…Близкий взрыв швырнул его на землю, щедро сыпанув сверху комьями высушенной летним зноем глины, от ударов которых весьма слабо защищала вылинявшая от пота, побелевшая на спине гимнастерка. Рядом, коротко и страшно вскрикнув, упал в пожухлую степную траву еще кто-то из бойцов, атакующих позиции двенадцатой пехотной дивизии. Вслед за выворачивающим душу свистом в десятке метров поднялся еще один дымно-пыльный фонтан, и еще один, и еще: сегодня румынские минометчики пристрелялись куда лучше, нежели накануне. Ну, или не румынские, а, что куда более вероятно, подошедшие к ним в усиление немцы. И несколько сотен метров, отделявших вражеские окопы от линии обороны 31-го стрелкового полка Чапаевской дивизии, превратились в практически непреодолимую полосу изрытого взрывами, простреливаемого насквозь пространства.

Застонав, он поднялся на колени, блуждающим взглядом отыскивая отлетевшую в сторону винтовку. Подтянув за ремень верную трехлинейку, с трудом принял вертикальное положение — приложило его все-таки неслабо — и побежал вперед. Окопы неожиданно оказались ближе, нежели казалось до атаки, и, перемахнув через невысокий бруствер, он оказался внизу, увидев в метре ошарашенного румынского солдата: песочно-желтый мундир, рыжие ремни портупеи, смешная «двурогая» пилотка.

Привычным, отработанным до автоматизма движением послав вперед-назад увенчанную штыком винтовку, он перепрыгнул через поверженного противника — умрет бедняга не сразу, тонкий четырехгранный штык при ударе в живот, как правило, растягивает это сомнительное удовольствие примерно на час — и рванулся дальше по ходу сообщения. Первого встречного, оказавшегося каким-то унтер-офицером, он опрокинул прямым штыковым ударом и, коротко со смаком хэкнув, добил, уже упавшего, ударом приклада в лицо. Отбросив в сторону творение царского капитана Мосина с заляпанным кровью и неприятными на вид серыми комками мозга прикладом, выдернул из привешенных к поясу ножен трофейный штык от германской «98К». Вот так как-то оно лучше! Винтовка в узком окопе — то еще оружие, а вот штык не подведет. Кстати, интересно, хоть кто-то из ребят рискнул пойти следом? Да, впрочем, какая разница? Им все одно не понять того, что он должен сделать… и для чего все это, собственно, затеяно. Вывернувшийся навстречу румынский пехотинец прервал его размышления — и тут же сдавленно охнул, принимая в грудь плоский штык и оседая на утрамбованную подошвами грубых солдатских ботинок глину. Светлый мундир потемнел, быстро пропитываясь кровью. Вот и хорошо, вот и патрон, как говорится, сэкономил. Эх, ему б сейчас автомат — хоть родной ППД, хоть немецкий «38/40» — уж он бы тут такой концерт отчебучил, по заявкам, как было принято говорить в этом временном кластере, радиослушателей! Вот только где ж его взять, тот автомат? Родное командование едва-едва винтовками для них разжилось, и то не для всех, ну, а трофеи? В лучшем случае, можно рассчитывать на чешские ZB образца 1924 года, а то и на куда более раритетные экземпляры времен Первой мировой, например, австрийские Манлихеры

Размышления снова прервались, на сей раз по причине обнаружения сколоченной из неструганых, не успевших даже потемнеть сосновых досок двери блиндажа. Неплохая находка. Ну, сейчас порезвимся! Перехватив штык лезвием к себе, он ударом ноги распахнул хлипкую дверь. Царящая в блиндаже полутьма после яркого летнего солнца показалась почти абсолютной темнотой, однако солдат вовсе не собирался ориентироваться только на собственные глаза. У тренированного человека, как известно, есть и иные органы чувств… Достаточно того, что он знает — их в блиндаже трое: два румынских офицера и один немецкий. Последнее — особенно приятно и в каком-то смысле даже перспективно: есть шанс разжиться чем-нибудь огнестрельным для дальнейшего вояжа по тылам противника.

Молодой, но так и не успевший состариться город был мертв уже больше двадцати лет. По заросшим травой и кустарником улицам не ездили автомашины, во дворах школ и многоэтажек не играли дети, в пустых окнах домов не загорался вечерами свет, не играла музыка. Из предусмотренных проектом пятидесяти тысяч жителей ныне здесь обитало лишь несколько сержантов и прапоров-вэвэшников дежурной вахтовой смены, непонятно что и от кого охранявших, да бессчетное множество самого разнообразного зверья, от безобидных белок, одичавших кошек и лошадей до переселившихся из близлежащих лесов волков и диких кабанов.

Но истинным хозяином города, конечно же, был ветер. Вездесущий, всезнающий и всепонимающий, он изо всех сил пытался вдохнуть в него хоть какое-то подобие жизни. Сквозь давным-давно выбитые окна ветер врывался в пустые квартиры, аккуратно складывая в углах покинутых комнат пожелтевшие, свернувшиеся в трубочки фотографии, скрипел дверями рассохшихся от времени шкафов, трепал вылинявшие занавески, шелестел страницами чудом уцелевших газет и журналов. И, словно разуверившись в своих силах хоть на миг оживить навечно покинутые дома, тоскливо завывал в шахтах застывших между этажами лифтов. А затем, устав плакать над растворившимся в жарком радиоактивном мареве той давней весны прошлым, уносился прочь. Туда, где надгробным памятником возвышалась над городом уродливая пирамида Саркофага.

А ведь совсем недавно, всего каких-то два с небольшим десятилетия назад, это был не просто город-спутник могучей современной Станции, а построенный в одной отдельно взятой советской республике маленький социалистический рай. Город будущего, город детей и роз, город покорителей мирного атома. Высокие зарплаты, молодые — средний возраст под тридцать лет — жители, отдельная квартира у каждой семьи, практически нулевой уровень преступности, сосновый бор за городской чертой, полные продуктовые и промтоварные магазины.

Затем было преступно затянутое на целые сутки изгнание из рая, официально названное «временной эвакуацией в связи с неблагоприятной радиационной обстановкой». И взбесившиеся рентгенометры, насчитывающие тысячи микрорентген на крышах домов, и сотни — внутри квартир. И страшный термин «зона абсолютного отселения». И двадцать лет разрушения и звенящей пустоты. И сводящие с ума граффити на стенах брошенных домов — словно негативные отпечатки былой, доатомной, жизни. Фигурки детей, животных, раздирающие душу и сердце надписи…

Мирный атом нанес удар, оставивший после себя пятьдесят пять тысяч квадратных километров зараженной, непригодной к жизни земли; территорию, равную по площади территории современной Бельгии.