то был прекрасный, теплый день начала августа 1576 года. Ласково и мирно сияло солнце над Харьюмаа, окутывая землю прозрачной золотистой дымкой. Но вид самой местности не радовал сердце и не ласкал взор: поля, заросшие сорняками, в большинстве — чертополохом, заброшенные сады и виноградники, развалины разоренных мыз, храмов, пепелища деревень, разбитые дороги, запущенные кладбища с разграбленными склепами — вот что тогда представляла собой местность Харьюмаа. Большая часть этой некогда богатой и цветущей земли за восемнадцать лет войны превратилась в немую пустыню, а немцы и поляки, русские и шведы, совершая сюда набеги, ревниво поглядывая один на другого, расхищали жалкие остатки ее прежнего благосостояния.

По ухабистой, изрытой колеями дороге, ведущей из Таллина в Пайде, ехали верхом четверо молодых всадников в одежде немецкого покроя. По одежде этой, красивой и добротной, по крепким рослым коням с упитанными боками, по богатой сбруе и роскошным седлам, а главное — по манерам благородным любой путник мог бы догадаться, что едут по дороге господа, рыцари. Настроение у них, как видно, было преотличное. Они оживленно говорили, подтрунивали друг над другом, смеялись.

Один из них казался особенно весел. Его румяное лицо, скорее несколько глуповатое, чем простоватое, так и сияло, как бы соперничая с его огненно-рыжими волосами и усами. Этот молодой рыцарь ни на минуту не давал покоя своему великолепному жеребцу: то колол его шпорами, то подхлестывал хлыстиком, принуждая постоянно вырываться вперед. Рыцарь этот временами что-то напевал, а завершив куплет, болтал без умолку и сыпал шутками; причем сам смеялся собственным шуткам громче всех. На лице у него можно было прочесть то неисправимое легкомыслие, которое позволяло иным помещикам и горожанам Ливонского орденского государства хотя бы на время забывать о тяготах и бедствиях страшной войны, то легкомыслие, что так часто удивляло русских. Прежнее орденское государство, — гроза соседей, карающий меч, всегда направленный против язычников, — распалось под ударами войск московского царя, много людей было убито, немало замков захвачено, поместья и деревни уничтожены, и будущее Ливонии оказалось скрыто за черными грозовыми тучами, которые шли и шли, и не только с востока, и не виделось им конца… Однако, несмотря на все тернии и ужасы войны, в укрепленных городах люди жили полной жизнью, и как только немного утихал грохот сражений, владельцы мыз возвращались из городов в свои поместья, восстанавливали то, что можно было восстановить, справляли свадьбы, устраивали пиршества и совместные молебны, как будто снова наступила веселая и беззаботная жизнь орденского времени. И тут только обнаруживалось, какие неисчислимые богатства накопили немецкие помещики в течение четырехсот лет, какие сокровища добыли они силой и безраздельной властью над коренным населением страны — над ливами, куршами, эстами. Исконным населением, поливавшим землю ливонскую потом и кровью… Ни военные неудачи, ни безумные пиршества не могли эти накопленные богатства окончательно истощить…

Но вернемся к нашим молодым рыцарям. Мы уже говорили о легкомыслии иных господ, что не хотели ни в чем отказывать себе даже в тяжкое военное время, и веселились они, и чревоугодничали, и наряжались, и тискали крестьянских девок, и вообще вели себя так, словно не давило на них бремя воинских поражений, словно не колола глаза, не угнетала повсеместная разруха, словно бедствия некогда благословенного остзейского края не тяготили их… Однако у рыжеволосого юнкера

— Помните, друзья, — воскликнул веселый юнкер, — что на своей свадьбе я трезвых голов не потерплю. Тот из вас, кто на закате солнца еще будет ясно помнить свое имя, мне будет недруг. У того, предупреждаю, лоб познакомится с дном моей кружки… Прежде всего напоминаю об этом тебе, Дельвиг, — обратился он к одному из своих спутников, явно выглядевшему немного серьезнее других. — Ты всегда ходишь повесив нос, тебе какая-нибудь книжонка милее дружеской попойки. А сейчас ты еще и завидуешь мне!.. Будто я не догадываюсь: тому причиной моя прекрасная Агнес.