. Ира опустила глаза, повернулась к нему спиной и медленно пошла по ряду к выходу вслед за идущим впереди парнем с «дипломатом». Роман шагнул за ней и сбил ногой пустую бутылку из-под «Фанты». Она загремела по полу и упала в щель между спинкой и полом на нижний ряд. Роман похолодел, с ужасом глядя на Иру, но девушка не обернулась. Расстроенный своей неуклюжестью, Палубин пробирался в потоке людей следом за Ирой, стараясь, чтобы его не оттерли от девушки, и в то же время пытался удержать поток, чтобы Иру не толкали. Она шла, не оглядываясь, но Роман догадался, что Ира знает, что он идет следом. С улицы в распахнутую дверь тянуло свежестью, пахло травой, листьями. Дождь перестал.

— Хорошо как! — сказал Роман, вдыхая всей грудью.

Ира взглянула на него, улыбнулась.

На площади, на асфальте под фонарями блестели лужи. Люди обходили их, перешагивали. Спокойно светилась вода в чаше фонтана. По дороге между ДК и райсоветом проходили машины, шипя шинами по мокрому асфальту. Огни горбатых фонарей и окна длинного девятиэтажного дома, вытянувшегося слева от райсовета вдоль дороги, мягко освещали влажно блестевшие листья застывших деревьев.

— Ира! — услышал Роман неподалеку возглас Гали Лазаревой и оглянулся.

Молча и торопливо шли к дому Лазаревой. Галя сильно сжимала пальцами руку Ивана выше локтя и смотрела вперед. Возле двери она неожиданно остановилась, растерянно взглянула на Егоркина, прижалась к его плечу и шепнула, глядя снизу вверх:

— Я боюсь!

Лицо девушки показалось Ивану бледным, осунувшимся, заострившимся. Свет лампочки над входом отражался в ее зрачках и почему-то колебался, как язычок свечи. Большие глаза казались еще больше, заполняли все такое милое до боли в груди лицо. Родинка на бледном подбородке стала темней, ярче. Егоркин прижал к себе девушку, услышал шаги в подъезде и проговорил хрипло:

— Пошли!

И подтолкнул Галю к двери.

— Меня качает немного, — сказал с улыбкой Егоркин Гале, когда они спускались утром по лестнице, направляясь на работу.

— Я тоже… так и не уснула…

Иван толкнул дверь подъезда. Она приоткрылась, но сквозняк снова захлопнул ее, оттолкнув Егоркина внутрь.

— Если так пойдет, ветер будет носить нас, как листья! — засмеялся он, с силой распахнул дверь и подержал, пока не прошла Галя.

На улице был ветер, облака.

Проснулся Роман от жары, духоты. Солнце поднялось над деревьями, калило, освещало палатку сквозь брезент неестественным желтым светом. Слабый ветер шелестел листьями, покачивал ветки. Тени от них успокаивающе ползали по палатке. Ира лежала рядом, лежала лицом к Роману. Обнаженное плечо ее с зеленой бретелькой купальника робко выглядывало из-под простыни. Спала она тихо, дыхания не было слышно. Он с нежностью смотрел на ее лицо, на приоткрытые припухшие губы, на тоненькую полоску реденького темного пушка над верхней губой, на лежавшую на щеке темную прядь волос, на густую челку, он смотрел на это милое, ставшее таким родным лицо и чувствовал, как от избытка счастья набухают его глаза горячей влагой. Он лежал, вспоминал подробности прошедшей ночи, вспоминал напряженный шепот Иры, когда он терял голову:

— Ты все испортишь!.. Ты обещал!

— Да-да! — шептал он, приходя в себя. — Не бойся!

Ему казалось, что стук его сердца слышат Егоркин с Лазаревой в своей палатке.

— Ой, что теперь Галька обо мне думает! Зачем я поехала!

— Раздевайся, поплаваем малость! — обратился Борис к Римме. — Вы обедали? — повернулся он к ребятам.

— Мы еще не завтракали! — засмеялся Роман.

— Тогда поплаваем, и позавтракаем, и пообедаем, я винца хорошего захватил!

— Тебе же нельзя… За рулем, — сказал Иван.

— В наше время все можно.

— А машинка ничего — хороша! — взглянул снова Роман на «Жигули». — Блистает!

И все повернулись к машине.

— Эй, сопляк! — крикнул сердито Борис. Возле машины крутился мальчишка лет тринадцати в мокрых красных плавках с мокрыми волосами, сосульками слипшимися на голове. Он заглядывал внутрь машины, приплясывая на месте. Видно, мерз: накупался до синевы. — А ну отойди от машины! По шее накостыляю!

Неподалеку от ребят тоже устроились вокруг скатерти с едой кружком три семьи с маленькими детьми. Они обернулись на крик Бориса и потом все время наблюдали за происходящим.

Мальчишка оглянулся и побежал к Борису. Был он загорелый до черноты. Вероятно, все дни проводил на речке. Глаза у него были удивительно наглые. Подбежав к Борису, он нахально ткнул пальцем в его сторону:

В понедельник Роман выспался. Ира, когда вернулись в Москву, сразу ушла домой, а Егоркин снова остался у Гали. Роман, усталый, с горящими от солнца плечами, бухнулся в постель. Хотелось полежать, повспоминать прошедшие радостные дни, Иру, бессонные ночи в палатке, приключение с хулиганами, загадочного Бориса. Уснул мгновенно, проснулся от топота ног в коридоре. Напротив его комнаты был умывальник. Проснулся бодрый, выспавшийся, с удовольствием вымылся по пояс, осторожно прикасаясь к плечам. Разглядывал в зеркало свои покрасневшие плечи, гладил кожу, крепкие бугры мышц на груди и руках, вспомнил, как Ира вчера сказала, трогая его плечи: «Какие они у тебя крепкие!» — и улыбнулся, думая, что непременно выгадает минутку, сбегает к ней в цех.

И работалось хорошо. Деталей хватало. Конвейер почти не останавливался, минутки не выпало сбегать к Ире.

После смены по дороге в душевую Роман увидел идущего впереди Бориса и догнал его.

— Боря, ты не можешь купальник достать, как у Риммы?

— Точно такой же?

Шел Роман долго, пока не оказался в совершенно незнакомом ему районе города. Увидев вывеску «Вино — воды» и толпящихся возле входа мужиков, сунул руку в карман, определил, что денег достаточно, и направился к магазину. Он решил взять сухое вино. Водку Ира пить не станет, да и дороговато. Подумав, Роман купил и шоколадку. Для девочки. Выходил Палубин из магазина повеселевший, настроенный по-боевому. Он вдруг почувствовал себя бывалым и, заметив в сторонке двух мужиков с отекшими скучающими лицами — беседа между ними явно не ладилась, — подмигнул им и спросил:

— Третьего ищем?

— А гроши имеются? — скептически оценил Романа один из мужиков. В руках у Палубина была бутылка сухого, не очень почитавшегося в их кругах.

— Пары рваных хватит? — сунул Роман руку в карман.

— Достаточно. Гони! — обрадовался мужик.

Боль после укола стала змеей выползать из ноги под одеяло, затихать там, засыпать, а боль в груди просыпаться, мучить сильнее, напоминать о Гале, о несостоявшейся теперь свадьбе, мучить горечью, ненавистью к тому пьяному мужику, выхватив которого из-под колес трамвая, Егоркин не успел отскочить сам.

Сегодня врачи должны решить: оперировать ступню или отнять. И боль от того, что он останется калекой, была сильней физической боли. Он знал боль пострашней. Сейчас горит, взрывается нога, а в госпитале он весь состоял из глыбы боли: ни шевельнуться, ни повернуться. Но от той боли остались только шрамы, а теперь как бы не остаться одноногим навсегда, на всю жизнь. Лучше бы уж там, в Афгане, а то из-за пьяного дурака! И Галя, Галя… как же теперь? В груди становится тесней и тесней!.. Он сжимает зубы, чтобы не хлюпнуть носом, косится на соседа, который читает книгу в постели. Сосед спокоен. У него аппендицит вырезали. Он уже встает… Соседу хорошо говорить — не грусти! Хорошо о Маресьеве напоминать!

Иван представил, как он прыгает на одной ноге, и жалко себя стало, и снова теснит грудь! Эх, Галя, Галя!.. Но вдруг ему становится стыдно, стыдно так, будто бы напрасно обвинил в краже близкого человека, и знает сам, что оклеветал, а близкий человек не знает о его подлости. Егоркин понимает, что ничего ему не нужно сызнова начинать. Все будет! И свадьба будет, и любовь не угаснет! Разве что учиться ходить на протезе придется… Иван вздыхает и видит в открытой двери палаты Галю. Как она там появилась? Непонятно! Халат на ней больничный. Егоркин глядел растерянно, как она подходит к нему. Лицо у нее бледное, глаза смотрят на него страдальчески.

— Ты разве не на работе? — ляпнул вдруг Иван.

Галя покачала головой.

Эту операцию Борис обдумывал давно. Несколько раз ездил в магазин «Березка», прохаживался, делал вид, что товары рассматривает, а сам приглядывался к посетителям. Публика была богатая здесь, модная. Активнее были женщины. Мужчины стояли в сторонке, зорко и настороженно наблюдали за женами. Знали, мошенников в этом магазине много. Или скромно прогуливались, спрашивая изредка вполголоса у молодых покупателей: чеки есть? Спросили несколько раз и у Бориса.

И вот он решил, пора! Приехал в магазин на такси. «Жигуль» его не должен мелькать. Походил, посмотрел на людей, вошел в отдел верхней одежды, осмотрел дубленки, помял. Особенно хороши были итальянские за девятьсот шестьдесят. Мягкие, легкие, шоколадного цвета с рыжеватым воротником. Отошел Борис к костюмам, сделал вид, что внимательно осматривает пиджак, покрутил его и вышел из отдела. Встал к прилавку, где свитера продавались, и, рассматривая их, изредка бросал взгляд на людей возле дубленок. Но все пока были не те, привлек внимание мужчина с черными кучерявыми волосами. Одет богато, явно не москвич, но он попросил продавца выписать дубленку, и Борис потерял к нему интерес, стал следить за мужчиной и женщиной. Подошел ближе к отделу. Мужчина худощав, сутуловат, черные волосы его сильно поредели ото лба до затылка. Большой горбатый нос навис над густыми широкими усами. Сорочка на нем темно-коричневая, джинсы, туфли «Саламандра», самые наимоднейшие. Женщина жгуче черноволосая. Платье на ней явно не из обычного магазина. Обоим лет за тридцать, и оба холеные, лоснящиеся… Это то, что надо! Крутят дубленку алчно. Женщина говорит что-то быстро. Нравится дубленочка! Мужчина немногословен. Кивает. Бросает отдельные слова. И главное, женщина дубленку не примеряет. Если бы были чеки и они покупали себе, то она тысячу раз бы примерила, покрутилась перед зеркалом… И хорошо, что они вдвоем! Не так подозрительно будет… Дубленка вернулась на свое место, на вешалку. Женщина сказала что-то. Мужчина коротко буркнул. И они потихоньку направились к выходу из отдела. Вышли, остановились, обсуждая что-то вполголоса. Борис подождал, когда оживление у них угаснет, подошел и тихо спросил:

— Дубленку купить не хотите?

Супруги смотрели на него с недоверием.

— Итальянскую, за девятьсот шестьдесят? — добавил Борис спокойно.

Роман с Ирой спускались под горку в Крылатское. Гребной канал поблескивал внизу рябью воды. День был солнечный, ветреный. По ярко-синему небу густо рассыпались большие толстые клочья облаков, серебристые сверху и грязно-серые снизу, словно ими смахивали пыль, спереди и сзади по тротуарам тянулись люди, переговаривались. В Крылатском сегодня можно было посмотреть академическую греблю.

Здание велотрека бабочкой приникло к земле вдали. Чуть ближе зеленело поле лучников с временными, после Олимпиады ставшими постоянными, трибунами, а с боку на берегу поднимались трибуны гребного канала.

На площади виднелись люди; оранжевые, желтые, синие и светло-коричневые ларьки с сувенирами, мороженым, «Фантой», бутербродами; белые столики, окруженные людьми. Роман с огорчением вспомнил, что до получки еще далеко, а у него осталось всего пятнадцать рублей. Деньги уплывали неудержимо! Стыдно было перед Ирой. И то хотелось купить ей, и это, но приходилось жаться. Сегодня Роман поколебался, поперебирал рубли и трешки и взял с собой вначале только шесть рублей. Надо ведь на что-то жить остальные дни, потом помялся еще и сунул в другой карман еще одну трешку. Про запас. Вдруг неудобно будет не тратиться. Алеша, Галин брат, с женой будет. У него денег до черта: задумает что-то жене купить вкусненькое, а он Ире не сможет. Потом моргай! Если не дотянет до получки, а не дотянет он точно, у Егоркина занять можно. Его в больнице и накормят, и напоят!.. И как всегда при мыслях о деньгах, вернее, об отсутствии их, испортилось настроение. Роман нахмурился, помрачнел, и солнце как раз за облако скрылось, и яркий день потускнел. Но когда Палубин вспомнил о Егоркине, мысли о безденежье отошли на задний план. Не повезло Ивану, страшно! А они с Галей ведут себя, будто он пальчик обрезал. Легкомысленные страшно. Хорошо, хоть не отрезали ступню… Он бы, Роман, наверное, стену грыз, если бы с ним такое! А как бы Ира отнеслась, если бы это с ним случилось? Да так же, вероятно, как и Галя. Они обе настоящие. Шли Роман с Ирой под руку, и при этих мыслях Палубин с нежностью прижал к себе руку девушки и посмотрел на нее. Она повернула к нему голову вопросительно.

— Хорошая ты у меня! — улыбнулся он. — Я вспоминал, как ты меня таблетками отпаивала, когда я об Иване сказать прибежал. Я ведь обидел тебя как, оскорбил, а ты все забыла, все простила…

— Тогда я тебя не простила еще, мне тебя жалко было! Ты так дрожал!

Они двинулись дальше, натыкаясь на людей, улыбались. Роман испытывал нежность ко всем идущим мимо.

— Роман! Ира! — слышал он крик и думал, что это душа его кричит: «Роман! Ира! Роман и Ира! Роман плюс Ира!»

— Смотри, Борис! — воскликнула Ира. — Он зовет нас!

Роман увидел Бориса и засмеялся, радостно помахал ему рукой. Палубин забыл, что всего неделю назад он ненавидел Бориса, даже вчера на работе старался не замечать. А теперь шел к нему с таким чувством, будто дорогого человека встретил.

— Здорово! — радостно хлопнул он по руке Бориса. — Ты тоже здесь?

На костылях, на одной ноге Егоркин прыгал по коридорам больницы, гулял по двору с Галей, когда она навещала его и не было дождя. Две сложнейшие операции перенес он. Первый раз врачи несколько часов собирали его раздробленную ступню. И перевязки проходили мучительно, но нога заживала потихоньку. Врач после первой операции сказал, что, скорее всего, пальцы и сама ступня шевелиться не будут. Срастется все намертво. Но после второй уточнили, что это от самого Ивана зависеть будет: захочет — разработает.

В августе задождило, похолодало, стало грустней проходить время. Галя напомнила Ивану, что до армии он пытался поступить в институт. Теперь ему ничто не мешает, на подготовительное отделение завод даст ему направление. И Викентьев, секретарь комитета комсомола цеха, когда заглянул к нему, сказал: вопросов нет, направление будет! Галя принесла ему школьные учебники, и он вначале неохотно — отвык — стал заглядывать в них, потом втянулся, взялся решать задачи, заучивать полузабытые формулы.

Явился однажды в больницу Маркин. Иван вспомнил, что Маркин мучился по доброй воле над изменением конструкции приспособления, на котором собирали «головку», и предлагал ему подумать вместе и спросил:

— Ну как дела с «головкой»? Не придумал ничего?

— Есть кое-какие мысли, но чего-то душа не загорается, видно, упустил что-то, недодумал… Там, видишь, какая штука… — Маркин стал объяснять, как собирают «головку» сейчас и как, по его мнению, будет лучше.

Егоркин радостный возвращался домой из института. Хотелось, как мальчишке, бежать вприпрыжку, петь. Казалось все вокруг ярким, многоцветным, хотя было пасмурно. Деревья стояли голые, серые. Асфальт сырой, дома унылые. Морозцы по утрам прихватывали землю, выбеливали инеем пожелтевшую траву. Утром, когда Егоркин ехал в институт, было морозно, а сейчас малость отпустило. Сыро стало.

Иван ездил узнавать, есть ли он в списках принятых на подготовительное отделение. Нашел свое имя, узнал, что нужно для оформления, и радостный мчался домой обрадовать Галю. Она была на второй смене. Подготовительное отделение было дневным, заботило Ивана то, что стипендия невысокая, но радости пока не умаляло. Потом разберется.

Звонил нетерпеливо, представлял, как Галя сейчас рванется к двери, как бросится его целовать, поздравлять. Но дверь открылась не сразу.

— Галочка, целуй! — кинулся к ней Иван.

Галя улыбнулась, клюнула в щеку холодно. Была у нее в глазах печаль.

В августе и сентябре Роман с Ирой каждое воскресенье водили Соню в парк Сокольники. Ей там нравилось: много аттракционов для детей, мороженое, листья желтые под ногами. Нравилось там гулять и Роману с Ирой. Потом дожди пошли, слякотно стало, облетели-вымокли деревья. Неуютно на улице. И в парк ездить перестали, гуляли, когда дождя не было, по своей улице по тротуару. В это воскресенье солнце проглянуло. Небо утром очистилось, и Соня стала тянуть Романа погулять.

— Пап, пойдем! Пап, пойдем! — прыгала она возле него.

— Погоди, «Утреннюю почту» посмотрим и пойдем! — отвечал серьезно Роман.

— Я пойду маме скажу! — обрадовалась Соня и побежала на кухню к Ире.

Девочку Роман любил, с ней приятно было возиться и разговаривать. Соня тоже любила с ним играть. Ира однажды ночью с некоторой обидой проговорила:

Суббота у Егоркиных прошла в суете. Они взяли пятьсот рублей из тех, что гости положили им на свадьбу, купили софу, шкаф небольшой, стол кухонный, четыре табуретки. Привезли, расставили в небольшой комнатке. Оглядели, радостные, свое первое гнездышко.

— Хорошо! — сказала Галя.

— Хорошо! — обрадовался Иван. — Устала?

— Ага, а ты?

— И я… Иди сюда, — хлопнул он по софе рядом с собой. Она села. Он обнял ее, и они стали, целоваться. Потом она, сидя, устроилась у него под мышкой и стала блестящими глазами снова осматривать комнату.

Борис, Роман и Веня сидели в кафе второй час. Посреди стола много уже пустых бутылок из-под пива скопилось. Говорил Борис, говорил страстно, яростно. Роман с Веней слушали, чувствовали правду его, видели рядом с ним себя неуклюжими щенками. Завел Бориса Веня. Он предложил план ограбления кассира небольшого строительного управления. Она изредка ездила в кассу треста получать зарплату без сопровождающих. Подстеречь в безлюдном месте и ограбить. Роман выслушал нового приятеля без энтузиазма, мрачно: грабить кассиров он еще не созрел. А Борис взвился:

— Ну, Веник! Был ты Веником, Веником и умрешь! И три года тебя не научили!.. Сколько раз я тебе твердил: забудь свои бандитские замашки! Забудь! Оглянись, время-то какое на дворе. Дебилы одни кастетом да ножом по углам размахивают… Деньги вокруг лежат: оглянись да по карманам рассовывай. Кассира грабить! — возмущенно передразнил Борис. — Если мысли такие не оставишь, обо мне забудь… Мы, по крайней мере такие, как я, сейчас самые нужные люди в стране, самые главные фигуры, самые важные. Без нас общество не может нормально жить и развиваться… Не понятно?.. Поясняю! Общество наше вступило в такой период, когда хлебом народ обеспечен, хлеба народ не требует, он у него есть. Требует зрелищ, наслаждений, красивой жизни. А атрибуты красивой жизни во все века и у всех народов неизменны: одежда, комфорт, вино, женщины!.. Общество наше всем этим обеспечить народ не может. Смогло бы, если бы было справедливое распределение материальных благ… Но достичь этого на земле невозможно. Человек несовершенен. И вот наиболее умные люди поняли, в какой период мы вступили, поняли, что требует народ, и быстро сосредоточили в своих руках все, что дает красивую жизнь… Вы видели хоть раз, чтобы в магазине продавались дубленки, американские джинсы, кожаные пальто? Видели? А оглянитесь вокруг, найдите хоть одного человека в этом кафе не в джинсах… Видите. И больше половины — в американских! Пол-Москвы в американских джинсах да в кожаных пальто и в дубленках, а в магазине их никогда не было. Откуда же они взялись?.. Не было, а склады от них ломятся. Дипломаты везут партиями. Икра на складах зеленеет, плесневеет, потому что нас мало, посредников между потребителями и держателями дефицита. Не пойдет же дипломат на толчок продавать привезенные из-за границы дубленки и джинсы. Так он быстро станет зэком. И завскладом не пойдет на толчок… Мы нужны, мы! Энергичные, деловые, изворотливые! Мы! Бизнесмены! Без нас и те, и другие существовать не могут… Мы должны чувствовать себя фигурами. Главными фигурами в игре под названием жизнь! И доказывать это на деле ежедневно, ежечасно!.. Выпячиваться? Нет! Ни в коем случае! Хозяева жизни не выпячиваются… Пусть чувствуют себя хозяевами держатели дефицита. Пусть тешатся. Будем снисходительны к их слабостям. Но достоинства, достоинства терять никогда не надо. К этому я вас зову, такими я хочу вас видеть! И возможности все в ваших руках. Будете вы и при деньгах, и уважаемыми людьми, и неподсудны. Ваша задача: перераспределение материальных благ между, скажем так, нечестными людьми. А такое перераспределение высоко оплачивается. Пока существует дефицит, будем существовать и мы! И неплохо существовать. А дефицит будет вечно. Всегда будут люди, умеющие создать дефицит… Там, где хозяева все и никто ни за что не отвечает, порядка никогда не будет… А ты грабить! Эх, Веник! Дебил!.. Жаль, морда у тебя не интеллигентная, — пожалел Борис. — Все твои инстинкты на ней читаются… Доверия у клиентов не вызываешь, а то бы я тебя на многотысячном деле попробовал… Совершенствуйся ты! Книжки читай, бодрее будь, улыбайся почаще. И с наглостью твоей, ох как жить можно будет… У Романа видок подходящий, но молод, и опыта нет. Не поверят. Надо начинать с малого. Давайте так… Если вы мне доверяете, а вы доверяете мне, иль как? — спросил Борис. — Работать будем только на полном согласии и полном доверии. Иначе нельзя!

— Доверяем, Боря, не тяни. Руки чешутся… Праздника хочется!

— Праздник будет потом. А сейчас за работу! Тебя, Веня, я командирую в Удмуртию на неделю. Будешь расторопным, заработаешь рублей двести… И никакого риска, Веня. Никакого! Выедешь в следующее воскресенье, а в субботу с Романом можете мелким бизнесом заняться, потренироваться в общении с людьми! Поезжайте в ЦУМ утречком пораньше, там всегда какой-никакой дефицит выбрасывают, занимайте очередь несколько раз, где товар подефицитней, и, когда очередь подходить будет, продавайте ее за пять-десять рублей, дефицит покажет, тем, кто сзади и надежду не имеет достояться… Колов по сорок возьмете — не меньше. Каждый день промышлять в магазине нельзя, примелькаетесь!

— Ага, без риска. А мусора. Там их много, — сказал Веня.

Морозец на улице чувствовался, когда выходили из кафе, где было накурено. Туман стоял от дыма. Поэтому воздух на улице показался необычно легким, свежим. Дышать хотелось.

— Поздняя осень! Здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит, — пропел Борис. — Бывайте, мужики! Я тачку ловлю. Любовные дела впереди!..

— И я отчаливаю. Ромишевский, будь.

Домой Палубин приехал в начале двенадцатого. Никогда он еще так поздно не возвращался, да еще выпивши. Но Ира поймет. Он обрадует ее. Давно пора уходить с завода. Там ловить больше нечего… Хватит! Теперь я москвич. Пора в люди выбиваться…

Ира его ждала. Он снимал куртку, она смотрела с упреком.

Утром было морозно. Небо серое, туманное, и намека не было на солнце, но к обеду вдруг очистилось, и в цехе стало светлее, веселее, хотя солнечный свет с трудом пробивался сквозь слой пыли на стеклах окон под потолком. Солнечные дни в Москве редки. Небо почти всегда пустое, однообразное, грустное. Зимние дни, словно долгие сумерки: тягостно, грустно. Солнце радовало, веселило. Ира привычно нажимала кнопки. Пресс, шипя, обрушивался на стальную пластину, замирал на мгновение, тужился, выдавливая крышку с пристуком, отрубал и поднимался, посапывая, довольный, что удачно сделал дело. Наверху затихал и, услышав, как звякнула готовая крышка, упав в железный ящик, снова с шипением рьяно бросался на подставленную пластину. Шипение, стук, звяканье готовой крышки — бесконечный ритм этот сегодня бодрит, и мысли веселее, и кажутся напрасными переживания из-за ухода Романа в официанты. У каждого свой путь, и, может быть, Роман найдет себя в этом деле, а если разочаруется, на завод вернуться несложно.

Были эти мысли и по пути в детский сад. Широкая дорожка в парке извивалась меж деревьев по сероватому снегу. Верхушки деревьев алели. Край солнца еще блестел над сборочным цехом, над крышей с тонким розоватым слоем снега. В детском саду, как всегда, было многолюдно. Слышался смех, плач, возгласы детей, сердитые и ласковые голоса родителей. Много мужчин. Одни вели к выходу детей, другие еще одевали. Воспитательница, худощавая девушка со впалыми щеками и сильно выпирающими от этого скулами, повернулась к Ире, вскинула длинные густые ресницы и сказала, что Соню взял Роман. Ира удивилась. Он должен был сегодня работать допоздна.

Солнце скрылось за заводскими корпусами. Небо насупилось, стало сумрачно и на душе Иры. Почувствовалась усталость. Тревожно опять от неизвестности.

Из комнаты вышел Роман, услышав, как она открыла дверь, взял сумку, поставил на табуретку и начал помогать снимать пальто.

— Отпустили, — говорил он. — Шишка какая-то из Моссовета ресторан на вечер закупила. Его свои официанты обслуживают, а меня домой отпустили, чтоб под ногами не путался…

День был солнечный, и морозец вечером здоровый, крепкий. Дышалось легко. Егоркин бежал по тропинке к лесопарку, слушал, как бодро взрывается скрипом снег под ногами, поглядывал в сторону двадцатидвухэтажного дома слева от парка, не видно ли там бегущей ему наперерез фигурки Наташи. Егоркины жили от лесопарка в двух километрах, а Наташа с родителями чуть подальше, с другой стороны. Бежала она сюда напрямик, петляя меж домами. Иван потихоньку трусил по аллее мимо стадиончика. Снег под фонарями блестел, искорками отсвечивал иней на железных прутьях ограды. За ней — каток. Там всегда малолюдно, тихо. Несколько девочек-подростков да два-три паренька перекатываются из угла в угол. Иван помнил, как в детстве, в деревне, мечтал попасть хоть разочек на городской каток, когда видел в кино бурлящую толпу на льду: музыка, смех, полумрак, луч прожектора, выхватывающий то одно счастливое лицо, то другое. Но этот каток был ярко и равнодушно освещен и пуст, хотя парк был со всех сторон окружен многоэтажками. Иван любил кататься на коньках. Осенью, когда первые морозы прихватывали речку, покрывали прозрачным и гладким льдом, Ванек с ребятами гонял на коньках по потрескивающему ледку. Но на этот тихий каток не хотелось. Смех и веселые крики сюда долетали издали, оттуда, где была горка. С нее катались по льду на фанерках и на скользких пластмассовых листах.

За стадионом, не добегая до горки, Иван и Наташа сворачивали в глубь парка возле засыпанной снегом скамейки под деревом и метрах в десяти от аллеи останавливались на небольшой полянке, начинали разминку. Вечера Большой Тренировки, как называл их Иван, были два раза в неделю. Тренировался он, чтоб не забыть те приемы борьбы, которым научился в армии. В эти дни Галя работала с двенадцати дня и до девяти часов вечера, а в остальные дни — с девяти утра до шести. Бегал в лесопарк Иван и по утрам. Каждый день. Несмотря на любую погоду. Галя не пускала его, когда на улице мело, но он все равно бежал. По утрам он делал обычную пробежку для бодрости, с небольшой разминкой. Наташа узнала о его вечерних тренировках, выследила и прибежала к нему. Когда она в первый раз появилась на освещенной аллее, в темном костюме, в шапочке с помпончиком, пляшущем при беге на ее спине, Иван прекратил тренировку и, тяжело дыша, молча стал ждать ее. Наташа свернула с аллеи к нему, пригибаясь под ветками деревьев, налетела на него с криком: «Защищайся!» — и приемом, который он показал ей летом, кинула Егоркина в снег. Он не ожидал. Сразу понял, что прием отработан. Нельзя им так ловко воспользоваться просто так. Иван вскочил и сделал выпад, будто намереваясь нанести удар. Делал он это медленно, проверял, работала ли она над другим приемом, который показал недавно. Наташа мгновенно уклонилась и снова напала на него. Он легко ушел от удара и засмеялся. С тех пор они тренировались вместе. Иван показывал ей новые приемы и удивлялся тому, как быстро она их осваивает. Он думал, что она их вместе с ним отрабатывает, и не догадывался, что она занимается с группой ребят из Клуба новых интеллигентов.

Назад возвращались вместе, бежали рядом по тротуару, обгоняли редких прохожих. Егоркин всегда делал круг, чтобы пробежаться побольше.

— Не надумал еще? — спросила Наташа на бегу. Она давно уже заманивала Ивана на заседание Клуба новых интеллигентов.

— Что?

Роман Палубин, окидывая взглядом зал ресторана, увидел себя в большом зеркале, увидел, как он ловко лавирует между столами, гибкий, в ладно сидящем на нем черном костюме, белой сорочке с черным галстуком-бабочкой. Роману нравилось смотреть на свое отражение, особенно в такое время, когда вечер в разгаре, легкий голубоватый туман от дыма сигарет наполняет гудящий зал, веселое возбуждение окутывает гостей, передается и ему, но он сдерживает себя, скользит гибко по залу, бесстрастный, но приветливый, улыбчивый, предупредительный для всех. За три месяца, которые он был стажером, Роман научился мгновенно определять, кому из гостей он может понадобиться через минуту, и, не дожидаясь зова, приближался к столу, чтобы в нужный момент быть на месте. Натаскал Палубина Костя Ореховский. У него Роман стажировался. Косте под тридцать, но седина уже тронула его виски, высветила малость смуглое худощавое лицо с быстрыми поблескивающими остро глазами. Когда Костя слушает клиента, большие глаза его потухают, блеск их приобретает оттенок услужливости. Приятный малый! К стажеру своему он отнесся вначале без всякого интереса, сказал: «Смотри. Наблюдай… Глаза есть, голова есть, увидишь — поймешь!» И первый месяц лишь изредка обращался к Роману: «Принеси то, закажи это». А когда Роман просил объяснить что-то, отвечал односложно: «Наблюдай, тренируйся». Но вскоре перелом произошел… В тот вечер Палубин заметил, что блеска обычного нет в глазах Ореховского, беспокойство в них, тоска. И сам Костя вялый какой-то, задумчивый. В коридоре Костя остановил Романа, вечер к концу шел, и буркнул:

— Стольника с собой нет?

Роман машинально сунул руку в карман, хрустнул двумя червонцами, вытащил. Костя взял, повертел и, вздохнув, вернул:

— Не спасет… Стольника не хватает…

И после работы Костя был задумчив, медлителен, не торопился домой сначала, но вдруг засуетился и обратился к Роману впервые за месяц совместной работы:

Гитарист Лева, руководитель ансамбля, с лицом Христа, рыжая реденькая бороденка, большие грустные глаза, объявил последний танец. На пятачке прыгал весь зал, кроме лысого и его молодого собеседника. Роман, извиваясь, петлял меж столов с подносом со стопками грязных тарелок. В двери посудомоечной он сталкивался с Костей и другими официантами, уступал дорогу.

Первыми расплатились отмечавшие годовщину свадьбы. Костя, улыбаясь, положил им на стол чек. Хотел накинуть рублишко, но удержался. Парень с обиженной улыбкой на бледном лице, сосредоточенный на чем-то, хотел взять чек, но молодая жена его перехватила бумажку. Тогда он суетливо сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил коричневый бумажник. Жена его, курносая, раскрасневшаяся от быстрого танца, с точечками пота на лбу и висках, нервновозбужденная, уставилась на мгновение в чек: но, наверное, ничего не увидела в нем, отодвинула к мужу и не удержалась, кинула возбужденный взгляд в сторону компании бородача, встретилась с тем глазами. Щеки ее ярче заалели. Муж, вытаскивая деньги из бумажника, перехватил ее взгляд, ревность всегда удивительно зорка, нахмурился сильнее, сдвинул брови, как от мгновенной боли, мрачно взглянул на итоговое число в чеке и протянул деньги Роману. Другие парень с девушкой за столом приводили себя в порядок или делали вид, что заняты этим: парень вытирал лицо платком, жена его, тоже возбужденная после танца, с озабоченной улыбкой перебирала в сумочке на коленях различные косметические принадлежности.

Палубин сдачу отсчитал до копейки, высыпал на стол перед ревнивым мужем. Парень трешку взял, а рубль с мелочью пододвинул на край стола к Роману.

— Спасибо за вечер, — проговорил он мрачно. — Очень приятно было…

— Да-да! — подхватила жена восхищенным голосом. Она не замечала состояния мужа или не хотела замечать. — Очень-очень!

— Влип? — спросил Костя у Романа, когда они встретились в коридоре возле кухни.

Палубин хмуро кивнул. Неприятно стало, что Костя слышал.

— Как же ты так?

— Вроде солидный мужик… А он жмот оказался.

— Он не жмот! Это такой… такой… — Костя не стал уточнять, какой, по его мнению, Григорий Александрович. — Он в городском управлении торговли работает. Раньше директором мощного гастронома был… Большой человек! Кстати, давний друг Льва Борисовича… Ладно, потом поговорим. Приходи в кухню.

В приемной возле стола секретаря спиной к окну сидел парень. Лицо его было в тени. Сидел он, откинувшись на мягкую спинку кресла и небрежно закинув ногу на ногу. Увидев Егоркину, он улыбнулся радостно и вскочил. Галя только теперь узнала его.

— Борис? Ты зачем…

У него было такое радостное лицо, словно он ждал ее и наконец дождался.

— Как зачем?! Тебя увидеть хотелось!.. Ты так похорошела за эти месяцы. Замужество тебе на пользу… — Борис говорил с восхищением. — Пополнела чуточку. Чудо! А я каждый день тебя вспоминал…

— Странно! — усмехнулась Егоркина и указала на дверь в кабинет Жанны Максимовны. — Люба там?

Вечером Галя рассказала Ивану о том, что Борис, оказывается, сын ее начальницы, рассказала и о разговоре с ней, и они решили вместе пройтись по квартирам задолжников. Когда подсчитали, сколько квартир нужно обойти, засомневались, успеют ли до одиннадцати справиться. В двенадцатом часу ночи неудобно по квартирам шастать. Решили тех, кто не платил два-три месяца, предупредить извещением, бросить бумажку в почтовый ящик, а со злостными поговорить лично.

Днем было пасмурно, изредка сеялся дождь. Снег грязными глыбами лежал только под кустами вдоль тротуара. На мокром асфальте мутные лужи. Сыро, зябко. Дни стали длиннее, но, когда пасмурно, ночь наступает незаметно и быстро. Весь день сумерки, сумерки, и вдруг разом вспыхнули фонари на улицах. Наступила ночь.

До Галиного участка идти минут пятнадцать. Это недалеко. Начали обход с длинного пятиэтажного дома, где половина квартир коммунальные. Там и задолжников больше всего. Первый этаж почти полностью занят служебными квартирами. Жили в них свои люди: дворники, рабочие по дому, водители мусороуборочных машин, диспетчеры. Платили за квартиру они всегда исправно. Посмотрели по списку и поднялись на третий этаж, позвонили. Егоркин волновался: как встретят, что отвечать будут. Но за дверью тихо. Еще позвонили, потребовательней, но и на этот раз никто не откликнулся. Егоркин облегченно вздохнул. Заполнили бланк, сунули его в щель возле замочной скважины и отправились дальше. В следующей квартире лишь после второго требовательного звонка из-за двери шум донесся и ворчливый голос:

— Счас, счас, раззвонились, не терпится им…

Ивану показалось, что женщина видит их сквозь стену. Дверь широко распахнулась. Она, оказывается, была не заперта. Вход в квартиру заслонила полная неопрятная пожилая женщина. Неопрятный вид придавали ей растрепанные волосы и давно нестиранный халат, застегнутый через пуговицу.

На площадке остановились. Теперь куда? Глянули в список. Следующей значилась Николаева Галина Степановна, семидесяти двух лет. «Тезка» — вздохнула Галя. Жила Николаева с четырнадцатилетней внучкой в другом подъезде на третьем этаже.

— Сичас, сичас, сичас, — запел за дверью голосок, и тапки по полу бодро шмыг, шмыг, шмыг. — А-а! Гостечки дорогие! — обрадовалась старушка, увидев Галю с Иваном. — Долгожданные! Заходите, заходите, заходите, — запела она.

Была Галина Степановна маленькая, худая и, видно, очень энергичная и жизнерадостная. Кофточка на ней выцветшая с двумя дырками на животе и с разноцветными пуговицами разной величины. Когда-то кофта, вероятно, была зеленой. Юбка тоже застиранная, серая. В коридоре стоял запах редко проветриваемого запущенного жилья.

— Галина Степановна, мы из жэка, — сказал Егоркин.

— Хорошо, хорошо, проходите. Всем мы рады! Проходите, гостечки, и из жэка, и из милиции, всем рады!

— Девочки, что делается! Ой! — воскликнула Валя Сорокина, врываясь в технический кабинет. Лицо у нее было возбужденное, красное. — Послушайте! — приоткрыла она дверь.

Девчата замерли за своими столами, вытянули шеи. Женские визгливые выкрики донеслись до них, ругань. Дверь вдруг распахнулась, ударила Валю, чуть не сбила ее с ног. В кабинет влетела Люба, секретарша.

— Я боюсь! — округляя в ужасе глаза, проговорила она. — Они сейчас волосы друг у друга рвать начнут. Жуть!

— Кто? Кто? — спрашивала Галя, не понимая, что происходит. Она в последнее время вычитывала, сравнивала перепечатанные отчеты, наряды рабочим оформляла, принимала квартиры. Дел много навалилось, а тут полосой пошли переезды. Люди улучшали жилплощадь, переезжали в новые квартиры. Участок Галин плох был еще и тем, что в пятиэтажки люди надолго не поселялись. Занимали в них квартиры в основном те, кому надо было перебиться два-три года в ожидании хорошего жилья. Пятиэтажки, как гостиницы, только успевай выписывать, принимать квартиры. Прими формально, не заметь, скажем, разбитую раковину — и плати за нее из своих ежемесячных девяноста рублей. Вообще-то, каких там девяноста, вычтут подоходный да за бездетность — и получай семьдесят четыре рубля. Да муж сорок пять приносит, только за квартиру заплатить. Как ни крутишься, на еду с трудом хватает. Поневоле начнешь во всякую щель заглядывать, когда квартиру принимаешь от жильца: как бы что не пропустить, как бы не надул? А каждый жилец уговаривает, уламывает, чтоб приняла без замены испорченных смесителей, разбитых умывальников. Кому хочется оплачивать их? Смалодушничай, прими, а жилец, который въедет в эту квартиру, тебя заставит все заменить. Поэтому в последние дни Гале было не до интриг, которые плелись в жэке. Некогда было следить, как разгорался огонь соперничества между главным инженером и начальником жэка. Поэтому она не понимала, кто скандалит, думала, что опять рабочие по дому сцепились, и пыталась узнать: кто?

— Жанка с Нинкой, — отвечала ей Люба.

— Алло, Ромашка? Привет, везунчик! — Голос у Бориса был радостный. — Ты знаешь, я тебе завидовать начинаю!

— Что такое?

— Ты сколько времени в Москве?

— Год…

— Год? — воскликнул Борис. — Всего год!.. А что же будет лет через пять?.. За год прописка, квартира, теплое местечко…

Первыми на вечеринку к Егоркиным явились Маркины. Николай Сергеевич протянул Ивану коробку с настольной лампой.

— Это вам на новоселье… Чтоб по ночам жене спать не мешал, — подмигнул он Гале.

— Какое там новоселье. Временное жилье… Есть хоть куда друзей пригласить…

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — засмеялся Маркин.

— Тьфу, тьфу, тьфу! — шутливо сплюнула Галя. — Не дай Бог! Здесь такая канонада по ночам. Только уснешь — бабах дверь на улице. Стекла дрожат. Вскакиваешь шальная… Не бомбить ли начали?

На работу Галя шла веселая. Несмотря на то, что вчера они с Иваном допоздна разбирали стол, мыли посуду, Галя выспалась. На улице по-апрельски тепло. Солнце, редкий гость в Москве, прочно утвердилось над домами на бездонном синем небе. Ветерок теплый. На газонах тонкие зеленые стебельки пробиваются. Улицы, тротуары, скверы после Ленинского субботника чистые, опрятные, приятно шагать по ним. И воздух с утра легкий. Егоркина вспоминала вчерашний вечер и радовалась, что он удался. И попели, и поплясали, и рассказ послушали. Хорошо! Она взбежала по ступеням к двери подъезда и вошла в жэк. Он был на первом этаже. Она еще издали услышала, что в техническом кабинете кто-то громко кричит. «Опять ругаются! — усмехнулась весело Галя. — Ругань им в радость! Чудаки!» Перед самым ее носом дверь распахнулась, вылетела Валя Сорокина и мелькнула мимо, видимо, даже не заметив ее. Галя недоуменно проводила ее глазами и вошла в кабинет, где крики не прекращались. Толстушка Лида сидела за своим столом съежившись, красная, вперилась глазами в Асю Деркач, которая стояла перед ней по другую сторону стола спиной ко входу. Ася за одну неделю, как стала главным инженером жэка, изменилась ужасно. Она и раньше бывала ехидная, заносчивая, вздорная. Оскорбить, если плохое настроение, кого хочешь могла. А настроение у нее редко хорошее бывало. Сейчас она стучала пальцем по столу Лиды и орала.

— Девочки, что вы языки чешете, когда когти есть! — громко сказала Галя, стараясь шуткой утихомирить их.

Ася оглянулась и продолжала свое:

— Еще раз хлебало разинешь, кошелка толстопузая, бельмы выколю! — дернулась она рукой с растопыренными пальцами к лицу Лиды. Та отшатнулась, откинулась на спинку стула. — Угрожать она будет… Швабра! Поганка ничтожная!

— Я эти оскорбления Хомутову изложу! — выкрикнула Лида, готовая заплакать.

Григорий Александрович, друг директора Льва Борисовича, снова явился в ресторан. Палубин заметил его, когда он входил в зал в сопровождении двух молодых людей, державшихся чуть позади его, входил неторопливо, как князь в свою дальнюю вотчину, в которой не часто приходится бывать, входил с доброжелательной улыбкой, уверенный в высоком приеме. Роман похолодел, вспомнив свое унижение, стал молить, чтоб сел он не за его стол. Костик тоже увидел Григория Александровича, подлетел к нему, сгибаясь в полупоклоне, и повел к своему столу. Роман вытер лоб салфеткой, но не покинуло его неприятное чувство от того, что Григорий Александрович в зале и, возможно, следит за ним.

Было только начало вечера, седьмой час. В зале тихо. Музыканты еще не пришли. Половина столов пустовала. На них таблички: «Заказано». Воздух пока свеж, прозрачен, не висит пока дымная пелена. Тихий шелест разговора стелется меж столов. Направляясь за салатами, Роман столкнулся в коридоре со Львом Борисовичем. Он быстро шел навстречу не обычной своей важной походкой, а какой-то подобострастной. Лицо его, как отметил Роман, приготовилось улыбаться. Григорий Александрович позвал, понял Палубин и вспомнил, как Костя говорил, что они давние друзья, и подумал: «К другу так не идут!»

Лев Борисович разговаривал с Григорием Александровичем недолго, поднялся, отыскал глазами Палубина, кивнул легонько на вход в служебное помещение, чтоб следовал за ним, и двинулся туда. Роман шел, проклиная то мгновение, когда он решился обсчитать этого жлоба. За два месяца потом какую бы сумму он ни называл посетителям ресторана, никто ни разу не пытался усомниться в его подсчете, ни одного нарекания не было. Из-за трешки поганой столько переживаний. Роман готов был тридцать своих отдать, лишь бы оставил в покое. В кабинете своем Лев Борисович остановился посреди, оглянулся и похлопал Палубина по спине легонько.

— Считай, Роман, тебе повезло…

Такой фамильярности со стороны важного Льва Борисовича по отношению к себе Палубин не помнил и растерялся. Готовился он к неприятному разговору, готовился оправдываться.

Ася Деркач почему-то выделила из техников Галю, стала относиться к ней дружески, особенно после ссоры с Лидой. Галя недоумевала, держалась с ней, как со всеми, приветливо и ровно, задания ее выполнялись так же, как и когда-то Нины Михайловны. Считала, что Деркач для нее главный инженер, непосредственный начальник — и только. А начальников положено по имени-отчеству, и звала ее Агнессой Федоровной. А техники, особенно. Валя Сорокина, упорно обращались к ней по имени. Когда Вале нужно было что-то спросить у Деркач при других техниках, она столько яду в свой тон подпускала, что смешливая толстушка Лида розовела, надувалась, сдерживаясь, чтоб не захохотать, так, что казалось, она вот-вот, как шар, поднимется к потолку.

— Девочки, зачем вы ее дразните? Последнее-то слово за ней будет… Сами себе жизнь усложняете, — говорила Галя.

— Нет. Мы будем расстилаться перед дурой, — горячилась Сорокина. — Она же дундук полный! Я-то ее знаю. Я за нее полгода наряды на оплату дворникам заполняла, научиться не могла. Она ничего не умеет. Вот увидишь, она тебя заставит все квартальные отчеты делать. Ты и свою, и ее работу тянуть будешь… Я, например, хоть расшибись она, буду только свои обязанности выполнять. За нее палец о палец не стукну. Я ей это уже заявила… Главный инженер! — ехидничала Валя. — Хоть бы образование было, а то у меня техникум, а у нее десять классов. И она мной командовать будет! Мой муж шофер, а у нее следователь, значит, ее повышать надо? Я пахать за нее должна, а она по парикмахерским сидеть, кудри навивать. Плевать я хотела, пусть ее муж приходит и работает, если на то пошло…

— Ты доплюешься… Увидишь, она тебя выживать начнет, — сказала Галя.

— Она уж говорила: пыталась заткнуть, мол, а то тебе здесь не работать. А я ей в обратную: ты не боишься, что твой следователь узнает о твоей прошлой жизни, как мы с тобой в девках по мужикам бегали? Узнает, почему ты рожать не можешь. Иль, говорю, про аборт забыла?

Паркетчики стали звать его студентом сразу после того, как бригадир Гольцов, высокий, одного роста с Егоркиным, но плотный, с заметно выпирающим брюшком, привел Ивана в бытовку и объявил, что студент Иван Егоркин будет работать в их бригаде до начала занятий в МВТУ. Имя Егоркина одни не расслышали, другие тут же забыли: студент да студент.

— Кондрашин, шкафчик рядом с тобой свободен? — спросил бригадир.

— Свободный… Иди сюда, студент, переодевайся, — ответил и позвал Ивана невысокий парень со спокойным, чуть грустным лицом. Был он, видно, ненамного старше Егоркина, года на два, не больше.

Иван стал пробираться вдоль длинного стола к Кондрашину. Паркетчики уступали дорогу, прижимались к своим шкафчикам, разглядывали его. В бытовке было тесно. Большую часть занимал стол, сколоченный из досок и обитый сверху оргалитом. На нем лежали газетные свертки с едой, несколько ящиков с инструментом с одного края, виднелись черные костяшки домино.

— Ты возьми его к себе в звено, — сказал Гольцов Кондрашину.

В этот же день Егоркин узнал у Бориса адрес Романа и отправился к нему. Жил Палубин теперь неподалеку от метро «Каховская». Иван блуждал среди многоэтажных однотипных домов, отыскивая нужный. Номера шли не по порядку, и найти дом было непросто. В любом районе Москвы с номерами путаница: или вообще забывают прибить табличку с номером, и крутишься возле дома, гадаешь, тот или не тот, или в таком порядке разбросают номера, что жители микрорайона, десять лет прожившие, скажем, в двенадцатом корпусе, убей не назовут, где стоит тринадцатый, потому что окружают двенадцатый корпуса пятый, шестнадцатый и двадцать восьмой. Делают это работники Моссовета, как шутил Маркин, чтобы развивать сообразительность и находчивость у москвичей. Егоркин в таких случаях действовал методом опроса всех встречных. Не раз убеждался, что даже уверенный ответ прохожего, что нужный дом находится там, не означает, что этот дом там действительно находится. Если еще два-три прохожих подтверждали, значит, на верном пути, но чаще бывало, следующий человек указывал в другую сторону, и нередко прямо в противоположную — и так же уверенно. В конце концов Иван остановился возле двери указанной Борисом квартиры и позвонил. Ожидал он, что откроет Роман, но на пороге стояла Надя, высокая девушка, которая приезжала на новоселье к Палубину с Костей Ореховским в платье с американским флагом, ресторанная проститутка. И Егоркин узнал ее, и она его. Иван растерялся, совершенно не ожидал увидеть ее, а она обрадовалась. Роман рассказал ей об Иване, как о своем приятеле, благодаря которому перебрался в Москву, но характеризовал его как честного дурачка, далекого от реальности, не понимающего, как и чем живут люди, что ими движет, поэтому тропинки их все дальше расходятся. Роман считал, что Иван, блуждая в зарослях в поисках дороги к счастью, не на ту тропинку набрел, в тупик топает, но человек он упрямый, не переубедишь, пока сам не поймет, и, по всему видно, нескоро для этого созреет: черт с ним, его жизнь, а сам он, Палубин, на верном пути, пусть немало испытаний и унижений преодолевать приходится, но когда выберется на большую дорогу, все унижения забудутся. Для счастья и пострадать можно. Роман не подозревал, что Наде не хотелось, чтобы тропинки друзей расходились, поэтому обрадовалась Егоркину она искренне.

— Входи! — улыбнулась Надя радостно.

Иван заметил, что она сейчас проще, естественней, чем была у Палубиных, и от этого приятней. Тогда читалось на лице ее занятие, а теперь приятная девушка стояла перед ним. То ли она тогда держалась так, играла, а в действительности была иной, то ли за два месяца она изменилась.

— Роман здесь? — по-прежнему стоял у входа Егоркин.

— Здесь, здесь, входи! Рома, это к тебе, — крикнула она, оглянувшись.

После собрания Деркач оставила в покое техников. В кабинет к ним заходила редко. Вызывала к себе, если надо с кем-то по делу поговорить. «Затаилась! — говорила Сорокина. — Не оставит она так. Не из тех… Укусит, ох как укусит!» Но было пока тихо, и техники успокоились.

— Галя, к главному, — позвала однажды Люба Егоркину.

Обычный вызов, никто внимания не обратил, только Сорокина спросила у секретарши:

— Как она?

— Веселая…

— Егоркина, тебя Асюля еще не заставила писать отчеты по расходу воды и электроэнергии? — спросила в конце июня Валя Сорокина.

— Пишу, — засмеялась Галя.

— Бедняжка… Нина Михайловна после нас всегда выверяла. А Асюля даже так ни разу не делала. И Нинка всегда сдавала сама, а эта, увидишь, тебя заставит. Хорошо, если сразу примут, но не верю я что-то в это…

Дней десять в общей сложности составляла Егоркина отчеты, а своя работа стояла. Ни главный инженер, ни начальник не дергали ее в эти дни, но дела накапливались. Никто за нее их делать не собирался. Галя нервничала. Приходила на работу и сразу за отчеты. Обход своей территории не делала, не видела, как убирается, как вывозится мусор. Знала, что дворник тридцать второго дома запил, и второй день тротуары не метены, но некогда было бегать искать ему замену. Сидела над отчетами, когда услышала возглас Вали Сорокиной:

— Девочки, Пантелеич к нам! Кто-то пятнадцати рэ недосчитается!

За третий квартал отчеты Галя отказалась делать. Была причина: заканчивала ведомость на капитальный ремонт второго дома. Еле успевала другие дела делать. Ноги по вечерам горели, несмотря на то, что Иван каждый вечер парил их ей и массажировал. Он учился теперь на первом курсе. Приезжал радостный, окрыленный. По-прежнему бегал в парк с Наташей, тренировался. Потом готовил ужин. В ожидании Гали радость съеживалась. Жалко было жену. В последние дни она приходила нервная. Главный инженер вновь пыталась заставить делать отчеты. Галя сопротивлялась упорно еще и потому, что в прошлый раз по отчету получился перерасход воды. У Нины Михайловны всегда выходила экономия. И из-за этого перерасхода жэк с четвертого места в соревновании скатился на десятое. Другие показатели тоже стали не ахти. Люба передала Гале, что Деркач сказала Жанне Максимовне, что это Егоркина что-то напутала, потому, мол, и перерасход. «Раз я путаю, пусть сама хорошо посчитает. Полазает-пощеголяет по подвалам в своем кожаном пальто!» — думала Галя.

Деркач ковырялась над отчетами две недели. Трижды ей возвращали из РЖУ. Говорят, что ее в третий раз там довели до слез. Мало кто верил этому. Деркач и слезы? Она сама кого хочешь доведет. Однако все сроки сдачи отчетов были нарушены. РЖУ из-за этого тоже не успевало сдать сводные отчеты в министерство. Начальник управления Хомутов вызывал Жанну Максимовну и делал ей «вливание». В конце концов виноватой почему-то оказалась Галя. Даже Валя Сорокина, когда атмосфера в жэке накалилась и из-за каждого пустяка стали происходить вспышки, упрекнула Егоркину:

— Чего ты уперлась? Не сбежала бы от тебя твоя ведомость.

— А что же ты не сделаешь? Возьмись и сделай!

— Я не умею.

Борис не один раз говорил им раньше:

— Что вы, дураки, по стольнику в месяц выбрасываете на квартиру. У Романа комната простаивает, законная. Переезжайте и живите!..

Роман был не против. При мыслях об Ире, о дочери родившейся иногда начинало сосать в груди. Нет, назад его не тянуло, с Надей жить проще и легче. Он мог не прийти ночевать, мог вернуться под утро, Надя неизменно встречала его радостно, без упреков. Скажет он, где был, выслушает — не скажет, не спросит. В августе она почувствовала, что станет матерью. Роман не догадывался, как тщательно она выбирала момент, чтобы сказать ему об этом. Кажется, все учла, выбрала, подготовила нежный час, шепнула. Он весел был, ласков и вдруг застыл, помрачнел, сказал:

— Не надо! Рано…

Больше об этом речи не было. Не знал он, скольких мук душевных и слез стоили ей его слова, не знал, что, когда он не ночует, не спит она эту ночь, терзается, что только не представляет, но чаще всего видит его у жены. Не знал он этого и не задумывался. О том, что Ире одной с двумя маленькими детьми трудно, думал. На алименты она, гордячка, не подала. Но он посылал ежемесячно деньги, и значительно больше, чем полагалось. Этим успокаивал совесть. Деньги у него появились, и большие деньги. Леонид Семенович стал бывать изредка в ресторане, не чаще одного раза в месяц, сидел недолго, но оставлял на чай помногу. Роман знал, что, значит, завтра ехать на дачу, идти в баньку. Частенько приходила мысль придушить Леонида Семеновича и сжечь вместе с банькой, но понимал — не сделать этого, слаб. Однажды перед банькой Роман проговорился, что собирает деньги на «жигуленок».

— Галя, как же ты могла подписать?! — с осуждением и негодованием говорила Жанна Максимовна. — Мы тебе разрешили бесплатно жить на складе, вошли в твое положение… Мы хотели дать тебе квартиру к Новому году, а теперь не знаем: как быть? Будешь ли ты встречать Новый год в новой квартире, только от тебя зависит…

— Я считала, что квартиры дает РЖУ, и дает по очереди, — тихо проговорила Галя. Она сидела напротив начальницы в ее кабинете.

— Мы даем, мы! — повысила голос Жанна Максимовна. — И в этом ты скоро убедишься… Завтра будет у нас комиссия из РЖУ, по поводу письма… Всех вас вызовут, и ты скажешь, что факты в письме подтасованы, что письмо написала Сорокина и уговорила вас всех подписать. Сорокиной, видите ли, захотелось стать главным инженером! Деркач сковырнуть захотелось…

— Неправда! — прервала Галя.

— Как неправда? Она перед праздником при всех заявила, что хочет быть главным инженером. Ты сама это слышала!

Галя вечером рассказала Ивану о разговоре с Жанной Максимовной, спросила: что делать?

— Никто не верит… Говорят, что комиссию создают для того, чтобы проучить нас. Скажешь против — Жанна обязательно выселит отсюда…

— А что ты предлагаешь?

— Не знаю… Так — боюсь, а эдак — стыдно!

— Ты как считаешь, в письме правда написана?

Новый начальник жэка Виктор Миронович Мищуков пришел через неделю.

— Сонный какой-то, — высказала свое впечатление о нем Лида.

— Пусть сонный, спокойней будет, от бессонной нахлебались на всю жизнь, — засмеялась Валя.

Глаза у Виктора Мироновича действительно все время были сонные. Сам он спокойный, вяловатый, высоколобый. Залысины делали его лоб большим. Пришел он в жэк из-за жилья. Раньше работал в какой-то небольшой конторе. Девчата быстро узнали, что у Виктора Мироновича месяц назад родился поздний долгожданный ребенок, сын. Не спал папаша ночами, потому и сонные у него были глаза.

Чуть попозже был назначен главный инженер. Им стала молодая женщина из технического отдела РЖУ. Валя Сорокина ее знала. Частенько вместе на обследование по жалобам ходили по квартирам. И начальник, и главный инженер жэка были спокойные порядочные люди. Вначале они с некоторым подозрением и опаской обращались к техникам, побаивались: слыханное ли дело, подчиненные обоих руководителей выжили. Жанна Максимовна и Деркач остались в этой же системе, и при случае свою точку зрения на происшедшее высказывали. Но пригляделись друг к другу руководители и подчиненные, притерлись, и потекла обычная, нормальная трудовая жизнь.

Когда Галя работала до девяти вечера, а Иван получал задание на длительное время, они договаривались встретиться в конторе и вместе идти домой. И обычно в такие вечера они сразу домой не шли, гуляли по тихим улочкам, разговаривали. Если в девять Галя в жэке не появлялась, Иван шел ее встречать. Она всегда говорила ему, в каком доме делает обход.

В тот вечер он ремонтировал выход на кровлю, а она делала обход в тридцать втором доме. Он заменил вывороченную подростками коробку, навесил дверь, подогнал, прибил петли для замка. Торопился к концу, не успевал к девяти. Пришел в жэк в самом начале девятого. Гали не было. Техники закончили работу и расходились по домам, сказали ему, что она не приходила. Он оставил инструмент и вышел на улицу встречать.

Сумерки опускались на Москву. Небо темнело. Дни в последнее время стояли солнечные. Трава на газонах поднялась, масляно зеленела под загоревшимися фонарями. На деревьях листочки появились. Пахло весной, зеленью, лесом. Слышались пьяные голоса, вскрики, смех, изредка и песни вспыхивали то тут, то там. Майские праздники прошли, но для многих праздники продолжались. Пьяный разгул, приумолкший чуточку в начале года, когда рьяно стали бороться за дисциплину, снова оживлялся, поднимал голову. Иван начал волноваться, когда стемнело, а Гали не было. Хотелось выскочить из квартиры и ждать ее на улице, и он часто выскакивал, прислушивался, вглядывался в сумрак. Надолго она никогда не задерживалась.

В конце концов Егоркин не выдержал, завернув за угол, неторопливо двинулся по дороге под арку по направлению к тридцать второму дому. Отсюда она должна возвращаться в жэк.

У Гали вечер складывался удачно. Она обошла пятнадцать квартир. Не часто случалось такое. Спускалась с пятого этажа, закончив обход без десяти девять. На втором этаже услышала музыку в квартире, в которую она час назад звонила, но никто не открыл. В ней она давно не была и решила заглянуть. За десять минут управится. Позвонила. Открыл парень лет двадцати трех. Веселый, ухоженный. Увидел ее, обрадовался почему-то, засмеялся, пригласил:

— А как же книгу обхода взять?

— Схожу да возьму.

— Может, с участковым пойти?

— Один схожу… Я к ним входить не буду. Вынесут…

— А если…

Везли Егоркина в следственный изолятор в милицейском фургоне с зарешеченными окнами. Иван сидел на жесткой скамье, смотрел сквозь железные прутья в окно на серые, понурые стены домов — было пасмурно, — на людей, идущих по тротуару. Некоторые, увидев милицейский фургон, провожали его глазами. Видел и Егоркин раньше такие фургоны, думал, что в них только преступников возят. А теперь он преступник! Неужели он преступник? А может быть, он и есть преступник. Ведь сломал руку человеку, челюсть выбил. А что было делать? Отдать жену на поругание? Получить табуреткой по голове? Или нож в бок? Преступил ли он допустимые пределы самообороны? Если преступил, значит, преступник… Как теперь там Галя одна? Надо сказать ей, пусть немедленно к родителям переходит. Квартиру вот-вот должны дать. Теперь не дадут, он преступник. Галя жена преступника. А экзамены в институте. Все, теперь исключат из института, придет бумага из милиции, и исключат. Как доказать, как добиться правды?

Машина остановилась, милиционер поднялся, произнес строго:

— Приехали.

Иван взял свои вещи и спрыгнул на асфальт.

Оформляли недолго. Потом повели по коридорам, по гулким железным ступеням на второй этаж. Иван шел и лихорадочно думал, как вести себя в камере, как поставить, чтоб не унижали? Как обойтись без конфликтов? Он вспомнил, как кто-то, кажется, Маркин, рассказывал, как один парень попал в камеру и чтоб его приняли за своего, как только оказался в ней, сразу кинулся к окну, вскочил на подоконник, стал трясти решетку, орать: гады, менты проклятые, за что упаковали! После этого его уважать стали, но прозвали орангутангом. Иван вспомнил блатные слова, которые слышал до этого, но всплывали в памяти только известные каждому школьнику словечки из кинофильма «Джентльмены удачи»: «пасть порву» да «редиска». Остановились возле железной двери, звякнули, громыхнули запоры, и Егоркин оказался в большой камере, вдоль стен которой стояли двухъярусные нары, а посреди три стола. Обитатели камеры — а их, как показалось Егоркину, было не менее двадцати человек — отставили свои дела, разговоры и с любопытством смотрели на него.

Галя, прочитав записку мужа, не спала всю ночь, рыдала. Утром ее покачивало. Осунулась, глаза мертвые, круги под ними с желтизной. Стояла у зеркала, закрашивала круги, щеки, чтоб скрыть их матовый цвет, а душа ныла, ныла. Но как ни гримировалась, как ни старалась держать себя в руках, вести естественно на работе, техники заметили ее состояние, спрашивали, что случилось. Она отмахивалась: ничего страшного, старалась улыбаться. Но улыбка выходила мертвая. В коридоре ее встретила Люба и зашептала:

— Я все знаю!.. Я попробую тебе помочь. Будь вечером дома, приду не одна…

Галя обрадовалась. За любую соломинку готова была ухватиться, любой надежде рада. Даже не спросила, с кем придет Люба. В обеденный перерыв она ездила в тюрьму, узнала, когда можно передачу привезти. Теперь думала, что, может быть, надежду привезет.

А Люба добавила с сочувствием:

— Ты знаешь, кого он избил? Мамаша того, кому руку сломал, заместитель председателя райисполкома. Она за любимого сынка гору в пыль сотрет. Но она не так страшна. Отец хозяина квартиры, ему Иван челюсть свернул, директор ресторана, страшный человек! Да, влип Иван!.. Но ты не бойся, может, что сделаем…

Под утро она проснулась от тяжести во всем теле. Было темно. Галя чувствовала, что Иван лежит рядом. Облегченно выдохнула: сон приснился ужасный. Будто была она на обходе и напали на нее хулиганы, а тут Иван прибежал, отбил ее, но хулиганы посадили его в тюрьму. Скверный сон! Что же так все тело болит? Неужели она напилась вчера? Где они были с Ваней вечером? — стала вспоминать. Но ничего не вспоминалось. Она обняла Ивана, прижалась к нему и потихоньку прошептала: «Ой, тяжко как!» — «Спи, спи!» — пробормотал Егоркин, отворачиваясь. Раньше он ее на грудь к себе укладывал, не отворачивался, если она ночью просыпалась. Где же они вчера были?

— Ванечка, почему ты маленький стал? — прошептала она сонно.

— Усох, спи!

— Ну и спи! — легонько толкнула она его в спину, отвернулась и уснула.

Проснулась, когда было уже светло. Ощущала она себя так, будто ее всю ночь палками били. Лежала спиной к мужу, чувствовала его теплую ногу. Шевелиться не хотелось. Снова вспомнился скверный сон. «О, Господи!» — пробормотала она и сказала вслух.

Суд Егоркина состоялся в среду. Везли его к зданию районного суда в том же самом темно-зеленом милицейском фургоне с зарешеченными окнами. День такой же пасмурный был. Моросил дождь. На улицах было малолюдно. Торопливо проплывали зонтики. Иван жадно смотрел на свободных людей, на мокрые стены и думал, с какой бы радостью пробежался бы он сейчас под дождичком. Черт с ним, пусть не оправдают, лишь бы условно дали, лишь бы быть на свободе. А может быть, не прав дядя Степа? Может, бывает, что и оправдывает суд? Дядя Степа говорил: если попал под суд, прав или не прав, срок обеспечен. Наши суды не оправдывают. Судьи считают, что невинные люди под суд не попадают. Большинство судей женщины, не разумом судят, эмоциями. И Егоркин загадал, если будет судья женщина, не оправдают, мужчина — оправдают.

Вылезая из машины, огляделся, не видно ли близких возле подъезда. Никого не было. Волновался, хотелось поскорей увидеть Галю, Варюньку.

— Во, смотри, сразу видно, матерый бандюга! — услышал он женский голос и оглянулся. Неподалеку возле газетного киоска стояли две пожилые женщины и смотрели на него. Говорила та, что попроще.

— У, смотри, зыркает, так и зыркает! Дай ему в руки нож, пойдет крушить…

Егоркин усмехнулся про себя горько. Обидно стало и больно, слезы выступили. Подумал, шел бы на его месте Леонид Семенович, с уважением глядели бы.