«В комнате висела тяжелая, подавляющая тишина. Лампа под зеленым абажуром время от времени начинала играть, тихо, томительно, однообразно. Её музыка, напоминавшая жужжание комара, раздражающе действовала на слух и нервы художника Брагина, путала его мысли и сжимала сердце смутным предчувствием какой-то близкой беды.
Когда, после небольшой паузы, лампа снова, чуть ли не в десятый раз, заиграла, Брагин не выдержал, вскочил и нервно зашагал по комнате. Истощенное лицо его конвульсивно дергалось, и руки никак не могли попасть в карманы брюк…»
I
В комнате висела тяжелая, подавляющая тишина. Лампа под зеленым абажуром время от времени начинала играть, тихо, томительно, однообразно. Её музыка, напоминавшая жужжание комара, раздражающе действовала на слух и нервы художника Брагина, путала его мысли и сжимала сердце смутным предчувствием какой-то близкой беды.
Когда, после небольшой паузы, лампа снова, чуть ли не в десятый раз, заиграла, Брагин не выдержал, вскочил и нервно зашагал по комнате. Истощенное лицо его конвульсивно дергалось, и руки никак не могли попасть в карманы брюк.
– Я не понимаю, как вы выносите эту проклятую музыку! Она может до исступления довести, чёрт знает, до чего!
Карич с удивлением посмотрел на него, снял очки, потер пальцем переносицу и, надев их снова, посмотрел на него и добродушно улыбнулся.
– Привык, – мягко и спокойно сказал он: – даже люблю. В этом жужжании, знаете ли, есть что-то этакое… мирное, доброе, располагающее к раздумью…
II
День был серый, ненастный. Брагин шел по улице, втянув голову в поднятые плечи, которые передергивало чувство осенней мягкости и тоскливости. Тяжелый, мокрый туман как будто проникал через пальто и платье и охватывал тело мелкой, холодной дрожью.
Широкая, людная улица имела странный, необычный вид. В густом тумане, как призраки, сновали пешеходы, проезжали извозчики, смутно выделялись громады многоэтажных, многооконных домов, и казалось, что это не настоящие дома, люди, лошади, а только их неясные отражения в каком-то сером, мутном зеркале. Тяжелый туман как будто душил жизнь улицы, окутывая все густой мглой, в которой шум городского движения звучал, словно за стеной, глухо и уныло…
Брагин вошел в первый, попавшийся ему на пути, эстампный
[1]
магазин и, подойдя к стойке, стал быстро разворачивать свой свёрток. Приказчик – франтоватый, с завитыми усами, паренек, увидев картину, безучастно спросил:
– Продаете? – и тотчас же отвел глаза в сторону, делая вид, что Брагин и его картина нисколько его не интересуют.
– Да, продаю, – смущенно проговорил художник, трепеща при мысли, что его картина может не понравиться и ее не купят.
