«Касторп» (а скорее,

«Пра-Касторп»)

Павла Хюлле возник из одной фразы «Волшебной горы», где упомянут гданьский эпизод жизни героя романа, четыре семестра проучившегося в политехническом институте тогдашнего Данцига. На всякий случай я проверил, не мистификация ли это, однако нет — во второй главе мы читаем: «Когда он начал свое путешествие, во время которого мы с ним познакомились, ему шел двадцать третий год. Позади остались четыре семестра, проведенные им в Данцигском политехникуме, и еще четыре — в механических высших школах Брауншвейга и Карлсруэ; он только что одолел основные экзамены — правда, без особого блеска и торжественных тушей, однако вполне прилично».

Я с опаской ждал «Касторпа». Хотя идея рассказать о гданьском житье-бытье «ничем не примечательного молодого человека» настолько хороша, что едва ли не очевидна, а для ее воплощения трудно себе представить более подходящего автора, чем Хюлле, книга вполне могла оказаться подавленной авторитетом первоисточника — романа, не только важного с историко-литературной точки зрения, но и просто-напросто любимого многими, в том числе и современными, читателями, о чем свидетельствует количество переизданий. Берясь за роман, я, кроме того, испытывал суеверный страх, подобный тому, какой мы испытываем, отправляясь смотреть экранизацию любимой книги: а не помешает ли встреча с героями в мире, порожденном воображением иного свойства, нашему общению с оригиналом? «Касторпа» я прочитал. С огромным удовольствием.

Полагаю, успех романа Хюлле обязан легкости — той самой легкости, которую Итало Кальвино прославляет как один из столпов литературы. Хюлле решился — воздавая должное автору «Волшебной горы» — соблюсти благотворную дистанцию. Правда, книга полна аллюзий, отсылающих читателя к оригиналу (в «Касторпе» есть персонажи, соответствующие паре Сеттембрини — Нафта, карнавальная вальпургиева ночь превратилась в новогоднюю оргию, эпизод со скончавшимися обитателями санатория, чьи тела увозят на санях для бобслея, отражен во сне Касторпа, и т. п.). Однако Хюлле довольно свободно обошелся с биографией своего героя (его дед, сенатор Ганс-Лоренц, назван Томасом, как герой «Будденброков», а слуга сенатора носит имя библейского Иосифа!) и не ограничился умелым подражанием манновскому стилю, обратившись к совершенно иным образцам. Например, мы легко обнаруживаем в книге элементы детектива или шпионского романа, благодаря чему действие развивается необычайно живо, чего, казалось бы, трудно было ожидать от приквела «Волшебной горы». Даже любители английского черного юмора найдут тут кое-что для себя, а именно: макаберную историю вдовы поручика императорского гусарского полка и ее страшноватой прислуги — историю, которую можно бы озаглавить «Старый джентльмен должен исчезнуть»

В «Касторпе» описан спор, предмет которого — противопоставление искусства Шуберта искусству Вагнера. Хюлле, как поклонник Шуберта (тут они с Манном, вероятно, не сошлись бы), скорее бы высказался в пользу виртуозности автора «Зимнего пути» — недаром он избавляет своего героя от излишне мучительных страхов и безумия. И в финале не отправляет его — в отличие от своего великого предшественника — в грозный и опасный мир. Нет, он отрывает перо от бумаги, едва описав в нескольких фразах, как Касторп смотрит на реальный Гданьск, по которому маршируют коричневорубашечники и из которого Красная армия изгоняет немцев. Автор предпочитает навсегда оставить героя в литературном Гданьске («Так давай же, Дружище, садись на свой замечательный велосипед, и пусть эта улица навсегда останется Твоей»), перебрасывая мост между belle époque и современностью над гекатомбой новейшей истории. Для Хюлле важнее отдаться радости сочинения детально продуманной «вариации на тему», нежели (что и хорошо!), подобно автору оригинала, со всей серьезностью исследовать эпохальные конфликты. «В те минуты, когда царство человека кажется мне обреченным влачить тяжкое бремя, у меня возникает желание, будто Персей, улететь в иное пространство» (Кальвино).

Я считаю, что глубокий, хотя и слегка ироничный поклон, который Хюлле отвешивает Манну, последним был бы воспринят с пониманием. Как никак, сам Манн позволял себе с иронией относиться к таким каноническим текстам, как библейская история Иосифа и его братьев или средневековые легенды о Григории VII. Поймут ли и простят ли это читатели? Я, во всяком случае, простил.