Без толпы не обходится ни одна казнь. Вздернут ли на кое-как оструганном столбе нищего бродяжку-вора, соберутся ли на радость всему народу рубить головы знатным пленникам-канарцам, когда их вожди снова, как случается почти каждый год, нарушат договор и возьмутся отвоевывать себе новые территории вглубь от восточного побережья, – толпа всегда будет здесь, и будет глазеть, и переговариваться, и двигать восторженно челюстями, пережевывая чужие мучения, как будто вкус чужой смерти на языке заставляет ее полнее ощущать свою собственную жизнь.

Но сегодняшняя казнь была особенной, и толпа собралась ей под стать. Ни на площади, ни на соседних с нею улицах не нашлось бы и пяди свободного места. Казалось, не только Эбрак, престольный город тидира Дэйга, но и весь Лиандарс счел своим долгом явиться сюда. Под хлещущим дождем, что в любой другой день мигом вынудил бы их забыть обо всем и искать укрытия, на ветру, что заставлял хлопать и биться по ветру тидирский штандарт и рвал покрывала с женских голов, по щиколотку в вязкой грязи, толпа продолжала расти, хотя, казалось бы, это уже невозможно. Люди взгромождались друг другу на плечи, поднимали на руки детей. Люди смотрели.

Рольван ненавидел толпу даже в лучшие дни. Сегодня его ненависть выросла до таких размеров, что почти заглушила все прочие ощущения. Даже нуднейшую головную боль после вчерашнего затяжного ужина, на котором он втроем уничтожили, пожалуй, целый бочонок густого ячменного эля, не считая вина, которое буквально лилось рекой: платил за все Торис. Жалование этого веселого гиганта, выданное сразу за три месяца, ушло в одну ночь. В следующий раз угощать придется Рольвану. Гвейр, как всегда, раскошелится последним и будет подолгу вздыхать над каждой монетой – дело привычное.

Если отвлечься от головной боли и шума толпы, от привычных будничных мыслей, помогавших сохранять спокойствие перед кошмаром сегодняшнего дня, оставались тоска и жалость. Тоска, потому что происходящее на площади было слишком жестоким, но изменить ничего было нельзя. Жалость к золотоволосой фигурке, приближавшейся к ступеням эшафота с гордо поднятой головой, в сопровождении, все еще, своих придворных дам; к пожилому тидиру на троне, чье лицо свела судорога боли, но рука, готовая подать знак, не дрожала; но больше всех, острее всех – к старику в алом с серебром одеянии, принимающему последнюю молитву осужденной. Подносящему к ее губам божественный символ, расцветшие в знак мира меч и копье, произносящему негромко какие-то слова – утешения? Сожаления?

Рольван отер рукавом лицо, дождь тут же намочил его снова. Да, это прозвучало бы странно, но из всех присутствующих вызывал сочувствие именно он – старый, но все еще крепкий мужчина в праздничном епископском облачении. Тот, чьи старания больше, чем старания самого тидира, и привели к сегодняшней казни. Кто выполнил свой долг и продолжал выполнять его – Кронан, старший епископ Лиандарса.

В сказаниях и песнях, известных, несмотря на запреты священников, всем и каждому в Лиандарсе, дрейвы неизменно представали повелителями лесов, обитателями дубовых чащ. Деревья были их друзьями и слугами, способными, если верить совсем уж невероятным историям, при случае даже отправиться вместе с ними на войну. Пробираясь заросшими тропами к лесному святилищу, бывшему когда-то давно главным местом дрейвских собраний, Рольван сполна оценил эти легенды. Выглядевший поначалу вполне мирно, этот лес вскоре превратился в настоящие дебри, темные даже в полдень, непролазные везде, кроме неведомо кем проложенных тропинок, путанных и переменчивых, как женское настроение.

Два следопыта, похожие между собою, как близнецы, хоть и не состоящие даже в отдаленном родстве, определяли направление по каким-то им одним понятным приметам. Рольвану приходилось верить им на слово – сам он давно бы уже заблудился. Правда, эти двое до сих пор ни разу не подводили и отряд привык им доверять.

Дождь, ливший без остановки целую неделю, наконец утомился и стих. Неаккуратные серые клочки еще пробегали по небу, гоняемые переменчивым ветром, но солнце уже набирало силу и воздух был теплым, летним, каким и положено быть воздуху центральной части Лиандарса в преддверии праздника святой Дасты. В лесу было влажно и душно, как будто нагретая земля торопилась избавиться от лишней влаги, отдавая ее воздуху.

Ехали шагом, растянувшись двумя длинными цепочками; то и дело приходилось спешиваться, чтобы пробраться под сплетением нависших ветвей, обогнуть топкое место в клочках желтых прошлогодних камышей или перевести лошадей через скопление полусгнивших поваленных стволов. Временами казалось, что движутся они без всякой дороги, потом исчезнувшая было под завалами или на берегу очередного ручья тропа появлялась снова, а раз или два даже Рольвану, не слишком внимательному, удалось разглядеть на ней человеческие следы. Следопыт подтвердил: здесь совсем недавно проходили пешие и направлялись они прямиком к старинному святилищу.

К вечеру влажный полумрак сменился почти непроглядной тьмой. Выбрав более-менее сухое место в стороне от тропы, стали лагерем. Костров не разводили, лишь растянули между деревьями пологи на случай дождя и выставили часовых. В седельных мешках нашлось достаточно еды и людям, и коням. Вскоре голоса зазвучали громче, не без помощи содержимого объемных кожаных фляг, наполненных в последней из таверн, встретившихся им на пути прочь от обжитых мест. К разговорам то и дело примешивался смех и обрывки непристойных песен.

В путь выступили уже на закате, болезненно-мутном из-за вновь заслонивших небо туч. Ехали медленно: на носилках, сооруженных из тонких осиновых стволов, стонал и метался в беспамятстве Эранд. Игарцис с отчаянным видом кусал губы – он ничем не мог помочь.

Пленники оставались по-прежнему безмолвны, только младший все кидал по сторонам свои яростные взгляды. Обоим связали руки и усадили на коней, которых теперь хватало с избытком. Того, что вез старика, вел за повод Торис, а младшего – беспрестанно бормочущий молитвы Крахнен.

Дождь то переставал, то принимался моросить снова, несильный и нехолодный, но раздражающий. На сердце лежала тяжесть. Все молчали, и в молчании этом особенно четко выделялись звуки: хруст и хлюпанье под копытами, стоны Эранда, шепот Крахнена. Рольван поймал себя на том, что мысленно повторяет за ним слова молитв. Он думал о тех, кто остался лежать под свежим курганом на лесной поляне. Они выступили в этот поход с шутками и смехом: преступники-дрейвы, изгои, отверженные богом и людьми, представлялись им законной дичью, да и были ею. Но и загнанный зверь иногда разворачивается и кидается на своих преследователей. Рольван знал, что удивляться тут нечему, но все же ощущение несправедливости случившегося грызло его сильнее с каждым шагом, и он с трудом удерживался, чтобы не отдать приказ убить пленников.

Когда ехать дальше в темноте стало невозможно, остановились на ночлег. Ужинали тем, что отыскалось в мешках, и огонь развели ради того, чтобы отогнать ночную тьму, а не для приготовления пищи. Поужинав, по общему согласию вознесли молитву – в поминовение павших и ради выздоровления раненных. Эранд не приходил в себя, и невозможно было понять, становится ли ему хуже. У Рольвана в плече как будто ворочали раскаленный вертел.

Почти против воли он велел дать пленным хлеба и воды и ничуть не огорчился, когда те с презрением отказались. Торис, неугомонный, как всегда, несколько раз пытался с ними заговорить, но получал в ответ лишь глухое молчание. Тогда пленников снова привязали к деревьям и оставили в покое, только молодой Альдранд заворожено таращился на них, да мрачнел с каждой минутой набожный Крахнен.

Таверна при въезде в деревеньку у излучины реки – приземистое строение из грубого камня, с ветхими хижинами-службами вокруг, внутри оказалась восхитительно теплой и уютной после целого дня под моросящим холодным дождем. Хозяин, плотный, неуклюжий на вид, криво подпоясанный поверх фартука пестрым кушаком, вытер усы и не спеша покачал головой.

– Нет, благородные господа, одиноких всадников у нас не останавливалось. Эрг наш, да хранит его Мир, вместе с тидиром, говорят, воюет на севере, и его люди с ним, а кроме них какие здесь всадники? Им у нас искать нечего, да и тракт-то основной мимо идет, а мы на отшибе. Купцы, бывает, заворачивают, да они поодиночке-то не ездят, особливо теперь, с этими-то делами, – и он размашисто, с каким-то торопливым рвением осенил себя божественным знаком. – Да еще в том месяце тидирские дружинники были, вот так-то. Двадцать как есть человек, благородные господа – все пиво выпили. А одиноких давненько не видали, кто ж в наше время в одиночку-то ездит? Тут за ограду-то по вечери боязно в одиночку выйти, теперь, сами знаете…

На последних словах этой речи, которую Рольван терпеливо выслушивал, в завешанную меховым пологом дверь вошел Торис, а за ним Твилл с похудевшими в дороге сумками.

– Не конюшня, а развалина, но крыша не течет, – сообщил Торис. – Овса насыпали вдоволь, я сам проследил. Теперь хорошо бы и нам корм задать.

Хозяин при этих словах почему-то очень обрадовался.

Так и вышло, что темнота застала трех всадников скачущими по дороге на юг. Дождь перестал, и темнота казалась белесой от поднявшегося тумана. Лес обступал дорогу глухой непроглядной стеной. Сова, спрятавшись в ветвях, провожала их долгими насмешливыми криками – птица обмана и предательства, потерявшая когда-то, если верить легендам, человеческий облик в наказание за свою неверность. Демоны, пришедшие из тех же древних сказок, что и изменница-сова, скалились им вслед из темноты. Ждали своего часа.

Когда восток окрасился алым и сразу, как по команде, навалилась усталость, остановились – дать краткий отдых себе и лошадям. Несколько часов чуткой дремоты в десяти шагах от дороги, и снова в путь. Долго такую гонку не выдержать ни людям, ни коням, но Рольван знал, что долго и не придется. В нем будто проснулось чутье, как у гончей собаки, которая, еще не видя зверя, чувствует его присутствие, предугадывает его рывки и знает, что осталось немного. Теперь он был уверен, что Гвейр не свернул с дороги и уже не свернет, не сможет уйти от своей судьбы, от возмездия, которое заслужил. В ножнах звенел и пел меч.

Погода улучшилась, и целый день, подгоняя коней, они согревались и обсыхали в теплых солнечных лучах. Все время всматривались вперед, каждый миг ожидая увидеть на горизонте двух всадников, но повстречали лишь несколько крестьянских подвод да пастуха, перегонявшего через дорогу ленивое стадо пестрых коров. Дважды видели возле ручьев отпечатки подков двух лошадей и один раз те же самые отпечатки на тропе, уводящей прочь от дороги вдоль узкой лесной прогалины. Кроме них, по тропе долгое время никто не ездил, и следы во влажной земле были видны отчетливо. Гвейр со своим спутником проехали здесь, но вскоре тем же путем вернулись на дорогу. Немного подумав, Рольван свернул на тропу.

То, что сперва показалось естественной прогалиной, в действительности было скорее просекой, сделанной давным-давно и уже порядком заросшей. Дубовая поросль, окруженная зеленеющими зарослями терновника и жимолости, густела по обе стороны тропы, которая вскоре изогнулась вокруг лесистого холма и вывела к озеру, похожему на небольшую круглую чашу. Посередине озера высился остров – десяток шагов каменистой земли и один-единственный стоячий камень. Гвейр со спутником были здесь: судя по следам, один из них спешился и ждал на берегу, пока другой побывал на острове и вернулся обратно.

– Что они там забыли? – спросил Торис.