Ему бы сказаться тогда больным и никуда не поехать, вернее всего на месяц оттянуть отъезд — и вся жизнь могла бы сложиться иначе, пройти проще, легче, да что там проще — нормальней, коли на то пошло. Не раз в долгие годы чужбины, особенно по ночам, в вагоне, когда спалось — не спалось и сон мешался с явью, приходила эта мысль — эх, сказаться бы тогда больным и не поехать. Оттянуть на месяц. Тогда он бы оказался вдали от октябрьского водоворота, а там, глядишь, всмотрелся бы, разобрался… Но каждый раз, по привычке додумывая до конца, он отвечал сам себе — нет, иначе поступить он не мог. Он должен был выполнить свой долг.

Со временем ему стало казаться, что были у него в те дни предчувствия больших перемен. Почему-то ведь запомнились подробности того дня накануне его отъезда из Токио в Петроград.

В тот день обедали без Олечки, ей нездоровилось, должен был приехать доктор Джонсон из английского посольства. Мальвина Витольдовна, отказавшись от десерта, поспешила к дочери. А он распорядился подать чай в кабинет. Пожалуй, он был даже рад тому, что можно будет посидеть в одиночестве, подумать. Нет, предчувствия все-таки были. Виктор Александрович отчетливо помнил, как он почему-то все оглядывал и оглядывал знакомую комнату, как бы стараясь намертво закрепить в памяти ее привычный, до мелочей продуманный уют. И все же это было — почему-то мелькнула тогда мысль, что приходит конец устойчивости быта, прочности, укорененности. Хотя о какой укорененности может идти речь у военного, тем более дипломата. Впрочем, именно военный умеет быстро прирастать к месту. Здесь, в Токио, Яхонтовы только год, но давно уже живут налаженным домом. В этом, конечно, главная заслуга Мальвины Витольдовны. Наверное, наследственность — дочь подполковника, жена полковника… Весь токийский дипкорпус восхищается домом русского военного агента (так в те далекие годы официально назывались военные атташе) полковника Яхонтова.

В свое время, служа на Кавказе, Виктор Александрович собрал изрядную коллекцию восточных ковров, бронзы и оружия. А здесь текинские ковры и кубачинские кувшины кажутся необычайно экзотичными и европейцам и японцам. Французский посол как-то сказал Виктору Александровичу:

— Если вам, полковник, когда-нибудь наскучит ваш интерьер и вы захотите сменить его, устройте аукцион и увидите, что я обойду всех конкурентов.

Виктор Александрович всегда вспоминал эти поразительно точные и емкие блоковские строки, когда ему случалось ехать по России, особенно из конца в конец страны. Яхонтову, конечно, никогда не приходилось ездить в зеленых. А сейчас, прохаживаясь по коридору международного вагона, чтобы размять ноги, он почему-то подумал, что из окна зеленых вагонов проплывающие за окном пейзажи наверняка кажутся иными. Возможно, вон та деревенька, мелькнувшая в разрыве необъятного леса, — родина тех угрюмых новобранцев, которых грузили в их поезд на последней остановке. Вот было бы любопытно поговорить с этими мужиками, послушать их мнение о затянувшейся войне, спросить об их отношении к дезертирам, о которых настойчиво, изо дня в день пишут газеты. Но то, что возможно в казарме или в окопе, невозможно в обыденной жизни.

«Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». Здесь, в международном вагоне, новобранцев не повезут. Здесь едет франтоватый румынский дипломат, знакомый по Токио (он тоже для чего-то направляется в Петроград), какой-то карикатурный профессор не то с гербариями, не то с коллекциями бабочек (Яхонтова, озабоченного судьбами отечества, уже раздражал безмятежно-спокойный ученый), какие-то коммерсанты, видимо богатые, да американец — специалист по железнодорожному делу. По-американски лишенный чопорности, он уже познакомился с Яхонтовым. С этими людьми о проблемах дезертирства из русской армии говорить не будешь.

Между тем американец, легкий на помине, высунулся в коридор и, увидев Яхонтова, радостно оскалил зубы. Виктор Александрович сдержанно поклонился вновь испеченному союзнику (в апреле Америка наконец-то вступила в войну), но мистер Парсонс не ограничился поклоном. Он стал настойчиво приглашать русского дипломата в свое купе. Виктор Александрович после минутного колебания принял приглашение. Американцев он знал мало и считал это недостатком. Северо-Американские Соединенные Штаты набирали силу не по дням, а по часам, и Яхонтов понимал, что в мировой политике молодая держава будет играть все большую и большую роль.

Виктор Александрович не пожалел, что принял приглашение соседа. Мистер Парсонс рассказал ему удивительные вещи. Тыча сигарой в окно, он уверенно вещал:

На последнем перегоне перед Белокаменной настроение у Яхонтова улучшилось. Может быть, брал свое природный оптимизм в сочетании с молодостью и здоровьем (в конце концов ему всего-то тридцать шесть!), а может быть, повлиял чудный день золотой русской осени, сквозь которую мчался экспресс.

Поезд едва остановился, как в купе Яхонтова появились два ладных прапорщика, козырнули, белозубо заулыбались, взяли багаж: «Командующий приехал встретить вас, господин полковник». Виктор Александрович не сразу сообразил, что это командующий войсками Московского округа его старый друг подполковник Рябцев.

Вечером на редкого гостя из далекой экзотической Японии собралась у Рябцева большая компания, но как-то само собой получилось, что о Стране восходящего солнца с ее гейшами, Фудзиямой, фарфором, лаком, чайными церемониями и микадо поговорили наскоро, а в центре внимания оказались события, происходящие в России, прежде всего — в Петрограде.

Этот первый в Москве политический разговор оказал сильное влияние на Яхонтова. Прежде всего он поразился, услыхав, как здесь говорят об эсерах. В представлении Яхонтова это были бросавшие бомбы террористы, которых ловили и никак не могли переловить жандармы. Теперь же эсеры стали, скорее, золотой серединой. Кроме хозяина, эсеровской ориентации придерживались еще несколько человек из собравшихся — вполне приличные, интеллигентные люди. С уважением называли они фамилию своего лидера Авксентьева, который сейчас в Петрограде должен был возглавить так называемый Предпарламент. Предполагалось, что это будет некий временный паллиатив, так сказать, квазипарламент, который будет действовать до тех пор, пока Учредительное собрание (его выберут в конце года) не решит, каким быть в России формам государственного бытия.

Другой партией золотой середины, по словам просвещавших его москвичей, были кадеты во главе с известным историком профессором Милюковым — они больше ориентируются на торгово-промышленные круги. Яхонтов уловил, что эсеры, кадеты и еще несколько более мелких партий образуют приемлемую часть политической радуги, разумную середину. А слева и справа находятся опасные экстремисты. Оказывается, именно правым экстремистом считали в этом кружке генерала Корнилова, почему и не поддержали его выступление.

По прошествии многих лет человек может сказать: «Помню, за три дня до начала войны…» или: «Не забыть, как всего за неделю до революции…» Но это он сейчас знает, когда вспыхнула революция и началась война. Тогда он этого не знал. В этом корень неосознанных ошибок многих мемуаристов. Не избежал ее и Яхонтов.

Со временем ему стало казаться, что чуть ли не все свое пребывание в России осенью 1917 года, особенно после того, как он принял должность товарища военного министра Временного правительства, он вместе со своим шефом Верховским ясно осознавал, что Россия воевать уже не может, что необходимо немедленно заключить мир и что они с Верховским доказывали это Керенскому и другим членам правительства. Между тем документы, изыскания историков, восстановивших хронику того времени день за днем и час за часом, говорят об ином. Говорят о том, что еще 13 октября 1917 года Верховский считал, что армию, режим, существующий порядок (если то, что тогда происходило, называть порядком) еще можно спасти. А Яхонтов был лоялен Верховскому до конца. И есть возможность проследить и понять, как Виктор Александрович воспринимал события в те дни, которые потрясали мир. И начать надо с того, что тогда Яхонтов отнюдь не считал, как Джон Рид, что происходит потрясение мира. Это он осознал гораздо позднее.

А тогда в центре его внимания оказывались события, которые теперь интересуют разве что историков; и напротив — самое главное (повторим — самое главное, как стало известно потом) он пропустил. Вот как это происходило.

7 октября 1917 года в Петрограде торжественно открылся Предпарламент, как для краткости называли Временный совет Российской республики. «Парламентское» звучание сего органа обманчиво. Туда никто никого не выбирал, члены этой «говорильни» милостиво приглашались бонапартистской кликой Керенского, как насмешливо писала большевистская газета «Рабочий путь». Известно, что Керенский весьма цинично относился к бессильному Предпарламенту, который не имел никаких прав. С другой стороны, известно, что Верховский воспринял «говорильню» всерьез. «Говорильне» отвели место в белом зале Мариинского дворца, где при царе заседал Государственный совет. Выдули из помещения монархический дух, то есть убрали бюст Николая II и сняли со стены картину Репина «Заседание Государственного совета». На первое заседание Предпарламента пришли иностранные дипломаты, журналисты, гости. Поактерствовал вступительной речью Керенский и закончил тем, что попросил на председательское место «бабушку русской революции» эсерку Брешко-Брешковскую. Та, в свою очередь, предложила избрать председателем эсера Авксентьева.

Яхонтов вспомнил, что о нем с уважением говорили московские знакомые. Эсеровский лидер ему понравился. Понравилось и то, что Предпарламент отвергли крайне правые и крайне левые. Монархист Шульгин вернул выделенный ему билет, а представитель большевиков хотя и явился на заседание, но только затем, чтобы объявить об отрицательном отношении своей партии к «говорильне». Яхонтов впервые видел большевика и смотрел с любопытством. Это был председатель Петроградского Совета Троцкий. Виктор Александрович отметил, что он хорошо держится на трибуне. Фамилия оратора показалось ему знакомой, и он спросил сидящего рядом управляющего военным министерством Маниковского, где он мог ее слышать.

Получив согласие на свою отставку, Александр Иванович Верховский не перестал мучительно размышлять о судьбе отечества, не перестал действовать. С каждым часом ему становилось все яснее и яснее, что государство накануне развала. Он стучался во все двери, переступая те пороги, которые совсем недавно ни за что бы не переступил, он говорил, доказывал — напрасно.

19 октября по его просьбе Яхонтов пригласил к министру военных атташе союзных стран. Они еще не знали об отставке Верховского — или во всяком случае делали вид, что не знали. Александр Иванович подробно, тщательно аргументируя, изложил им свое понимание военной ситуации. Он рассчитывал на то, что военные специалисты согласятся с ним в том, что Россия больше воевать не может. Но чем дольше генерал говорил, тем отчужденнее делались лица гостей. Яхонтов понял, что затея была напрасной, что сейчас Верховского начнут ловить на противоречиях формальной логики. Так и получилось. Англичанин Нокс, демонстрируя свою блестящую память, процитировал министру его же речь недельной давности — ту самую" речь, в которой Верховский заверял, что немцы не смогут наступать, что русские герои не дрогнут, защищая родную землю. Сейчас это звучало как насмешка, как будто министра уличали во лжи, в лучшем случае, в некомпетентности. Головы с безупречными проборами согласно кивали Ноксу, и Верховский понял, что ни его драма, ни трагедия России этим чужакам неинтересна. А потом француз Ниссель на пределе приличия дал присутствующим русским генералам совет: если солдатня начнет болтать о мире, расстреливать каждого десятого. Так поступают во французской армии, усмехнулся атташе, благодаря чему Франция достойно выполняет свои союзнические обязательства. Все иностранцы горячо поддержали французского коллегу. Верховский сухо поблагодарил гостей и закрыл совещание.

На следующий день, двадцатого, Александр Иванович предпринял попытку сговориться с руководством кадетов и отправился на Морскую, к Владимиру Дмитриевичу Набокову, где собрались лидеры партии. Известно было, что Набоков, Аджемов, Нольде и ряд других видных кадетов стоят за выход из войны. Разумеется, мотивы и цели у них были совершенно иные, чем у большевиков, но вывод они сделали тот же. Верховский рассчитывал, что ему удастся доказать кадетским лидерам, что лишь немедленное заключение мира может спасти государство. Но куда было тягаться генералу Верховскому с профессором Милюковым в искусстве полемики! Известный историк, блистательный лектор, опытнейший думский оратор, политик до мозга костей, Милюков легко переговорил Верховского, который был в его глазах калифом на час, дилетантом, попавшим в большую политику благодаря чистой случайности. Милюков ораторствовал, Шингарев ему поддакивал, а «миротворцы» Набоков с Аджемовым молчали «из партийной солидарности». В ярости покинул генерал квартиру Набокова.

Когда за ним захлопнулась дверь, Милюков удовлетворенно потер руки:

— Сегодня вечером с любезнейшим Александром Ивановичем есть шанс покончить навсегда.