Ах какая сирень повсюду! Какая зелень на деревьях юная! А воздух! Буквально – не надышишься! И отовсюду запахи и звуки детства: весенняя земля благоухает, река плещется, пароходик пыхтит, временами подавая уморительные сигналы.

Елена Михайловна уже отошла от вокзала на изрядное расстояние, когда принялась наслаждаться бурной майской весной маленького неведомого дотоле русского городка. На вокзале об удовольствиях не могло быть и речи: противоестественная для такого местечка толчея и суетня привели столичную жительницу в ужас, ибо сразу подскочили мысли о воровстве, грабеже и разбое. Разумеется, собираясь в дорогу, она приняла положенные меры предосторожности – паспорт и командировочные деньги таились в трусах, в специально пришитом на такой случай карманчике. Елена Михайловна весь путь от Москвы до места назначения животом чувствовала благодатное тепло жизненно важного документа и денежных знаков. Однако в сумке тоже имелись ценности, которые к телу не прикуешь: мобильный телефон, например, или футляр с очками для чтения, без них она никуда, ничего не прочтет, не разглядит. Пропадут очки – пропала и командировка. Лупа еще мощная при ней, блокнот с адресами и пометками. Вырвут сумочку из рук, и вся дорога зря.

Раньше жулики сочетали свое нечистое искусство с своеобразным благородством и сочувствием: ценности заберут, а ненужное подкинут обокраденной жертве, а то и непосредственно к отделению милиции доставят. Сейчас родная земля наполнилась чужаками без роду, без племени, хлынувшими разбойничать на бесхозных бескрайних просторах. Все для них тут не свое, ненавистное, никого им не жаль, за десятку зарезать готовы, и душа их не дрогнет, и покаяния не дождешься, потому что мы для них всего лишь добыча бессловесная на охоте, как белка или заяц: покричит-покричит перед смертью, затихнет – и можно шкуру обдирать, радуясь удаче.

На вокзальной площади происходило светопреставление. Смугломордые чужаки несли свою тарабарщину, вопили зазывно исконно-посконные российские цыганки с цыганятами, обещая сказать судьбу и требуя подать деткам на кусочек сухаря. И над всем этим нечистым разноцветьем – куполом высился незатейливый, но доходчивый русский мат, до отвращения густо пропитанный похмельными испарениями. Жизнь кишела червями, как в выгребной яме. Казалось, спасу не будет от этой чумы.

Без всякой надежды продралась Елена Михайловна сквозь привокзальное похабство, держа курс на виднеющиеся издалека кресты храма. И – надо же! Не прошло и десяти минут, как станционные впечатления оказались напрочь забытыми, и нахлынула почти навеки почившая, почти утраченная радость бытия, охватила сумасшедшая вера в будущее счастье. Будто ничего еще и не начиналось. Будто все еще впереди.

Музейное здание открылось перед ней внезапно. В таком великолепно-щемящем ракурсе, что слезы подступили и сердце нерасчетливо-бешено заколотилось в груди, как в пору первой забытой любви. Словно и не проскрежетало над родиной убийственное столетие, словно не подверглась она поруганию, насилию и разграблению. Все: и бело-лиловые гроздья махровой сирени, и прозрачно-розовокожие березы, и новая, только развернувшаяся, листва векового дуба, и просторный луг, и широкая река с песчаным берегом, и радующий гармонией очертаний дом с двумя флигелями – все говорило о незыблемости и вечном покое.

«Если бы так было в раю!» – подумалось Елене Михайловне.

И сразу она решила: что бы там за жалкие экспонаты ни обнаружились, что бы там за ерунда ни хранилась, этот не тронутый ублюдками кусок русской земли она обязана защитить любой ценой. Лишь бы все осталось как есть.

С крыльца приветливо махали две трудно различимые фигурки. Она медленно поднималась к вершине холма, с каждым шагом все явственней ощущая присутствие неземной благодати.

– С приездом! Добро пожаловать! Легко нас нашли? – Низкий глуховатый женский голос звучал вперемешку с высоким мужским тенорком.

Все стало абсолютно ясно с музеем: спасать, хоть бы и ценой собственной жизни! Как сделал некогда его основатель. И хитростью, и криками, и посулами, и высшими авторитетами, и сердцем собственным, и днями положенной на все это жизни – на такое не жалко. И можно бы уже уезжать восвояси, чтоб драгоценное время не истекло понапрасну. Но командировку Елене Михайловне выписали на три дня. Иначе – что за инспекция такая? И ей самой очень хотелось задержаться. Долгие светлые вечера, соловьи, весь счастливо-покойный весенний трепет сулили исцеление и оживление утрамбованной в городской асфальт душе. И когда еще! Да и будет ли вновь такой миг в ее жизни?

Вечером пили чай на веранде. Белые крашеные полы, белый стол, стулья, тонкий белый фарфор – ничего лишнего, все просто, как полеты во сне. И обещанные разговоры под птичьи трели.

– Папа был женат в юности. На исключительно красивой девушке. Знаете, такой декадентский брак: она в Париже или в Тоскане, он в Берлине или в Петербурге. Переписка бурная. Тысячи писем. И все сохранились, все здесь. От нее к нему.

– А его к ней? Пропали, конечно? – сокрушилась Елена Михайловна.

– Нет, целы. Ее правнуки хранят. Недавно сюда наведывались. Так и осела она под Флоренцией. На смену эфемерному браку в письмах пришел другой, вполне естественный брак с деторождением, домохозяйством, требовательным мужем. Но переписка их заглохла потому, что письма перестали доходить, а то бы, верно, до глубокой старости отчитывались друг другу: «Милый Федичка…», «Ненаглядная Любочка…»

И ведь действительно: ночной ее отдых никто не потревожил. Ничто не нарушило покой музейных обитателей.

Проснулась она счастливой, полной ожидания, как в детстве, когда каждое утро после пробуждения жадно таращилась в обступающий мир естественная уверенность в том, что сегодня, именно сегодня, сбудется то самое, необыкновенное, ради чего и затевалась вся жизнь.

Елена Михайловна лежала, ощущая свежесть крахмального белья и улыбаясь, глядя в окно.

Так просыпалась она на даче много-много лет назад. Просыпалась – и сразу видела листву, перепархивающих с ветки на ветку птиц, синеву неба. И если уже не спала сестра, приключения закручивались тут же. Они, погодки с сестрой, заводили друг дружку с пол-оборота, достаточно было подмигнуть или кивнуть: начинай, мол, поехали.

Одно время каждое утро начиналось с умственных усилий: говорить весь день, по условиям игры, разрешалось только на одну какую-то букву. Легче всего, ясное дело, на «п». На «о» – тоже ничего себе.

Все у них шло ровно и гладко. Даже без предрекаемых со всех сторон ужасов подросткового периода обошлись. Спокойная семейная жизнь не способствовала диким бунтам, безобразным истерикам. У всех постоянно находились дела поважнее и поинтереснее. Лена с упорным прилежанием занималась своим всепоглощающим искусствоведением. Мария поступила в иняз. Перед самым ее восемнадцатилетием произошло незначительное событие, почему-то радикально изменившее дальнейшее течение всей их семейной жизни.

Однажды Маня ехала домой на метро после трудного студенческого дня и многочасового сидения в библиотеке. Рядом громоздился жирный дядька в милицейской форме, таращился. Потом заговорил. Откуда, мол, едет, где ей выходить. Маня вежливо отвечала. Тучный приставучий дядька тоже ехал «с института», как он изволил выразиться. К Мане это не имело ровным счетом никакого отношения. Она даже не поворачивала головы в его сторону, отвечая на вопросы случайного малоприятного человека.

Приближалась ее станция. Она поднялась выходить. Жиртрест тоже встал. Пояснил про удивительное совпадение. Дошел с ней до ее дома. Попросил телефон. Маня извинилась и отказалась называть номер. Родители строгие, не приветствуют. Так она объяснила.

– Ага. ПЫнятно, – кивнул мент. И пошел себе своей дорогой.

И что в этом ничтожном эпизоде могло хоть как-то насторожить и растревожить? Да ничего. Он и забылся меньше, чем через полминуты.

Наверное, каждый человек с раннего детства знает про себя все. Только боится или не хочет к себе прислушаться. А если растешь с братьями-сестрами, то прислушаться часто и вовсе не получается, потому что приходится равняться друг на друга, играть в общие игры, делиться одеждой, есть одну и ту же еду, радовать душу одинаковыми впечатлениями.

И все-таки люди вырастают разными.

Лена про себя чувствовала, что ей не нужно мотаться с места на место, получать новые впечатления от разных стран, морей и гор. Для полноты ощущений красоты мира ей с малых лет хватало картин. Даже репродукций. Иной раз и не красочных, а черно-белых. Она порой даже не отдавала себе отчет, в цвете ли была картинка в книге. Она все равно в ее восприятии расцвечивалась, втягивала в себя, рассказывала так много, что оторваться никак не получалось. Эту способность дочки к долгому сосредоточенному умиротворяющему разглядыванию первым заметил папа. Именно он приносил ей книги, которые делали ее счастливой.

Маня, если случалось приболеть, горевала, что пропустит школу, что придется одной дома куковать, требовала любимые книги, чтобы скрасить недомогание, – «Винни Пух и все остальные», «Малыш и Карлсон» и прочие радостные и волшебные истории, казавшиеся ей прекрасной и вполне досягаемой явью.

Лена, заболев, была несказанно счастлива. Она могла остаться одна, спокойно и вдумчиво рассматривая любимую книгу. Несколько лет не расставалась она с «Великой живописью Нидерландов», смакуя каждую деталь репродукций. Портреты оживали под ее взглядом, беседуя с девочкой, собачки лаяли и виляли хвостами, бутоны цветов распускались, наполняя комнату ароматом. Лена уверенно и бесстрашно перемещалась в другое время, в другой мир, в другую страну. Она расспрашивала художников, и те отвечали ей, призывая внимательно вглядеться и самой понять, как получилась и как была задумана та или иная деталь.

– Пожалуйста, женись на мне!

Ведь ты любишь меня, да? Точно? Любишь-любишь? Честно?

Я не могу больше одна, не могу.

Почему мы не можем всегда быть вместе? Я понимаю, понимаю. «Всегда» – слишком емкое слово. Никогда не говори «никогда». Никогда не говори «всегда». Это не человеческие категории. Это абсолют. Ты прав. Прав. Да.

И вот именно поэтому – женись на мне. Мы же не вечны. Сколько можно ждать? Год, два, три, четыре…

Снарядили Елену основательно. Афанасия вынесла серый балахон, резиновые черные сапоги, давно потерявшие свой лаковый галошный блеск.

– Вот, накиньте. Это пыльник моей мамы. Реликвия. Вы уж, наверное, такие одеяния и не видели.

– Видела, – улыбнулась, как милому сердцу доброму знакомцу, Елена, глядя на старенькое пальтецо. – У нас на даче несколько таких висит. От бабушек остались. Мы в них летом по грибы ходим. Такая спецодежда.

Она с готовностью оделась и переобулась. И правда: в туфельках на каблучках по лесным дорожкам далеко не уйдешь. Да и в костюмчике городском в ночном лесу выглядела бы она более чем неуместно. То ли дело пыльник! Он любую женщину превратит в не привлекающую ничье внимание бабку. И это замечательно.

– Мама у меня крупная была. Ростом вы схожи. А вот объемами… Две такие, как вы, войдут, – улыбалась Афанасия, наблюдая, как старое заношенное летнее пальто изменило их элегантную столичную гостью.

Проснулась она от утреннего холода, разом отчетливо вспомнив, где провела ночь.

Светало. Еще не было шести утра. Ноги ее ужасно затекли, спину ломило. Такое с ней прежде бывало в самолете после долгого перелета. Надо заставить себя встать, размяться и отправляться в путь.

Лес теперь шумел совсем иначе, чем ночью. Звонкие птичьи трели приветствовали наступающее утро. Ветер совсем стих.

Лена приказала себе подняться. Хорошо, что ее никто не видит сейчас! Пыльник в ошметках подсохшей глины, платок съехал чуть ли не на нос. А причесочка под платком наверняка достойна ее нынешнего наряда. Почистить бы зубы, водички бы попить, умыться. Где там! Ничего, дойдешь и так, какая есть, сказала она себе. Она подняла с земли рюкзак и застыла.

Ей внезапно показалось, что к утренним лесным звукам примешивается что-то новое. Будто лошадка скачет. Неужели правда? Или ей просто показалось?

– Бабуль! Приехали! Просыпайся!

Лена вздрогнула, открыла глаза, не понимая, где она, какую бабулю тут заставляют проснуться и куда это они приехали.

У бортика тележки стоял ее дед-спаситель, протягивая ей руку, чтоб помочь вылезти.

Платок ее совсем сполз на глаза, пока она спала. Ну и вид наверное сейчас у нее! А, пусть. Так даже лучше. Ей в данный момент выгодней пребывать в роли одинокой несчастной бабки. Спросу меньше. И церемониться не придется. У бабок свои границы возможного. Говори, что пожелаешь, выгляди, как получится.

Она выбралась из повозки и оглянулась. Дед повел лошадку к длинной бревенчатой постройке. Конюшня, догадалась Лена. Там, наверное, и мерин стоит, на котором в Москву поедут. Она улыбнулась, представив, как на них будут смотреть в Москве, когда они вольются в общий поток дорожного движения. Мерин, телега, дед в ватнике. Да и она… Не менее живописное создание.

– Я женился в восемнадцать лет. По невероятной любви. Ну, сама знаешь, как в восемнадцать лет бывает. Каждый день как последний. Все, что захочешь, вынь да положь. Прямо сейчас. Иначе – дайте пистолет, застрелюсь. Смысла жить не осталось. Мы с Ленкой, женой, учились в параллельных классах. И на школьном вечере она меня пригласила на белый танец. Я и танцевать-то не умел. Но пошел. Ну и все. Прилипли друг к другу. Как школу еще закончить удалось, сейчас даже не понимаю. Теперь говорят: гормон бурлит. Зов плоти. Наверное, так. Такой зов у меня был, что ночами не спал. Думал только о ней. Остаемся вдвоем, успокаиваюсь. Могу передохнуть. Расходимся по домам – конец жизни. У тебя так бывало?

– Я даже не знаю. Надо подумать, – Лена старательно пыталась вспомнить, что испытывала, когда влюблялась в шестнадцать-семнадцать лет.

– Значит, не бывало. Такое бы не забыла. Это как напасть. Вирус. Пока не прогоришь, на поправку не пойдешь. В общем, мои были в шоке. Ее родители, естественно, тоже. Те во всем винят меня. Мои – ее. А нам плевать. Мы одни против всего света. Зато вместе. Как мне восемнадцать стукнуло, тут же пошли в загс. Она-то на полгода старше меня, страдала от «разницы в возрасте». В общем, на первом курсе поженились. Родителям сказали постфактум: поздравьте, мол, мы муж и жена. Конечно, обида была – страшное дело. Но сейчас я знаю: именно потому, что так все сложилось, и стал я настоящим мужиком. Мы же жить к папам-мамам не пошли. Мы комнату нашли съемную. А за комнату – плати. Иначе вышвырнут тебя. Я поначалу пристроился грузчиком. Вагоны разгружал ночами. Но быстро понял, что глупо это – гибнуть под тяжестью тюков, а потом и жена тебе не в радость. Голова человеку зачем-то дана. Вот я и стал голову использовать. Тем более время было удачное для этого. Когда знаешь, что от тебя зависит твоя собственная жизнь и жизнь любимой женщины, это стимулирует будь здоров. В общем, покупал, перепродавал, снова покупал. Все, что придется. В стране ничего не было, все хватали на ура. К нам тюками, на вес везли с Запада тряпье. Барахло страшное. Купишь за копейки тонну варенок (джинсы такие были). Расправишь, отгладишь – шик, зашибись. Продаешь. Прибыль была – даже не верится сейчас. Стократное увеличение! Купишь за рубль, продашь за сто. Просто сбывшийся сон Буратино о Поле чудес.

Главное, у меня еще принцип был: жену к этому не подпускать. Она у меня оставалась принцессой. Я все старался ей доказать, что не зря она тогда меня на белый танец позвала. На все ради нее был готов. Тем более мы были неопытные сопляки, дорвались друг до друга, как маньяки, – ну и забеременела она в скором времени. И я только об одном всю беременность страдал, что наступит время перед родами, когда ее иметь нельзя будет. И от этого хотел ее, не переставая. Каждый раз, как последний раз… Так и дожили до самых родов, и не заметили, когда уже нельзя.

Родился сынище. Здоровенный. Такого отковали – пять кило почти. Солидный парень. Жрет и спит. На мне теперь двое. Плюс я сам. Крутился без устали. Зато за год денег на квартиру набрал. Да на какую! У отъезжающих на ПМЖ тогда за смешные деньги можно было купить почти дворец. Ну, наши предки – и мои, и ее – зауважали. И зажили мы со всеми в мире и согласии. Каким-то чудом закончил институт. Не до него мне было. Но тут уж Ленка суетилась. Из принципа. Пока я деньгами ворочал, она дипломы писала: себе и мне.

– Лена, вы добрались до Москвы?

Афанасия! Опередила.

Лена приготовилась рассказать о своем ночлеге, уверить, что сейчас ее повезут домой, что скоро-скоро все будет в полном порядке и в соответствии с их планами. Но как только она произнесла: «У меня все замечательно, не беспокойтесь, в Москве я буду очень скоро», Афанасия перебила ее:

– Ваш сон сбылся. Случилось…

– Что?! – крикнула Лена, боясь услышать ответ. – Неужели пожар? Неужели подожгли?

– Что у тебя случилось, можешь толком объяснить? – донесся до нее, будто издалека, голос Алексея.

На секунду мелькнул у нее страх даже перед ним. Кто знает? Кто его знает? В лесу повстречались…

Но мысли эти даже взбудораженной прошедшим разговором Елене показались абсурдными. Его же Маня знает – вот кто! Он дружит с Маней и Свеном! Он – свой. И вполне сможет помочь. Хоть чем-то.

Она довольно кратко, но емко, что у нее обычно очень хорошо получалось, когда речь шла о серьезных безотлагательных делах, совершенно откровенно рассказала о своей командировке, о музее, о миссии собственной по спасению двух главных музейных шедевров и о происшествии прошедшей ночи.

– Ну, ясное дело: «Сгущалась тьма над пунктом населенным, В ночном саду коррупция цвела…»

[22]

– заметил Алексей. – Да, храбрые вы тут вокруг меня собрались, ничего не скажешь. Ну, что? Давай думать вместе. Адвокат у меня есть. Толковый, честный. Не перекупят, если что.

– Приехали, бабуля!

Лена проснулась от этих слов и улыбнулась.

Алексей улыбался в ответ.

Ей хотелось бы ехать и ехать рядом с ним, неважно куда.

– А мы где, дедуля? – поинтересовалась она, вздохнув о своем.

Она и ночевать решила у Мани. Сил не оставалось ехать домой. И завтра столько дел.

Свена-старшего не было в Москве. Маня, как в детстве, прискакала в пижаме в гостевую комнату и плюхнулась рядом с сестрой. Они впервые за день остались наедине, а столько всего надо было рассказать, обсудить!

– Я ведь еще когда хотела вас познакомить! – удивлялась Маня. – А вы сами нашлись – это же чудо!

– Чудо, конечно, что в лесу повстречались. Удивительно, какие бывают совпадения и случайности. А с другой стороны в чем тут чудо? Я по работе была в командировке. Это разве чудо? А он у себя живет, в родовом гнезде. Тоже ничего чудесного. Ведь так?

– Но вы ж не на вокзале и не в музее познакомились! А в лесу. И чудо знаешь в чем? Я тебе скажу. Оно из его характера происходит. Чудо в том, что он перед бабкой остановился. Что он бабке бродячей предложил в тележку залезть и даже до Москвы довезти. Вот это – да, чудо. Он человек редкий. Просто хороший человек.