Имя Стефана Андреса у нас практически неизвестно; принадлежащий к наиболее широко читаемым немецким писателям XX века, оставивший большое и разнообразное литературное наследие (стихи, рассказы, романы, драмы, очерки, статьи, философские и религиозные сочинения и т. д.), он только недавно стал известен нашему читателю

[1]

. Объясняется это, конечно, прежде всего, его идейными и общественными взглядами (Стефана Андреса не без основания называли «религиозным экзистенциалистом консервативного толка»; марксизма он не признавал, советской действительности чурался), но также, в определенной мере, особенностями его нестандартной личности и творческого пути: в эпоху, расколотую на противостоящие друг другу лагери, он был, по сути дела, одиночкой — не в том смысле, что у него не было друзей (друзей у него было множество), а в том, что он всегда упорно шел своим путем, не подстраиваясь ни под одну систему взглядов, не ища похвалы и не боясь нападок ни слева, ни справа.

Эту черту его характера можно назвать упорством или даже упрямством; она досталась ему от его крестьянских предков, мельников и виноделов, живших в верховье Мозеля, людей (несмотря на благодатный южный климат) тяжелого физического труда и суровых нравов. Шестой ребенок в многодетной благочестивой католической семье, родившийся (в 1906 году) на отцовской мельнице и выросший вдали от городской жизни, Андрес с раннего детства отличался тем, что читал запоем все попадавшее ему в руки (а попадала главным образом религиозная литература «для народа») и очень рано начал писать сам (без всякой надежды на публикацию), что окружающими воспринималось как чудачество и лень. Его религиозность с детских лет была естественной, но не ортодоксальной, она впитала в себя и природно-языческие, и пантеистские, а позднее и античные, и экзистенциалистские черты. Родители по традиции готовили своего надежу-сына в священники, но в монастырской школе он не прижился из-за царившего там мертвящего казенного духа; не были успешными и его попытки служить ради хлеба насущного в разных благотворительных религиозных учреждениях. В нем углублялось размежевание между верой в Бога как внутренней потребностью и системой церковных установлений, которые все больше отталкивали от себя молодого богослова. Андрес принимает решение отказаться от карьеры священника и вступает на писательскую стезю, находя темы для своих ранних книг в жизни своего родного края и в своей собственной судьбе.

Время гитлеризма сказалось, конечно, на его раннем творчестве, но не впрямую, не в форме открытого протеста. Он хотел переждать, перетерпеть опасное время, «найти, как мышь, норку»

Андрес, конечно, не предполагал, что большую часть своей жизни ему придется провести вдали от родины. По окончании войны союзные оккупационные власти долго не разрешали ему въезд в Германию, и он с семьей смог вернуться на родину только в конце сороковых годов; но в 1961 году он снова эмигрировал в Италию, на этот раз добровольно, по причинам, которые он не называл вслух, но которые для всех были ясны: он не принимал ни бездуховного «экономического чуда», ни забвения гитлеровских времен («В 1948 году я снова увидел Германию в первый раз, Германию первых послевоенных лет. Она понравилась мне значительно больше, чем предыдущая Германия, но также и больше, чем последующая»

Между тем все послевоенные годы он много и уверенно печатается, становится весьма заметной фигурой литературной жизни, однако ни к одной из групп не примыкает (критика время от времени то обвиняет его в связях с нацистами, то называет «пятой колонной большевизма»). Непривычно выглядит в эти годы и его общественная деятельность — теперь он активно выступает против возрождения фашизма, против ядерного вооружения, за взаимопонимание между Востоком и Западом, за единство Германии и по другим острейшим проблемам современной истории. Начало этой политической «ангажированности» можно увидеть еще в 1943 году, когда Андрес согласился на предложение американских оккупационных властей выступать по радио с обращениями к своим соотечественникам. Однако он сразу же отказался от этих выступлений, поскольку не принял американскую концепцию «коллективной вины» немецкого народа. Когда Союз советских писателей пригласил его на свой съезд (1959), он ответил отказом. Позднее Андрес все же посетил нашу страну, но частным образом, сформулировав свои впечатления в таких словах: «Да, мы в Германии должны очевидно социализироваться, а вы в Советском Союзе во всяком случае должны наконец либерализоваться»

Словно ледяной удар поразил маэстро Доменико Теотокопули, когда кардинальский капеллан, нарочно прискакавший верхом из Толедо в Севилью, принес ему весть, что художнику Эль Греко надлежит в первый же адвент

[9]

 предстать перед Его Преосвященством. С формальной учтивостью, голосом как бы заученным некогда и с тех пор уже позабытым, Эль Греко приказал, чтобы гостю дали подкрепиться, сам же тем временем подверг проверке свой внутренний мир, но не для того, чтобы выяснить, хорош ли сей мир, а для того, чтобы удостовериться, что он надежно огражден и замкнут. Мыслями Эль Греко обратился к своим друзьям, к их именам, нелюбезным для ушей инквизиции, подумал про Газаллу, подумал про те высказывания, которые позволял себе в разговоре со своим подмастерьем Пребосте по поводу некоторых церковных заказов, подумал и про свои картины, побывал мысленно там и сям, во всех церквах, часовнях и монастырях; трепетные взмахи крыл разбуженного в нем страха посвистывали и затеняли картины, отыскивали что-то на лицах его святых и его людей… Придвигая голодному капеллану вазу с апельсинами, он не глядел на него, он видел единственно бледные костлявые руки священнослужителя, которые охватили плод лишь кончиками пальцев и взрезали кожуру острыми, длинными ногтями. Эль Греко видел, как падает каплями сверкающий сок, а в мыслях по-прежнему видел свои картины, и апельсиновый сок покрывал лбы его святых, золотой пот, но поскольку кожура отделилась с негромким звуком, на свет из-под острых пальцев выглянул плод.

Скрываться можно долго, подумал Эль Греко и почувствовал, как у него под мышками выступает пот, долго, пока не придет слава. Слава — это шлифованная линза над нашими творениями, она прожжет дыру, которая сфокусирует взгляды всего мира. Великий Инквизитор послал ко мне своего капеллана.

— Чего желает Его Высокопреосвященство от своего слуги? — спросил он и перевел взгляд на густо поросший волосами висок священнослужителя.

— Чтоб вы прихватили с собой свои рисовальные принадлежности, по поводу же всего прочего с вами уговорится домоправитель.