Не знаю, много ли, если человеку стукнуло 27. Я считаю субъективно, — много. Это, по-моему, такой возраст, когда надо переходить от слов к делу, иметь за душой «нечто», вроде твердой почвы под ногами, чтобы стоять крепко и не сбиваться с пути. Раньше эта мысль сидела во мне не словами, а чувством. Я завидовал Гайдару, который в 15 лет… Завидовал Добролюбову, который в 25… Это чувство копилось, копилось и, р-раз, родилось убеждение. В один прекрасный день. Мне тогда стукнуло 27. И я сочинил такую фразу: «…мне надоела трепотня».

Не знаю, как там на других студиях, а на нашей «трепачей» хоть отбавляй. Вообще-то я не против того, чтобы поговорить, но говорить так, как «трепачи», не хочу. Конечно, если бы ТВ не было новым искусством, то к нему «трепачей» примазалось бы меньше. Но к любому новому искусству, пока люди «разбираются» в нем, всегда примазываются проходимцы и жулики, и ТВ здесь не исключение. К тому же студий развелось по стране видимо-невидимо, по последним данным, около ста сорока.

Не знаю, как на других ТВ, но у нас работают многие из тех, кто не смог работать в газетах, а на ТВ держатся лишь потому, что тут легче скрыть свою бездарность…

И вот в один прекрасный день я не пошел на 36-й. «36-й» — это небольшой магазинчик, где за 36 копеек можно выпить стакан вин, и потом «почирикать» об искусстве, послушать трепотню, в которой каждый умнее всех и слушает только себя даже во время пауз. Я не обобщаю, боже упаси!.. И на 27-м году жизни, когда я с головой влез в телевидение, кибернетику и историю нравственности, мне, конечно набили оскомину. «Не все», а как раз те, кто с пеной у рта требуем с меня «деньги, деньги, деньги…» за равнодушно, только ради денег сделанный материал о мире, совести, о войне или дружбе.

Я бы не платил за передачи на эти темы ни копейки, чтобы проверить, ради чего они на самом деле делаются, и вообще такие пер. — дачи надо делать бесплатно. Тогда, наверное, «трепачи» перестали бы браться за такие темы. Иного выхода я не вижу, потому что в кино прокат фильма определяется кассовым сбором, а за ящик, именуемый телевизором, платят один раз.

У реки Якутами Ооно обернулся и увидел нагую женщину, вся кожа с нее слезла и несгоревшим оставалось только то место на талии, которое раньше было закрыто поясом. Все нагие, черные, с облезшей начисто кожей. Тысячи людей испарились, а десять человек, которые шли по мосту, оставили свои тени, навсегда отпечатанные на перилах и покрытии. Улицы были завалены обгорелыми черными трупами…

Можно читать, качать головой, сжимать кулаки, скрипеть зубами и очень нравиться себе: ах, какой я хороший! Ведь возмущаться по такому поводу — это же благородно. А можно сказать, что «иногда надоедает читать про „это“», у меня в редакции так и говорят. Можно обозвать кого-нибудь за эти страсти-мордасти ребенком. «Детство — это несерьезно…» Детство — это несерьезно?.. И я бы с удовольствием дал сейчас по морде какому-нибудь мошеннику, который читает такое и чувствует себя «непричастным». Стоит дать, даже если он не имеет к «этому» прямого отношения. Любой мошенник имеет какое- то отношение обязательно. Дайте мне какого-нибудь мошенника!..

Помню панно Маруки. Павильон стоял в большом зеленом парке, рядом с детской площадкой, я привел туда всех друзей, но сам второй раз смотреть не мог, не полюбуешься, а не поднимая головы, чтобы не видеть панно, дошел до столика, расписался в книге отзывов, попросил, как многие, чтобы панно показали мошенникам, и долго сидел на скамейке у павильона, смотрел на детей, они прыгали через скакалку, их в павильон не пускали. Так же, как смотрю сейчас. И мне не хочется, чтобы с меня срывали кожу. Я очень люблю себя и боюсь порезать мою босую ногу о бутылочный осколок. На пляже битого стекла много…

Волны набегают белыми ниточками.

У самого края воды, боком к реке, стоит девушка.