– Хозяин-то слегка того, всю жисть за границей, над книгами горбатился, а когда сидит у себя в кабинете, так сам с собой толкует, и на «здрасьте» не всегда ответит, а уж волосат-то как…

Угву шел рядом с тетушкой, слушая ее негромкий голос.

– Но человек он добрый, – добавила тетушка. – Будешь работать на совесть – и кормить тебя будут хорошо. Мясо каждый день будешь кушать. – Остановившись, она причмокнула и сплюнула в траву.

Угву не верил, что кто-то, пусть даже хозяин, у которого он теперь станет жить, кушает мясо

каждый день.

Но спорить не стал, слишком уж его переполняло радостное предвкушение и слишком занят он был мечтами о новой жизни вдали от родной деревни. Шли они с тетушкой давно, с тех пор как вылезли из грузовика на

стоянке, и полуденное солнце нещадно пекло затылки. Но Угву не унывал. Он готов был идти час за часом, а солнце пускай себе жарит. Никогда прежде он не видел таких улиц, как за воротами университетского городка, – асфальт такой гладкий, что тянуло прижаться к нему щекой. Не подберешь слов, чтобы описать все сестре Анулике. Ярко-голубые домики выстроились в шеренгу, ну точь-в-точь нарядные человечки, а живые изгороди меж ними подстрижены до того ровно, что похожи на столики из листьев.

Оланна, сидя в машине, кивала в такт музыке хайлайф

[17]

. Рука ее покоилась на бедре Оденигбо; она убирала руку, когда он переключал передачи, и смеялась, когда он дразнил ее Афродитой-искусительницей. Весело было ехать с ним рядом в машине с открытыми окнами, вдыхая пыльный воздух, под мечтательные напевы Рекса Лоусона. Оденигбо всего два часа оставалось до лекции, но он все равно предложил отвезти Оланну в аэропорт Энугу, и хотя Оланна отговаривала его для вида, ей было приятно. Когда ехали узкой дорогой через Милликен-Хилл, где с одной стороны зияла пропасть, а с другой нависала скала, она не стала просить Оденигбо сбавить скорость. Не взглянула она и на табличку у дороги, с надписью от руки кривыми буквами: «Лучше всюду опоздать, чем успеть на встречу со смертью».

Когда подъезжали к аэропорту, Оланне взгрустнулось при виде стройных белоснежных самолетов, уходивших в небо. Оденигбо поставил машину у входа с колоннадой. Вокруг столпились носильщики, галдя наперебой: «Сэр? Мадам? Ваш багаж?» – но Оланна их почти не слышала, потому что Оденигбо притянул ее к себе.

– Жду не дождусь, нкем, – шепнул он, прижимаясь к ее рту губами со вкусом мармелада. Оланна хотела ответить, что тоже ждет не дождется переезда в Нсукку, но все было ясно без слов, и Оденигбо целовал ее, и по низу ее живота разлилось тепло.

Раздался гудок автомобиля. Носильщик крикнул: «Эй, здесь место для погрузки! Только для погрузки!»

Оденигбо разжал объятия и вылез из машины, чтобы достать из багажника ее сумку. Помог донести до кассы.

Ричард в основном помалкивал на вечеринках, куда приводила его Сьюзен. Она каждый раз представляла его писателем, и Ричард надеялся при гостях сойти за молчуна, как писателю и подобает, но в душе боялся, что его видят насквозь и знают, что он просто-напросто чувствует себя чужаком в их компании. Все, однако, были с ним любезны – ради Сьюзен с ее остротами, смехом, блеском зеленых глаз и раскрасневшимся от вина личиком.

Ричард сносил все безропотно: стоял в сторонке и ждал, когда Сьюзен соберется домой; не огорчался, что никто из ее друзей не пытается с ним сблизиться; не обиделся он, даже когда опухшая пьяная женщина назвала его «красавчиком нашей Сьюзен». Но его вовсе не радовали вечеринки «только для белых», где Сьюзен выпроваживала его «в мужскую компанию», а сама вливалась в кружок женщин делиться впечатлениями о Нигерии. С мужчинами Ричарду было неуютно. Почти все были англичане – бывшие чиновники из колоний и дельцы из «Кингсвей», «Бритиш Петролеум» и «Юнайтед Африка», багровые от солнца и виски. Они с ухмылками заявляли, что нигерийская политика – сплошь первобытная дикость и «эти ребята» не готовы управлять страной. Обсуждали крикет, плантации, которые уже купили или собирались приобрести, прекрасную погоду в Джосе и выгодные сделки в Кадуне. Ричард обмолвился, что интересуется искусством Игбо-Укву, – ему ответили, что оно пока не пользуется спросом, и Ричард не стал объяснять, что для него не деньги главное, а красота. Он сказал, что недавно приехал в Лагос и хочет написать книгу о Нигерии, – в ответ заулыбались и надавали советов: здешние жители – попрошайки, готовьтесь к тому, что от них воняет, что они будут стоять на дорогах и глазеть на вас, не верьте жалобам на тяжелую жизнь, прислугу держите в строгости. О национальном характере африканцев ходили анекдоты. Ричарду запомнилась история о наглом африканце: негр гуляет с собакой; мимо идет англичанин и спрашивает: «Что ты делаешь рядом с этой обезьяной?» Негр отвечает: «Это не обезьяна, а собака», будто англичанин обращался к нему!

Ричард смеялся шуткам, во время разговоров пытался не витать в облаках, не выдавать смущения. Он предпочитал общество женщин, хотя старался надолго не оставаться наедине с кем-то из них – иначе дома ждал скандал с битьем посуды. Когда такое произошло в первый раз, Ричард не знал, что и думать. Он расспрашивал Кловис Бэнкрофт о ее брате, много лет назад служившем окружным комиссаром в Энугу, а потом, когда шофер вез их домой, Сьюзен за всю дорогу не сказала ни слова. Ричард решил, что она задремала, оттого и не ругает ничьи наряды и пресные закуски. Но Сьюзен, едва переступив порог дома, схватила с тумбочки бокал и швырнула в стену: «С этой пигалицей, Ричард, да еще у меня на глазах! Какая мерзость!» И просидела на диване, закрыв лицо руками, пока Ричард не попросил прощения, так и не уяснив, в чем провинился.

Второй бокал был разбит спустя недели две. Ричард общался с Джулией Марч, речь в основном шла о ее научной работе о правителях Ашанти в Гане. Он внимательно слушал, пока Сьюзен не оттащила его за руку. Дома, после звона осколков, она сказала: «Понимаю, ты не заигрывал, но имей в виду, люди могут не то подумать, а злые языки здесь – ужас, просто ужас!» Ричард снова извинился, гадая про себя, что подумали слуги, убиравшие осколки.

На одном из ужинов он беседовал о культуре Нок с преподавательницей университета, тихой женщиной-йоруба, такой же чужой здесь, как и он. Ричард ждал от Сьюзен вспышки и приготовился извиниться, не доходя до гостиной, чтобы спасти бокал. Но Сьюзен по дороге домой щебетала без умолку: спросила, хорошо ли они поговорили и почерпнул ли он что-нибудь полезное для своей книги. Дело в том, догадался Ричард, что чернокожих женщин она не воспринимает как равных, не видит в них достойных соперниц.

Угву неспешно убирал со стола. Сначала отнес на кухню бокалы, потом миски из-под рагу и ножи, под конец сложил стопкой тарелки. Даже не подглядывая из кухни, он мог сказать, кто где сидел. На тарелке Хозяина, как всегда, осталось много риса – он ел рассеянно, и рисинки сыпались с вилки. На бокале Оланны отпечаталась полумесяцем помада. Океома все подряд ел ложкой, а вилку и нож откладывал в сторону. Профессор Эзека принес с собой импортное пиво, и рядом с его тарелкой стояла коричневая бутылка. Мисс Адебайо оставляла колечки лука, а мистер Ричард никогда не обгладывал куриные косточки.

В кухне Угву убрал тарелку Оланны в сторону, а из остальных вытряхнул объедки, глядя, как летят в мусорное ведро рис, рагу, зелень и кости. Кто-то разгрыз часть косточек в щепки, а Оланна только пожевала концы, и все три косточки сохранили форму. Угву сел за стол, выбрал одну и, прикрыв глаза, сунул ее в рот, представив, как ту же косточку обсасывала Оланна.

Он сосал кость за костью, не торопясь, с удовольствием, громко причмокивая. Стесняться некого – он в доме один, Хозяин и Оланна только что ушли с друзьями в университетский клуб. До ужина далеко, посуда в раковине, можно капельку побездельничать. Оланна называла эти часы «временем домашних заданий» и если была дома, то просила Угву взять книги и тетради в спальню. Она не знала, что над уроками он никогда не засиживался, а, быстренько покончив с ними, устраивался у окна и продирался сквозь запутанные фразы в книгах Хозяина, то и дело поглядывая из окна, как кружатся над белыми цветами бабочки.

Посасывая вторую косточку, Угву достал тетрадь и прочел стихотворение, которое списал с доски, старательно копируя почерк миссис Огуике. Закрыл глаза и повторил наизусть:

Прежде чем открыть дверь, Оланна долго смотрела на Оденигбо сквозь стекло. Впуская его, она задержала дыхание, намеренно отказывая себе в удовольствии, что всегда доставлял ей аромат его одеколона «Олд Спайс». Он был в белых теннисных шортах – Оланна иногда поддразнивала, что они слишком тесные.

– Я говорил с мамой, а то приехал бы раньше. – Оденигбо прижался губами к ее губам и, отстранившись, вопросительно кивнул на ее поношенную блузу: – Ты что, не идешь в клуб?

– Я готовлю. Мне пришлось уйти из… твоего дома.

– Ну и напрасно, нкем. Пускай себе бушует, не все ли равно? – Оденигбо положил на стол журнал «Драм» и зашагал взад-вперед по комнате. – Я решил поговорить с доктором Окоро о забастовке рабочих. Безобразие, что Балева и его шайка с ходу отметают их требования. Просто безобразие! Нужна наша поддержка. Нельзя стоять в стороне.

– Твоя мать закатила скандал.