Как будто он вынырнул из тумана, внезапно стал видимым красивый корабль

{3}

. С широкой желто-коричневой, расчерченной черными дегтярными швами носовой частью и ненарушимым порядком трех мачт, с выступающими реями, косой штриховкой вантов и такелажа. Багряные паруса были свернуты и привязаны к рангоутным деревьям. Два маленьких буксира, пришвартованных к кораблю сзади и спереди, подвели его к причальной стенке.

А у причала уже ждали три компетентных господина, умеющих точно выразить суть дела. Трехмачтовое полнопарусное судно. Поверхность парусов — больше трех тысяч квадратных метров. Старый Лайонел Эскотт Макфи, эсквайр, проживающий в Хебберне на Тайне

{4}

, построил корабль из тиковой и дубовой древесины. Чудак он, этот Макфи: человек, укорененный в другом столетии. Но — гений кривых линий. С помощью нескольких таблиц и гигантских, самостоятельно изготовленных лекал вычерчивал он на плотной белой бумаге формы шпангоутов. И это было грандиозное зрелище: как одна конструкция порождала другую. Работая, мастер высовывал язык, испытующе прищуривал глаза, сразу же отмечал красивыми штемпелями, где потом понадобятся медные болты, где какие-то брусья нужно будет прорезать и соединить друг с другом «ласточкиным хвостом». Компетентные господа умели потолковать о подобных вещах. Можно было понять — так они это описывали, — что трюм корабля представляет собой несравненную плотницкую работу. Тяжелые продольные балки, еще сохраняющие вид древесных стволов, врезаны одна в другую, плотно прилегают одна к другой, соединенные — практически без швов — болтами: выступающие поперечные балки принимают на себя вес гнутых деревьев — корабельных ребер.

Два таможенных чиновника присоединились к компетентным господам. Покачивали головами, давая понять, что и сами они в курсе происходящего. Они, мол, поддерживают связь с высшими инстанциями, и у причала не может произойти ничего, что не снискало бы их полного одобрения. Если же и случается что-то, за что они не несут ответственности, если порой им по уважительным причинам приходится молчать, то все же в них сохранилось достаточно человеческого, чтобы не довольствоваться чисто формальным исполнением обязанностей. Так что они знают все закулисные стороны и отдаленные цели любых деловых контактов, имеющих место в гавани. И только железная клятва о неразглашении профессиональных секретов и неисчерпаемая система должностного этикета удерживают их от того, чтобы делиться своими знаниями с кем ни попадя при каждом удобном случае. Как бы то ни было, они выразили согласие с компетентными рассуждениями трех случайных господ и намекнули, что у них тоже есть свое мнение относительно выдающихся целей, которым мог бы послужить такой корабль.

— Хотя, — заметил один, — багряные паруса — это как-то подозрительно.

— Да-да, — добавил другой, — а блоки талей, между прочим, — из зеленовато-бурого бакаутового дерева

Море, с его дивным ароматом, обступило корабль. Паруса были подняты. Судно шло по ветру. Море и небо казались черными. Огни большого купола горели, мерцая, в бесконечных далях. Их холодный блеск, разрушая или возвышая сердце, приносил обманчивое чудо поучительных мыслей. Миллионы людей (кто знает, не поступают ли так и животные) по ночам подымают свои непостижимые глаза вверх, потом возвращаются к себе, в томящуюся одиночеством или робко надеющуюся грудь. Они видят себя избранными или проклятыми. Либо даль остается для них такой же недостижимой, какой прикидывается. Не может пробиться сквозь чадные испарения их испорченной крови. В какие-то иные часы бури перекрывают грохотом нашу земную марь. Но теперь сверху моросила лишь сверкающая роса одиночества.

Вальдемар Штрунк взглянул на часы. Полночь. Первый штурман уже стоял наготове, чтобы сменить его на капитанском мостике.

— Доброй ночи, — сказал Вальдемар Штрунк и спустился по трапу.

Возле рейлинга он различил темную фигуру суперкарго.

— Еще не спите? — спросил Вальдемар Штрунк.

Итак, чувственные впечатления Густава были приведены в согласие с нормой. Общие и самоочевидные законы ни в одном пункте не искривлялись. И обращение к принципу полезности привело, пусть и ценой значительных усилий, к великолепному результату. Сплин одиночки оказался безосновательным. Речь ведь идет о большом начинании или о крупной сделке; в любом случае — о человеческом намерении, которое, как и все другие, встроено в процесс экономического развития или

развивающего обмена.

Это тоже — один из кирпичиков цивилизации, а может, и

прогресса.

Густав задумался о последнем слове. Но все-таки улыбнулся, уже после того как задумался. Щелкнул языком, и ему сразу представились быстрые жилистые руки негров, заворачивающие саго или ореховую кашу не в бумагу, а в пальмовые листья. Однако молодой человек не учитывал такие обстоятельства (или: духовные

издержки),

как, например, жаркая коричневая кожа африканцев, наверняка имеющая и специфический запах. Он ведь видел такие картины только

как уже свернувшуюся кровь,

в книгах

{26}

; да и торчащие вперед груди полуобнаженных молодых женщин и девушек знал лишь

как бумажную реальность…

Корабли выходят в безграничный простор океанов. В парусах есть что-то от размаха крыльев мудрых птиц. Кажется, будто за них цепляются облака. Если только плавание не имеет целью злостное нападение на беззащитных, оно уже само по себе добронравно…

Густав наслаждался этим триумфом разума. Он, еще совсем недавно

слепой пассажир,

чувствовал себя включенным в корабельное сообщество. Он представился членам экипажа, с каждым выкурил по сигарете. И теперь стоял на палубе, позволяя солнцу отбрасывать от него тень и думая то об одном, то о другом преимуществе хорошего корабля. А еще он думал: возможно — где-нибудь — неведомая человечья плоть, пряная и неодолимо притягательная, словно покрытая ворсом спина лошади, прижмется к его телу… Что и станет плодом этого путешествия… Тихое пение парусов наколдовывало далекий берег. Сладкую хвалебную песнь

бренному.

Непохожую на выхолощенное бездыханное звучание планетных орбит.

Эллена поняла происшедшую с Густавом перемену лишь отчасти. Она находила, что

Корабль с темными раздутыми парусами плыл, как и прежде, над безднами, прикрытыми водой

{43}

. Разве что воздух непривычно долго полнился легким кружением. Новый день будто пытался превзойти триумф обычного белого света: он был ясным и холодным, высветленным серебристым мерцающим сиянием. Все предметы на палубе казались грубыми, безобразными, не соответствующими едва заметным колебаниям воды и ветра. Прежде чем наступил вечер, теплые струйки пара заструились вдоль бортов корабля. Непостижимо быстро блеклый холод смешался с этими теплыми испарениями. Стены тумана придвинулись вплотную. Облака, почти неразличимые, уже падали с высоты, будто обволакивая корабль клубами дыма. Мачты и паруса чудовищно выросли. Еще недавно горизонт был мерой всех вещей. Теперь область видимого резко сузилась. Корабль,

творение людской руки,

одиноко парил в туманном море, с Земли он низвергся

{44}

. Верхушки мачт исчезли в

бесконечном.

Вокруг парусов цвета запекшейся крови

{45}

бушевало стремительное белесое марево. Порой носовая часть судна ныряла в тучи и исчезала из поля зрения людей, в ее существование оставалось лишь верить. Вода океана, словно вязкая тина, липла к корпусу корабля.

Эллена и Густав стояли у рейлинга. И всматривались в возвышенные картины, порождаемые процессом конденсации. Иллюзия уединенности, пребывания

вне пространства

чрезвычайно успокаивала влюбленных. Для Густава это была первая возможность поговорить с Элленой о случившемся. Но когда он отбросил эмоции, тщательно просеял все факты и свел их в систему взаимодействий, никаких доказательств у него в руках не осталось. Как ни странно, длительное воздержание от пищи, а потом утоление голода вернули ему трезвость суждений. Его воображение, всегда готовое к крайностям, долго измывалось над омраченным сердцем. Но теперь, по крайней мере, внутренние раны скрылись под надежным пластырем

{46}

. Возможно, Эллена просто играла с суперкарго, как ребенок порой заигрывает со взрослым. Ведь ребенок не чувствует опасности. Не понимает, что его могут совратить, не подозревает о существовании земных сил, связанных с жестоким инстинктом продолжения рода. Даже будучи униженным, втоптанным в грязь, ребенок остается невинным. Впрочем, понятия «вина» и «невинность» ничего не объясняют в природе зла. А проницательному взгляду того, кто сам никогда не подвергался соблазну, зло опять-таки представляется лишь

Густав вспомнил: на морском берегу он много раз видел, как взрослые самцы крабов с особенным сладострастием набрасываются на еще не вполне развившихся самок. И не прекращают своей похотливой возни, даже когда их партнерша околевает. Мальчиком он, бывало, хватал первый попавшийся камень, швырял его — и крабовый панцирь раскалывался, обнажая внутренности еще живой твари. Вытекала какая-то жидкость. Покалеченное существо пыталось сбежать. Инстинкт самосохранения действовал и после смертельного ранения. Избавительному удару неразумная тварь всегда предпочитала мучительно долгое угасание. Осколки разбитого панциря, казалось, обвиняли изверга-человека. Вид этих немых страданий причинял боль…

Внезапно туман превратился в моросящий дождь. Холодные шквалы бились в парусах. Корабль, застонав, накренился подветренным бортом. Вальдемар Штрунк, задыхаясь, быстро прошел по палубе. Неожиданно прозвучала команда: «К повороту»